Он знал.
Когда он приехал, Элисон была не готова, и дома была ее сестра, Джорджина, которая сначала посмотрела на него, а потом отвернулась. Потом он понял, что Джорджине было неловко. Из-за того, что Элисон ей сказала.
Но он не обратил на это внимания. Разумеется, не обратил. Все было нормально. А как иначе? Они были обручены. Они должны были пожениться. Еще не рождалось на земле другой такой женщины, как Элисон. Именно так он это ощущал, со всей уверенностью. Никогда не рождалось другой такой.
Она вошла в комнату, и солнце исчезло. Вот что произошло. Это сделала она. На ней было синее платье и белый пиджак, и ее волосы были распущены и висели кое-как. Ее тонкие волосы. Ее волосы просвечивали, когда она зашла в комнату.
Элисон.
Джорджина посмотрела на нее. Элисон не хотела встречаться с ней взглядом.
Что-то произошло.
Но когда он отъезжал от бордюра перед домом, он готов был рассмеяться от радости.
– «Комптон Форд Отель», – прочла она вслух, когда они заехали в ворота и оказались на подъездной дорожке. Гравий захрустел у них под колесами. – Я слышала про это место.
– Тебе понравится. Я приезжал сюда и все разузнал.
– Но для чего?
– Для нас. Подожди.
Он подал ей руку, она вышла и медленно осмотрелась, вбирая в себя все вокруг – дорожку с дюймовым слоем гравия, газоны, каменные вазы с белыми цветами, террасу и аллею между деревьев.
– Пойдем.
– Все выглядит так роскошно. Наверное, тут очень дорого?
– Ну и что?
Они поднялись по витой лестнице и зашли. В холле был мраморный пол, обеденный зал прятался под стеклянной крышей, а его двери выходили на лужайку. Белые скатерти. Официанты в длинных фартуках. Цветы.
– Погляди на цветы, – проговорила Элисон почти шепотом.
– Только подожди – и они будут твоими. Нашими.
– Что ты имеешь в виду?
– Нашу свадьбу.
– Мы не можем отмечать здесь свадьбу!
– Почему?
Но она отвернулась от него. Она ушла в дамскую комнату, пока он остался заказывать им напитки и выбирать для них стол на террасе, освещенной вечерним солнцем. Он присел и стал фантазировать, представлять себе ее. Сад, полный их гостей, и в центре всего – Элисон.
Когда она вернулась, прошло уже довольно много времени.
– Я попросил у них брошюру, – сказал он, – когда был здесь в прошлый раз. С тем, что они предлагают. Можно устроить все что хочешь. Ты просишь – и они это устраивают.
Она взглянула на него и быстро отвела взгляд. Взяла свой бокал вина, сделала маленький глоток и поставила на место.
– Что ты думаешь?
Он все еще видел, как сверкание солнца отражается на ее лице, и на поверхности стола, и в их бокалах, и чувствовал его тепло. Пришли еще несколько человек. За их беседой он слышал приглушенный звук, с которым кто-то клал приборы на льняную скатерть.
– Я должна кое-что тебе сказать.
И все. Странно. Это было все, что ему надо было услышать. «Я должна кое-что тебе сказать». И его мир разрушился. Он смотрел, как его осколки рассыпаются, и их куда-то уносит, словно листья, которые опали, и теперь исчезают вдали, и все, что вместо них остается, – это черная пустота и холодный ветер.
Только одна фраза, которую она произнесла, и то, как она посмотрела. Не то, как она посмотрела на него, нет. Само выражение ее лица. «Я должна тебе кое-что сказать».
Бледный золотистый лагер и еще более бледное вино прокисли и свернулись в бокалах, а его пальцы превратились в лед.
Он услышал ее, но не сказал ничего в ответ. Совсем ничего. Только поднялся, оплатил счет и отменил резерв.
– Мне не очень хорошо.
– Скажи что-нибудь, пожалуйста, скажи что-нибудь. Прости меня. Мне правда очень жаль, я не знаю, как это случилось, я этого не хотела, но так получилось, мне правда жаль.
Она все говорила и говорила. Ей жаль. Она не знает как. Но так получилось. Он ничего не сказал.
Не то чтобы он не услышал ее или не понял. Это было не так. Она не выйдет за него замуж, потому что хочет быть со Стюартом Ридом. Его другом Стюартом Ридом. Теперь – ее любовником Стюартом Ридом.
– Прости меня.
Он не ехал слишком быстро и не лихачил. Он подъехал прямо к ее дому, обошел автомобиль и открыл для нее дверь. Она стояла на тротуаре рядом с домом, ее глаза округлились, а рот работал без остановки.
Элисон.
– Скажи что-нибудь, ради всего святого!
Но он просто стоял, и в конце концов она нетвердым шагом пошла к воротам не оглядываясь.
Он заметил Джорджину. Она смотрела вниз из окна на втором этаже.
Джорджина. Она знала.
Он вернулся в свою машину и уехал, и ехал очень долго, и пока он ехал, позволил своей ярости просочиться наружу, вылиться из его нутра, где он ее сдерживал. Капля за каплей. Он не мог позволить ей высвобождаться слишком быстро, потому что она была слишком сильная, слишком смертельная, слишком концентрированная. Она бы сожгла машину дотла.
Тоска пришла позже и настолько перемешалась в нем с яростью, что он с трудом мог ее распознать. Но больше всего его шокировало то, что вся любовь, которую он испытывал к ней, мгновенно свернулась, как черная бумага, и сгорела без остатка. Он все еще чувствовал страсть, но такую, которая замыкается на самой себе и выворачивается наизнанку.
Он сел рядом с железнодорожными путями, стал смотреть на поезда, которые проносились мимо него каждые двадцать минут, и представлять ее, лежащую на рельсах. Ее глаза были открыты, и она все видела, и знала, что он смотрит, как она умирает под колесами. За то время, что он провел там, – час, или даже больше, – он составил план, что он будет делать, как и когда он будет это делать и куда он пойдет после. Он спланировал все так тщательно, так проработал каждый мельчайший шаг, что был уверен в своем успехе. Он не мог потерпеть неудачу.
И в этом всем не будет никакой его вины. Его не за что будет винить, и он объяснит это всем. Его не за что винить. Она сама это сделала. С ним. С собой.
Элисон.
Прошло два дня, а потом он проснулся ночью от слез. Он плакал о ней и о себе, и о том, что потерял, зная наверняка, что никогда никого не полюбит так, как любил ее. Это заняло у него так много времени. Для других все было просто – девушки, партнерши, жены, но у него никогда не получалось сделать все правильно, он просто не умел. Она была его чудом, и он никогда до конца не верил в нее. «Может, в этом и было дело, – подумал он, лежа в темноте, – может, в нее никогда и не следовало верить?» Может, это все было не правдой, как он и чувствовал? Его всегда поражало, что она ответила ему взаимностью, но, с другой стороны, почему бы и нет, ему повезло, это должно было случиться – так ему всегда говорили.
А что теперь? Надо пойти к ней. Пойти и просить, просить и умолять.
Ни за что. Ему уже было достаточно тяжело. Он не мог рисковать и этим – потерять свою гордость вместе со всем остальным.
Он знал, что он должен делать. Он уже все обдумал, не так ли?
Он знал. Он перевернулся на другой бок и заснул, но во сне у него продолжали течь слезы.
Он уставился в свою тарелку. Взял нож и вилку. Воткнул нож в желтую сердцевину сваренного вкрутую яйца и порубил ее в мелкую крошку в своей тарелке. Белок, оставшийся лежать, словно дряблая половинка полной луны, был следующим. Он порезал его на мелкие ломтики. Остальное – остатки сосиски и немного крошек – он прижал вилкой, изо всех сил надавливая на нее и расплющивая еду на плоской тарелке.
Он проделал то же самое со второй половиной яйца, пока оно не превратилось в горку невнятного месива. Яичный желток и белок перемешались в кашицу, которую он все продолжал и продолжал возить по кругу.
Так он сидел очень долго. И вспоминал. Напоминал себе.
Ярость.
Тридцать девять
Хелен отложила вилку.
– Удивительно, что, несмотря на серьезность темы, которая поднимается в этой пьесе, она потрясающе смешная.
– Ты видела ее раньше?
Она покачала головой.
– Играла в актерской студии Лаффертона.
Фил поморщился.
– Да, да, я знаю… Это любительский уровень, но зато я познакомилась с несколькими очень хорошими пьесами, в том числе и с трилогией Дэвида Хэйра. Тогда я еще подумала, насколько же «Гонки за демонами» смешные.
– Самая смешная строчка?
– Проще простого. Когда он бросает вызов Богу и говорит ему, чтобы тот не очень-то важничал, потому что сам похож на средненькую футбольную команду.
– Аккрингтон Стэнли.
– Ага, и что его фанаты в миру такие же, как и фанаты Аккрингтон Стэнли, – они просто не ходят на матчи.
– А что насчет тебя?
– Что? Хожу ли я на матчи Аккрингтон Стэнли?
– Нет. Что думаешь о Боге?
Эта тема раньше не всплывала во время их немногочисленных встреч, но после просмотра пьесы Хэйра про кризис клерикализма и состояние Церкви Англии казалось неизбежным, что кто-то из них ее поднимет. Впрочем, Хелен была уверена, что это будет не она. Она чуть ли не отказалась идти в театр из-за этого.
Она отрезала еще немного от своей сальтимбокки[4] и стала очень медленно жевать.
– Что-то не так?
– Очень вкусно. Я просто смакую последние кусочки.
– Понятно.
Она должна была рассказать ему про Тома. Конечно, должна была. И почему нет? Она будет защищать своего сына до последней капли крови. Но это было непросто. И она постоянно уклонялась от этого. Но это был Фил. Она посмотрела на него через стол. Он приподнял бровь. Фил. Фил, который нравился ей все больше и больше, чья компания была ей так приятна…
Она сложила на тарелке вилку и нож и допила последний глоток вина.
– Замечательно.
– Не надо волноваться.
– О чем?
– Может, нам не стоит это обсуждать. Религия и политика – ну, ты знаешь…
– С политикой мы уже разобрались.