— Ты так думаешь?
— Не исключено. Иногда и такое случалось. Кстати, какое у тебя теперь имя? Мне ведь больше нельзя называть тебя Зигфридом.
Розенталь мрачно улыбнулся:
— Да, неплохое имечко мне родители подобрали. Те еще оптимисты! А теперь меня зовут Ирвин. — Он положил коврик рядом с собой на диван. — У Лины были родственники в Цинциннати. Я устроился к ним работать. Коммивояжером по закупке ковров.
Он пристально посмотрел на меня.
— Я не мог долго жить один, — сказал он. — Не мог, понимаешь? Я с ума сходил. Так что полгода назад я снова женился. На женщине, которая ни о чем не знает. Ты это можешь понять? Я нет. Иногда вернусь из поездки и сам теряюсь: откуда здесь чужая женщина? Буквально на секунду, когда только в дом войду. А вообще она милая, тихая. Один бы я жить не смог. Задохнулся бы в четырех стенах. Ты меня понимаешь?
Я кивнул:
— А твоя нынешняя жена этого не чувствует?
— Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. А мне часто снятся кошмары. Жуткие кошмары. Я вижу Линины глаза. Такие черные, кричащие дыры. О чем они теперь кричат? Что я ее бросил? Но ведь Лина давно умерла, я же знаю. Ужасные сны! Что они значат? Тебе такое не снится?
— Снится. Даже часто.
— О чем эти сны? Нас кто-то зовет?
— Нет. Это ты сам себя зовешь.
— Ты думаешь? А что это значит? Что мне не надо было больше жениться? В этом все дело?
— Нет. Тебе бы все равно снились кошмары. Может быть, даже еще хуже.
— Иногда мне казалось, что, женившись, я предал Лину. Но у меня уже никаких сил не было. А потом, это совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?
— Бедная женщина, — вздохнул я.
— Кто? Лина?
— Нет. Твоя нынешняя жена.
— Она ни разу не жаловалась. Она такая тихая. Ей сорок лет. Я думаю, она тоже рада, что больше не одна. Не знаю.
Розенталь снова взглянул мне в лицо:
— Как ты думаешь, это предательство? А то иной раз по ночам о чем только не передумаешь. Эти глаза!
И лицо! Такое бледное, только глаза черные и кричат. И спрашивают о чем-то. Или не спрашивают? Ты как думаешь? Мне ведь больше не с кем об этом поговорить. Вот тебя я встретил, потому только и спрашиваю. Скажи мне прямо, как на духу, что ты думаешь?
— Я не знаю, — смутился я. — Одно с другим никак не связано. В жизни по-разному бывает. Все так запутано.
Розенталь опрокинул свою рюмку. Он тут же снова поставил ее. Но по скатерти уже медленно растекалась маслянистая лужица. В моей голове роились тысячи разных воспоминаний.
— Что ты имеешь в виду? — напирал Розенталь.
— Сам не знаю. Одно другому не поможет. Лину у тебя забрали. Смотри не потеряй и ту женщину, с которой живешь сейчас.
— К чему это ты? Что ты имеешь в виду? Почему я должен ее потерять? Мы с ней еще ни разу не поссорились. Ни разу.
Под его пристальным взглядом я невольно отвел глаза. Я не знал, что ответить.
— Знаешь, человек — он ведь все равно человек, — смущенно пробормотал я. — Даже если ты его не любишь.
Я сам себя ненавидел за эти слова, но ничего лучшего мне не приходило в голову.
— А женщина, наверное, счастлива только тогда, когда чувствует, что и мужчина с ней счастлив, — добавил я, понимая, что за эту банальную фразу я ненавижу себя еще больше.
— Что значит «счастлива»? При чем здесь счастье? — недоумевал Розенталь.
Я сдался.
— Хорошо, что ты не один, — заявил я.
— Ты думаешь?
— Да.
— И это не предательство?
— Нет.
— Ладно.
Розенталь встал из-за стола. К нам подошла Миззи.
— Позволь, я заплачу, — сказал он. — Пожалуйста.
Он расплатился и засунул коврик под мышку.
— Где здесь можно взять такси?
— Рядом, за углом.
Мы вышли на улицу.
— Прощай, Людвиг, — сказал Розенталь, надевая золотые очки. — Не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Может быть. Наверное, да. Но не знаю, хотел бы ли я вновь с тобой встретиться. Ты меня понимаешь?
Я кивнул:
— Не думаю, что когда-нибудь меня занесет в Цинциннати.
— Мойкова нет, — сообщила Мария Фиола.
— А холодильник не заперт? — спросил я.
Она покачала головой:
— Но водку из него я пока что не крала. Точнее, сегодня еще не крала.
— Мне необходимо выпить, — заявил я. — Причем настоящей русской водки. Той, что прислала неизвестная шпионка. У меня еще немного осталось. На нас двоих хватит.
Я открыл мойковский холодильник.
— Там нету, — предупредила Мария. — Я уже проверяла.
— Вот пожалуйста. — Я вытащил бутылку с громадной этикеткой «Осторожно: касторовое масло». — Это она и есть. А этикетка — это примитивное средство для борьбы с Феликсом О’Брайеном.
Я достал из холодильника две рюмки. В теплом воздухе они моментально запотели.
— Ледяные! — обрадовался я. — Как и положено!
— Ваше здоровье! — сказала Мария Фиола.
— Ваше здоровье! Великолепная водка, правда?
— Не знаю. А вы не чувствуете привкус? Привкус касторки?
Я с удивлением уставился на нее. «Ну и фантазия! — подумал я. — Господи, чем же это все кончится?»
— Нет у нее никакого привкуса, — сказал я.
— Хорошо, что хоть кто-то из нас в этом уверен, — отметила она. — Значит, дурных последствий можно не опасаться. А что это вон там, в той громадной кастрюле?
— Гуляш, — сообщил я. — Кастрюлю я заклеил скотчем. Тоже из-за обжоры Феликса. Я как-то не додумался, какую этикетку наклеить, чтобы его отпугнуть. Он жрет все что ни попадя, даже если написано, что это крысиный яд. Поэтому в дело пошел скотч.
Я сорвал ленту и поднял крышку.
— Готовила настоящая венгерская кухарка. Подарок одного догадливого мецената.
Мария Фиола рассмеялась:
— Вам дарят много подарков. А кухарка была хорошенькая?
— Грациозная как тяжеловоз и весит сто кило. Вы уже поели, Мария?
В ее глазах блеснула веселая искорка.
— Какого ответа вы ждете, Людвиг? Манекенщицы питаются грейпфрутовым соком и кофе. И еще сухарями.
— Хорошо, — отозвался я. — Стало быть, они всегда голодны.
— Они всегда голодны, но никогда не могут есть того, чего хочется. Но они могут делать исключения. Например, сегодня, Ради гуляша.
— Черт! — вдруг осенило меня. — У меня же нет электроплитки, чтобы его разогреть. И я не знаю, есть ли она у Мойкова.
— А холодным гуляш не едят?
— Боже сохрани! Так можно заработать туберкулез и размягчение мозга. Но у меня есть друг, он заправляет целым арсеналом электроприборов. Сейчас я ему позвоню. Он выдаст нам плитку напрокат. А пока что вот вам соленые огурчики. Как раз под вторую рюмку.
Я распаковал огурцы и пошел звонить Хиршу.
— Ты не можешь одолжить мне электроплитку, Роберт? Хочу разогреть себе гуляш.
— Разумеется. Какого цвета?
— При чем здесь цвет?
— Какого цвета волосы у той дамы, с которой ты собираешься есть гуляш? Хочу подобрать тебе подходящую плитку.
— Я ем его с Мойковым, — соврал я. — Так что плитка должна быть лысой.
— Мойков был у меня две минуты назад, приносил водку. Сказал, что дальше поедет в Бруклин. Да ладно, что уж там, заходи, врун несчастный.
Я положил трубку.
— Нам обещали дать плитку, — объявил я. — Я за ней быстренько сбегаю. Подождете меня здесь?
— С кем? С Феликсом О’Брайеном?
Я рассмеялся:
— Ладно! Пойдемте вместе. Или возьмем такси?
— Только не в такой вечер. Не настолько я голодна.
Стоял чудесный вечер, напоенный медом, негой и летним теплом. На ступеньках перед домами тихо сидели уставшие за день дети. Из мусорных баков слегка попахивало — как раз настолько, что их можно было спутать с бочками слегка подбродившего дешевого вина. Мой старый знакомый Эмилио сегодня, должно быть, нажился на массовой кремации. Высунувшись из-за горы бананов и лилий, он отчаянно замахал мне белым цветком орхидеи. Должно быть, он снова продавал их со скидкой.
— Как по-волшебному отражается солнце в тех окнах напротив, — сказал я Марии, указывая на другую сторону улицы. — Как старое золото.
Она кивнула. На Эмилио она даже не обратила внимания.
— Кажется, будто не идешь, а плывешь по воздуху, — подхватила она. — Словно не чувствуешь собственной тяжести.
Мы добрались до лавочки Роберта Хирша. Я зашел внутрь.
— Где плитка?
— Ты заставляешь даму ждать на улице? — удивился он. — Почему ты не пригласил ее войти? Она очень даже красивая. Ты что, боишься ее?
Я оглянулся. Мария стояла на улице среди мелькавших прохожих. Был тот самый час, когда домохозяйки, наигравшись в бридж и насплетничавшись с соседками, возвращались домой к детям. Мария стояла среди них словно амазонка, отчеканенная на металлической пластине. Нас разделяло стекло витрины, за которым девушка казалась мне на удивление чужой и далекой. Я едва ее узнал. Внезапно я понял, что Хирш имеет в виду.
— Я только хотел забрать эту самую плитку, Роберт.
— Я не могу отдать ее сразу. Я сам грел на ней свой гуляш, полученный от того же Танненбаума-Смита. Ждал к ужину Кармен. Эта бестия опаздывает уже на три четверти часа. Да и по телевизору сегодня бокс, последний отборочный бой перед чемпионатом. Почему бы тебе не остаться? Еды на всех хватит. И Кармен должна подойти. Я надеюсь.
Мои колебания продолжались недолго. Я вспомнил и наш плюшевый будуар, и комнату покойного эмигранта Зааля, и Феликса О’Брайена.
— Прекрасно! — сказал я.
Я отправился на улицу, где, все еще отделенная километрами, в отраженном свете витрины мерцала серебристыми и серыми тонами таинственная амазонка. Зато когда я подошел к ней, она вдруг показалась мне ближе и роднее, чем когда-либо. «Иллюзии теней и отражений!» — изумленно подумал я.
— Нас пригласили на ужин, — сообщил я. — И на боксерские бои.
— А мой гуляш?
— Готов. И уже стоит на столе.
Амазонка удивленно посмотрела на меня:
— Как, и здесь? Вы что, по всему городу расставили кастрюли с гуляшем?
— Только в стратегически важных пунктах.