Я кивнул. Его история была мне известна, я слышал ее уже раз десять. Я не стал спрашивать его, чем закончилась история со святым алкоголем из Лурда — он и так нервничал.
— Что тебе здесь нужно? — спросил я его вместо этого.
— Эти двое должны сюда заглянуть. Выпить чего-нибудь. Должно быть, они пошли в кино, чтобы от меня отвязаться. За обед я за них заплатил.
— Я бы не стал их дожидаться. Пусть лучше они тебя ждут.
— Ты думаешь? Да, наверно, ты прав. Но это так трудно! Если бы я не был так чертовски одинок!
— А работа тебе совсем не помогает? Ты ведь торгуешь четками, иконами, крутишься среди духовных лиц? Разве нельзя как-нибудь подключить к этому делу Бога?
— Ты с ума сошел. При чем здесь это?
— Тебе бы проще было бороться с отчаянием. Бога ведь придумали, чтобы люди терпели несправедливость и не устраивали революций.
— Ты вправду так думаешь?
— Нет. Но в нашем шатком положении можно позволить себе не так уж много твердых принципов. Приходится хвататься за любую возможность.
— Какие вы все чертовски умные, — сказал Лахман. — Просто диву даешься. А что твоя работа?
— С завтрашнего дня начинаю заниматься разборкой и каталогизацией у одного антиквара.
— На твердом окладе?
Я кивнул.
— Это ошибка! — сразу повеселел Лахман, учуяв повод дать ценный совет. — Тебе надо заняться торговлей. Лучше сантиметр торговли, чем метр работы.
— Я над этим подумаю.
— Твердый оклад — это только для тех, кто боится жизни, — язвительно заметил Лахман. Я поразился, видя, как быстро он переключается от нытья к агрессии. «Тоже экстремист», — подумал я.
— Ты прав. Меня постоянно грызет страх перед жизнью. Просто как блохи собаку, — миролюбиво согласился я. — И, несмотря на это, я еще жив. Что там твои невинные сексуальные фобии! Будь рад, что легко отделался!
Мойков спустился по лестнице.
— Заснул, — сообщил он. — Три таблетки секонала подействовали.
— Секонал? — заинтересовался Лахман. — У вас еще осталось?
Кивнув, Мойков вынул пачку таблеток.
— Двух вам хватит, я полагаю?
— Как это? Раулю вы дали три, а почему мне нет?
— Рауль потерял Кики, даже вдвойне. В двух отношениях. А у вас еще есть надежда.
Лахман начал было протестовать: не умаляйте, мол, его страданий.
— Исчезни, — оборвал его я. — В полнолуние таблетки действуют с удвоенной силой.
Лахман захромал к выходу.
— Надо мне было стать аптекарем, — заметил Мойков.
Мы вернулись к своей шахматной партии.
— Мария Фиола действительно была здесь сегодня вечером? — спросил я.
Мойков кивнул:
— Приходила праздновать освобождение от немцев. Американцы заняли ее родной городок в Италии. До сих пор там стояли немцы. Так что никакая она тебе теперь не союзница, даже не подневольная, а новоиспеченный враг. В качестве такового она шлет тебе привет.
— Боже благослови ее! — воскликнул я. — Я приму от нее объявление войны, только если она предстанет в диадеме Марии-Антуанетты.
Мойков расхохотался:
— Тебя ждет еще один удар, Людвиг. Мою родную деревню тоже только что освободили от немцев, на этот раз русские. Так что и я превратился из твоего вынужденного союзника в твоего вынужденного противника. Ты готов с этим смириться?
— С трудом. Сколько раз ты уже сменил национальность?
— Раз десять, наверное. Не по своей воле. Был чехом, поляком, австрийцем, русским — несколько раз переходил из рук в руки. Конечно, здесь этих перемен даже не замечаешь. А эта наверняка не последняя. Кстати, тебе мат. Неважно ты сегодня играешь.
— Я всегда играл плохо, Владимир. У тебя фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать разных родин. Включая Америку.
— А вот и графиня. — Мойков встал. — Полнолуние никому не дает покоя.
Сегодня к своему старомодному кружевному платью с высоким воротом графиня присовокупила еще и боа из перьев. Теперь она напоминала престарелую, выцветшую райскую птицу, выкроенную из мятой оберточной бумаги. Личико у нее было крохотное, покрытое сеточкой тонких морщин.
— Сердечной настойки, графиня? — спросил Мойков с тоном величавой учтивости.
— Спасибо, Владимир Иванович. Она сочетается с секоналом?
— Вам угодно секоналу?
— Мне все не спится. Вы же знаете! — пожаловалась старушка. — Мигрень и печаль. И еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный государь!
— А это господин Зоммер, — представил меня Мойков.
Графиня скользнула по мне быстрым птичьим взглядом. Она меня не узнавала.
— Тоже беженец? — равнодушно спросила она.
— Да, тоже, — подтвердил Мойков.
Она вздохнула:
— Все мы беженцы: сперва от жизни, а потом от смерти. — В ее глазах неожиданно проступили слезы.
— Дайте мне бутылочку сердечной, Владимир Иванович. Самую маленькую. И две таблетки секонала.
Она покачала своей птичьей головкой:
— Это просто непостижимо. Когда я была еще девочкой и жила в Петербурге, во мне отчаялись все врачи. Чахотка. Безнадежный случай. Мне давали несколько дней. И что же? Все они умерли: и врачи, и царь, и молодцы-офицеры. А я все живу и живу!
Она встала. Мойков проводил ее до комнаты и вернулся назад.
— Выдал ей секонал?
— Да. И бутылку водки. Она уже пьяна. Ты и не заметил, правда? Старая школа, — сказал он с уважением. — Бабуля выпивает в день по бутылке. Ей уже за девяносто. У нее ничего не осталось, кроме призрачных воспоминаний о призрачной жизни, которую она оплакивает. Только в ее старой голове эти тени и бродят. Сначала она жила в «Ритце». Потом в «Амбассадоре». Потом в каком-то русском пансионе. Теперь она поселилась у нас. Каждый год она продает по драгоценному камню. Сперва это были бриллианты. Потом рубины. Потом сапфиры. Сперва крупные, а потом с каждым годом все меньше. Сейчас их у нее почти совсем не осталось.
— У тебя еще есть секонал? — спросил я.
Мойков оглядел меня с головы до ног:
— Как, и ты туда же?
— На всякий случай, — заверил его я. — Сегодня ведь полнолуние. Пусть будут — так, про запас. Мало ли что случится. Снам ведь не прикажешь. А мне завтра рано вставать. На работу.
Мойков покачал головой:
— Даже удивительно, до чего довело людей их проклятое превосходство, ты не находишь? Ты хоть раз видел, чтобы звери плакали?
VIII
Вот уже вторую неделю я работал у Сильвера. Его подвал оказался громадным, он уходил далеко под улицу. В нем было множество закоулков, до отказа забитых всевозможным хламом. Я обнаружил там даже несколько детских колясок, подвешенных к потолку. Получив свое наследство, братья Сильверы несколько раз порывались приняться за разборку и каталогизацию, но быстро отказались от этого предприятия. Не для того они забросили свое адвокатское ремесло, чтобы сделаться бухгалтерами в захламленных катакомбах. «Если в подвале и есть что-то ценное, то со временем оно только вырастет в цене» — так решили они и спокойно отправились пить кофе. В роль представителей богемы они вживались со всей серьезностью.
По утрам я исчезал в своих катакомбах и выбирался на поверхность только к полудню, ослепшим как крот: подвал был еле-еле освещен тусклыми лампочками без абажура. Он невольно напомнил мне о моих брюссельских временах, так что я не на шутку обеспокоился: поток воспоминаний грозил снова выйти из-под контроля; я тут же решил, что привыкать к новой обстановке буду постепенно и осознанно, не давая поднять голову своим внутренним комплексам. В жизни мне нередко случалось прибегать к подобным психологическим экспериментам: вытеснять невыносимые воспоминания, постепенно приучая себя к похожим, но менее невыносимым обстоятельствам.
Ко мне часто заглядывали братья Сильверы. Они спускались по крутой хлипкой лестнице. Сначала в тусклом электрическом свете появлялись лаковые башмаки, лиловые поповские носки и клетчатые брюки Александра Сильвера; за ними следовали лакированные туфли, шелковые носки и черные брюки его брата Арнольда. Братья оказались любознательными и общительными людьми. Они не собирались надзирать за мной, а просто приходили поболтать.
Я постепенно привык к своим катакомбам и постоянному шуму легковых автомобилей и грузовиков у себя над головой. Мало-помалу мне удалось расчистить от хлама небольшой пятачок. Часть вещей не представляла никакой ценности, и хранить ее не было смысла. Тут были и ломаные кухонные стулья, и несколько рваных диванов фабричного изготовления. Ночью Сильверы просто выставили эту мебель на улицу, а рано утром ее уже забрали городские мусорщики.
Через несколько дней я обнаружил в подвале под кипой дешевых фабричных ковров два турецких молитвенных коврика: один с синей, а другой с зеленой молитвенной нишей. Это были не современные копии, а оригиналы; им было, наверное, лет по двести пятьдесят, но они хорошо сохранились. Гордый, как терьер на охоте, я потащил свою добычу вверх по лестнице. В лавке восседала весьма дородная дама, увешанная золотыми цепями.
— А вот и наш эксперт, сударыня, — не моргнув глазом проговорил Александр Сильвер, стоило мне только показаться за прилавком. — Мсье Зоммер из Парижа, прямо из Лувра. Предпочитает говорить по-французски. Какого вы мнения об этом столике, господин Зоммер?
— Превосходный Людовик XV. Чистота линий. Великолепно сохранился. Редчайший экземпляр, — ответил я с сильным французским акцентом. Для пущей убедительности я повторил то же самое по-французски.
— Слишком дорого, — заявила дама с золотыми цепями.
На секунду Сильвер оторопел.
— Я же еще не сказал, сколько он стоит?
— Не имеет значения. Слишком дорого!
— Хорошо, — согласился Сильвер, быстро придя в себя. — Тогда предложите свою цену, сударыня.
Теперь оторопела уже посетительница. На минуту она замялась.
— А ковер сколько стоит? — спросила она наконец, ткнув пальцем в зеленый коврик.
— Он бесценен, — отрезал Сильвер. — Я получил его в наследство от матери. Он не продается.
Посетительница рассмеялась.