Было приятно понимать, что он мог находиться на ярмарке и при этом быть уверенным, абсолютно уверенным, что ничего не случится. Он рассмеялся.
Но потом, когда он прибавил скорость на коротком прямом участке пути, он вспомнил, что восемь человек погибли и десятки были ранены из-за какого-то выродка. Он снова слышал крики. Слышал мольбы о помощи, раздававшиеся из глубины обрушившегося аттракциона. Точно такие же бойни оставались после обезумевших подростков, которые врывались в церкви, на баскетбольные стадионы и в школы. Им всем была дорога на электрический стул, и он презирал их за то, что они успевали пристрелиться, находя такой простой выход.
И все-таки. Он снова улыбнулся своим воспоминаниям.
Сегодня он выбрал правильное время. Было холодно и ясно, ни тумана, ни ветра. Светло. Он оставил свой мотоцикл у канавы, в незаметном месте, достал сумку из багажника и остаток пути прошел пешком, поднимаясь по отвесному склону. Добравшись до вершины, он осмотрел окрестности. Пара ястребов парила в вышине, крепко и прямо раскинув крылья, похожие на лопасти ветряной мельницы. Далекий город превратился в тонкую голубоватую бледную линию на горизонте. Он подумал, что тоже мог бы улететь отсюда, просто раскинуть руки и парить, поймав встречный поток.
Он расстегнул сумку и достал жестяной портсигар и табак. Папиросную бумагу. Лизнул. Скрутил. Поджег спичку. Запах дыма и вкус сигареты ни с чем не могли сравниться. Покурить на открытом воздухе. Съесть что-нибудь, приготовленное на открытом воздухе. Это ни с чем не сравнится.
Он никогда не курил в помещении.
Он лег на спину и выпустил кольцо дыма в воздух. Он ни о чем не думал, но он чувствовал: чувствовал, как растекаются по телу и наполняют разум тепло и удовлетворение. Он был счастлив. Дела шли отлично. Он хорошо разрабатывал планы, и тому были свои доказательства. Только идиоты пытаются делать что-то подобное без разработанного плана, и у них все разваливается, потому что они не продумывают все возможные ошибки. Ничего не оставляй на волю случая. Он не оставлял.
Было приятно лежать здесь и знать, что каждый раз, когда он вынашивал очередную деталь своего плана, он делал это, потому что его вынудила Элис. Он не был жестоким человеком. Ему не нужна была какая-то глупая месть. Это для неудачников. Но то, что с ним сделала Элис, стало причиной всего этого. Элисон была ответственна. Если когда-нибудь ему придется об этом говорить, именно это он и скажет, он четко им все объяснит, во всех деталях и подробностях, чтобы им стало совершенно понятно. Если его когда-нибудь поймают…
Он сел. Вынул изо рта самокрутку и улыбнулся. Рассмеялся. Он все смеялся, смеялся и смеялся.
Он аккуратно затушил сигарету и поднял свою сумку.
В этой рощице было очень красиво. Свет проникал между деревьями и падал вниз, на опавшую листву, хотя пока еще не было тех сильных осенних порывов ветра, что могли бы поднять ее ворох в воздух. Он знал это место. Ничего не изменилось.
Он расстегнул сумку, достал оттуда маленькие, выкрашенные белой краской банки и выставил их в ряд на поваленном дереве. Потом он отошел на тридцать шагов, взяв с собой сумку.
Через минуту он лежал на животе в выверенной позе. Белые банки ярко светились на солнце.
Он прицелился. Выждал.
Огонь!
Огонь! Огонь! Огонь! Огонь! Огонь! Огонь! Огонь!
Все до единой.
Он улыбнулся.
Встал, снова выставил банки и зашагал в обратную сторону. На этот раз сорок шагов. Листья мягко захрустели под ним, когда он лег. Рядом со своей рукой он увидел каштан в колючей ярко-зеленой кожуре. Он улыбнулся.
Снова прицелился. Банки улыбались ему в ответ. Прекрасные. Белые.
Огонь!
Пятьдесят восемь
Единственным уроком в понедельник была статистика. Они освободились в половине одиннадцатого.
– Поехали в город?
Том засомневался, стоя рядом со своей «Ямахой».
– Давай, взбодришься хоть, тебе это сейчас нужно. Посмотри на себя. Слушай, с твоей мамой все будет в порядке.
– Я знаю.
– Ну и что тогда? Оставь мотоцикл здесь, поехали в город. У тебя есть деньги?
Том отмахнулся. Деньги у него были. В больнице мать заставила его взять двадцатку у себя из сумки. Он хотел отказаться, когда перед ним возник Фил и спросил, не против ли он взять денег у него. Наглый хрен. Том взял двадцатифунтовую банкноту и ушел, ничего не сказав. Какое Расселлу вообще было дело?
– А куда ты хочешь?
– «Раттлерс»?
Том понимал, что происходит. Люк всегда присматривал за ним, еще с первого класса. Единственной проблемой было то, что Люк в последнее время постоянно подкалывал его по поводу его Иисусьей банды. Когда он летом был в лагере, Люк не переставая слал ему неприличные сообщения. Правда, они были очень, очень смешные. Но три дня назад именно Люк позвонил ему, именно Люк приютил его у себя, именно папа Люка отвез его в больницу, дождался и забрал обратно к ним, именно мама Люка накормила его и подала чистую салфетку, в которую он уткнулся, когда не выдержал и расплакался. И обняла его. Они все его обняли. Он не знал, будет ли она жива или умрет завтрашним утром.
«Раттлерс» находился в переулке рядом с автобусной остановкой и подавал пироги с фасолью, пироги с жареной картошкой, пироги с пюре и пироги с яйцами. Там было тесно, грязновато и всегда полно народу.
– Ты опять будешь домогаться до Бога в эти выходные? – спросил Люк, когда они взяли по чашке чая и заказали еду.
– Не называй это так.
Люк дружески пихнул его плечом и улыбнулся. Они встали у стойки, дожидаясь, пока двое работяг освободят стол.
– Что-то я не заметил Бога в субботу вечером. Может, у него был выходной?
– Ну, моя мама могла и погибнуть.
– Ну да.
– Что?
– Ну да, ее пронесло, а восьмерых других – нет.
– Давай не будем об этом.
Люк растолкал локтями стоявших перед ними в очереди и успел занять стол.
Том сел и уставился в окно на граффити, нарисованное на автобусной остановке и гласившее: «ВЕРНИТЕ ПОВИШИНЬЕ»[8].
– Твоя мама собирается выйти за этого парня, Расселла?
Том пожал плечами.
– Нормально. Он нормальный.
– Нет, не нормально, и он не нормальный. Он странный.
– Интересно, конечно.
– Что?
– Что это за учитель, который знакомится в интернете.
Том вспыхнул.
– Кто это сказал?
– Ты и сказал.
– Нет. Никогда не говорил. Я никогда и никому об этом не рассказывал.
– Ладно. Тогда не знаю. Не знал, что это был секрет. Джесси Коул говорил, что мистер Расселл сам им рассказал.
– Фил рассказал классу Джесси?
Им принесли еду. Люк воткнул конец вилки в тесто, из которого вырвалось ароматное облако пара.
– В этом нет ничего страшного, – сказал он.
– Нет, есть. Из-за этого она тоже выглядит странной, хотя она не такая.
– Я знаю, что не такая. И все знают. И какое это вообще имеет значение? Что твоя Иисусья команда об этом думает?
Том опустил глаза. Он не ответил. Он никогда не отвечал. Это было его, личное. И никого не касалось.
– К тому же, когда ты уедешь проходить этот свой курс по вбиванию Библии в башку, тебе же уже будет все равно, верно? Когда вернешься, что дальше будешь с этим делать?
– С чем?
– С умением вбивать Библию в башку.
– Не называй…
– Будешь стоять на углу и проповедовать? Приходите, и будете спасены?
Том запустил фасолиной прямо Люку в лицо.
– Ясно. – Люк виртуозно запустил фасолину обратно.
Когда они вышли на улицу, наевшись до отвала, Том сказал:
– Ненавижу его.
– Нельзя так говорить.
– Почему?
– Можешь попасть в ад за гневливость.
– Могу, – сказал Том. – И за это – попаду.
Том краем глаза глянул на него. И понял, что он говорит серьезно. Он ненавидит его, и это чертовски серьезно.
Вернувшись домой, Том сделал себе еще чаю и нашел в глубине холодильника кусочек молочного шоколада. Он стоял на кухне у окна, откусывая шоколад, прихлебывая чай и смешивая все это у себя во рту. Он думал о своих чувствах со стыдом, но и с некоторой долей интереса. Он никогда никого не ненавидел, насколько он помнил. Он всегда ненавидел что-то. Рак, который убил его отца, например, но это был как будто праведный и чистый гнев. Если бы он повспоминал об этом достаточно долго, он мог бы воскресить в себе этот гнев и сейчас, но он был как белое сияющее пламя, спокойное и неподвижное. То, что он испытывал к мистеру Расселлу, было беспорядочнее. Это был грязный, липкий гнев. В нем было перемешано слишком много всего. Опять же, его отец. Злость. Сомнение. Детская ревность. Неприязнь к тому виду атеизма, который мистер Расселл практиковал – с претензией на интеллектуальность, язвительный и шутливый, красноречивый и остроумный. Он настолько исчерпывающе разбирал все аргументы, разбивая их в пух и прах, что Том постоянно чувствовал себя проигравшим и опозоренным, потому что не мог защитить свою веру и убедительно высказаться за то, что считал Истиной. Но прежде всего он переживал и расстраивался. Он знал, что привести свою мать и сестру к Иисусу, спасти их – это его обязанность, и он не справлялся.
Он прервал себя на этой мысли. НЕТ. Не справился сейчас – не значит не справился вообще. Когда он окажется в Штатах и в Библейском колледже, он узнает, как ему преуспеть, и когда вернется, начнет сначала. Ему была невыносима мысль, что они останутся снаружи, во тьме неведения, навеки проклятые. Но он знал, что может случиться, пока он будет в отъезде. Он видел их вместе. Лиззи думала, что так и будет. Лиззи думала, что это великолепная идея – позаботиться о том, чтобы мама не осталась одна, когда они оба уедут. И, может быть, свести ее с кем-то было неплохой идеей. С кем-то правильным. У него перед глазами встало лицо Фила Расселла, вечно насмехающегося, с этой его саркастичной, высокомерной ухмылочкой, и ярость переполнила его изнутри. Он ушел, встал на колени перед крестом у изголовья своей кровати и закрыл глаза.