– Да. Им нужно сделать биопсию. Они могут уменьшить размер опухоли.
– Чтобы выиграть мне время.
– А что плохого во времени?
– О, с моей позиции совершенно ничего.
– Операция и радиотерапия выиграют тебе время – и хорошее время, Крис. Может быть, много времени. А если биопсия окажется хорошей…
– Не окажется. Никогда не оказывается.
– Ерунда, и ты знаешь это.
– Правда? Что мы, врачи, говорим? Слушайте пациентов, они дадут вам диагноз. Так что слушай меня.
Она погладила пальцами его руку, запоминая эти ощущения. А потом спросила:
– Почему ты не сказал мне?
– Не было смысла.
– Крис, я твоя жена.
– Ты бы все равно это узнала. Зачем было портить последние воспоминания об Австралии, зачем было сваливать на тебя все это раньше, чем это стало неизбежно?
Она посмотрела на него. Русые волосы. Карие глаза. Длинный нос. Широкий рот. Прижатые уши. Не красавчик. Не урод. Не лицо, которое сразу различишь в толпе. Не лицо, увидев которое уже никогда не позабудешь. Лицо Криса.
Он поднял ее руку и прижал к своей щеке.
– Дело, – сказал он, – не только в том, что я не хочу оставлять тебя и не хочу оставлять детей. Не хочу пропустить то, как они взрослеют. Не хочу быть не здесь и не делать того, что мы делаем в этом доме. Дело… даже не в том, что я не хочу умирать.
Она почувствовала щетину на его щеке. Она подумала, что если сосредоточится, то может даже почувствовать, как кровь бежит под его кожей.
Она ничего не говорила. Ждала. Что бы это ни было, он должен сказать это. Рассказать ей. Что бы это ни было.
Но он молчал. Он подержал ее руку у своего лица еще немного, а потом отпустил ее, поднялся и побрел через сад к загону. Кэт наблюдала и, глядя на него, заметила, что его походка стала странной, заваливающейся и слегка неуверенной. Она закрыла глаза, зная, почему это так, и слишком боясь смотреть на это дальше.
Двадцать семь
Парк отеля спускался к реке. Через нее был перекинут небольшой деревянный мостик, рядом росли ивы, и почти все здесь фотографировались: жених и невеста романтично стоят рядом, над ними склоняются ветви ив, а внизу блестит вода. Фотографы умело играли с тенями и бликами. Жених мог приподнять ветку ивы, чтобы невеста прошла под ней. А еще они могли взяться за руки и перегнуться через перила, глядя на бегущую реку. Это был беспроигрышный вариант.
Эми Финлэйсон, эвент-менеджер и координатор свадеб отеля Риверсайд, стояла на лужайке и наблюдала, как ее команда воздвигает шатер для завтрашнего торжества. Двойные двери столовой будут открыты, дальше гости смогут спуститься по небольшой каменной лестнице в несколько ступеней и сразу очутиться у входа в шатер. Если повезет, они откроют шатер и с другой стороны, чтобы была видна лужайка, ведущая к реке, куда можно будет спуститься позже. В этот раз будут фейерверки, в десять часов. Ее команда установит их рядом с конюшнями. В этом году она заслужила свои чаевые и бонусы. Люди были щедры, если свадьба удавалась, и не скупились на благодарности. В конце октября она собиралась отправиться в отпуск в Канаду.
– Я тебя не понимаю, – говорил ей менеджер. – Почему ты не поедешь куда-нибудь, где есть солнце и пляжи? На Маврикий, например?
– Потому что Маврикий значит одно, – сказала Эми. – Чертовы свадьбы.
С того места, где он стоял, спрятавшись за толстым ивовым пнем, ему открывался отличный вид – девушка, раздающая указания, рабочие, устанавливающие шатер. Обзор был великолепный. На всю лужайку, внутреннюю часть тента и французские окна.
Он внимательно огляделся вокруг. За ним был деревянный забор и поле. Он мог бы легко через него перелезть, но все поле целиком просматривалось из отеля. Тропинка за рекой тоже просматривалась и была слишком заметной. Только если он побежит налево, у него появится возможность уйти незамеченным, но и это было рискованно, потому что между деревьями и оградами, которые могли бы прикрыть его, были довольно большие промежутки. К тому же пришлось бы еще очень долго идти до дороги. Слишком долго. Затаиться где-нибудь на время тоже не представлялось возможным.
Нет. Так они точно смогут определить, откуда были выстрелы. Патрульные машины окажутся на месте мгновенно, тем более теперь. У него не было шанса. Если только…
Он улыбнулся. Если только.
Это было настолько очевидно, что он мог бы додуматься до этого и в десять лет.
«Что же тебя остановило?» – подумал он.
Элисон мечтала о шатре – его внутреннее убранство рисовалось в ее воображении годами. Розовые и белые ленты, обмотанные вокруг центрального столба, розовые и белые полотна и охапки цветов. Все это прибыло еще за неделю. Стоило целое состояние. Платила ее мать. Платила за грандиозную свадьбу.
Это было то, чего она хотела, а он всегда соглашался с тем, чего она хотела.
Элисон.
Он ехал домой, чувствуя в себе искры ярости, которые постоянно тлели, а иногда снова разгорались и пылали страшным огнем. Когда что-то напоминало ему, у него сбивалось дыхание. В груди начинало теснить. Даже зрение иногда искажалось, немного затуманиваясь.
Элисон.
Он отогнал машину и запер ее в гараже, а потом снова вышел в город и прогулялся до паба в четверти мили от дома, которому он отдавал предпочтение, потому что там всем было наплевать друг на друга и никто не хотел поболтать у стойки.
Он взял свою пинту разливного, потому что не переносил сладкий, плотный вкус настоящего эля, который они всем пытались впарить, и пошел вместе с ней в свой угол, захватив местную газету и ручку, если ему надо будет что-нибудь пометить.
Там все было про стрельбу. Три смерти. Никаких зацепок. Никаких улик. Куча воды, растянутой на несколько страниц, но ничего содержательного. Ничего такого, о чем бы ему стоило беспокоиться.
Двадцать восемь
Саймон Серрэйлер лежал на полу на спине и перекатывался сначала на левый, потом на правый бок. Налево, направо, налево, направо. Он был высоким мужчиной, и его часто беспокоила спина, но последние две недели он работал по пятнадцать часов, и даже понимая, что ему надо бы сходить к физиотерапевту подлечиться, он не мог найти на это времени.
Он перекатился слева направо еще дюжину раз и снова лег на спину, закинув руки за голову, в своей тихой гостиной. Скоро начнут звонить колокола. По четвергам вечером проходила большая тренировка. На этот раз он смог только немного заставить поскрипеть половицы, приходящие в прежнее положение после его небольших упражнений.
Еще упражнения помогали прочистить мозги. А это ему было нужно. Он слишком долго был в игре, чтобы тащить это с собой еще и домой. Сегодня днем он сказал в участке: «Мы достанем его, и я скажу вам, почему. Потому что он совершит ошибку. Да, он умный и хитрый, да, он все тщательно планирует. Но при обращении с огнестрельным оружием можно допустить множество ошибок, и рано или поздно он одну из них допустит и выдаст себя. Я не хочу сказать, что мы должны сидеть и ждать, пока он это сделает. Мы будем проявлять максимальную активность в отношении этого дела. Но я уверен, что, как только он облажается, мы будем рядом и не упустим его».
Он верил в это.
Он закрыл глаза. Потом открыл их и оглядел свою комнату, черпая силы из царившего в ней спокойного порядка. Затем поднялся, сделал несколько разворотов и пошел плеснуть себе виски. Этот вечер он собирался провести дома, в одиночестве, за просмотром документального фильма об Италии и чтением книги Саймона Себага-Монтефиори про Сталина. Это было его личное время, в котором он так отчаянно нуждался и которого с нетерпением дожидался, и его было настолько мало, что он ценил каждую минуту. Он хотел просмотреть свои блокноты с рисунками из отпуска на Фарерских островах этой весной, где он наглотался морозного воздуха, находился среди морских птиц и домов с камышовыми крышами и где чувствовал одновременно невероятное воодушевление и глубокий покой. В будущем году у него планировалась выставка, и половину рисунков он выберет оттуда, а вторая половина будет состоять из портретов, в основном его матери. Он хотел провести тщательный отсев, расположить их в идеальном порядке, а это потребует много времени в тишине.
Он растянулся на диване. Ему не хватало не только времени. Он нуждался в тихой эмоциональной гавани и понятия не имел, где ему найти такую.
У мужа его сестры нашли опухоль мозга. Саймон знал достаточно, чтобы понять, что шансов у него мало. Он искренне восхищался Крисом, и ему сложно было представить, каково будет остаться без него, но его голову и сердце больше занимала его сестра. Ее будущее с тремя маленькими детьми и напряженной работой, но без любимого мужа казалось невообразимым. Ей нужен будет Саймон. А ему нужны будут силы, время и любовь для всех них. Потому что больше никого не останется.
Колокола собора начали свой перезвон. Саймон подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь.
«Неправда, – настойчиво твердил голос у него внутри, – не правда, и ты знаешь это. Есть еще папа. А теперь – папа и Джудит».
Джудит Коннолли.
«Она милая женщина, – продолжал голос. – Она мягкая, добрая, кажется искренняя, и она сделает твоего отца лучше. Какая может быть причина для того, чтобы испытывать к ней такую враждебность? Никакой».
Теперь, когда на работе ему приходилось ловить рыбу в мутной воде в состоянии полной неопределенности, Крис заболел и, возможно, умирал, а Джудит заняла место его матери, он не мог найти успокоение ни в чем, не мог получать удовольствие от рисунков и от планирования выставки, не мог успокоиться и просто жить.
Зазвонил телефон.
– Сай?
Кэт.
Она плакала.
– Я еду, – сказал Саймон.
Это была еще одна теплая ночь, медленный уход лета продлился еще на один день. В его квартале не было ни души. В ночи продолжали звонить колокола. Саймон постоял минуту и послушал. Он не был особенно музыкальным или религиозным – он оставил это Кэт. «Я занимаюсь Богом и музыкой за нас обоих», – как-то сказала она. Но он подумал о Крисе, который был обречен столкнуться со страшной болезнью, страшным лечением и, вероятнее всего, со страшной смертью, и его мысли были близки к молитве как никогда.