– Иисус, наш Господь и Спаситель, заплативший своей кровью за наше спасение… – Он остановился. О чем он молится? О том, чтобы его мать не вышла за Фила Расселла? – Милостивый Иисус, пусть мама и… и Фил познают тебя и попросят тебя войти в их жизнь и дать им новое рождение. Пусть они увидят свет. Прогони Сатану из его ума и сердца и омой его в своей святой крови. Восхваляю тебя и служу тебе. Аминь.
Его сердце пылало любовью, жаром и надеждой. Этим вечером он пойдет на юношескую группу по служению и попросит их помолиться. Сегодня он в первый раз должен был вести встречу, и одна мысль об этом и о том, какое доверие ему оказали, зажигала его.
Хлопнула входная дверь.
– Том, ты наверху?
Он вскочил на ноги, боясь, что к нему ворвется Лиззи. Он не должен был чувствовать себя дураком или стыдиться, когда она заставала его на коленях в момент молитвы и служения, но он ничего не мог с собой поделать.
Он спустился вниз.
– Привет.
Лиззи закладывала хлеб в тостер. Она помахала в воздухе вторым куском.
– Делай два, – сказал Том. – Слушай, Лиз, почему бы тебе не пойти со мной?
– Куда пойти?
– На юношескую группу. Я ее сегодня веду.
– Понятно.
– Было бы здорово. Если бы ты пошла.
Тосты выпрыгнули, слегка дымясь.
– Черт, опять он это сделал, они где-то застревают, и бока все время подгорают. И только с одной стороны. Ты можешь посмотреть?
– Я уже смотрел. Ничего не увидел. Нам просто нужен новый тостер.
– Джем или «Мармайт»?
– «Мармайт». Ну что, ты пойдешь?
Лиззи открыла стенной шкаф.
– Даже не мечтай. Я собираюсь навестить маму, но даже если бы и не собиралась, не пошла. И тебе советую сделать то же самое, это более по-христиански.
– Я ходил этим утром.
– А. Ладно. И как она?
– Кажется, у нее до сих пор довольно сильные боли. По-моему, к ней не слишком-то часто заходят.
– Вечно у них не хватает персонала, да? В таких местах нужно самому о себе заботиться.
– Он был там.
– Хорошо.
– Нет.
– Не начинай, Том.
Том примирительно поднял руки.
– Только что услышала в новостях. Еще одна сегодня умерла… она была на нижнем уровне, когда все обвалилось.
– Девять.
– Я больше никогда не сяду ни в одну из этих штук. Я, наверное, даже близко к ярмарке больше не подойду. Слишком опасно.
– Лаффертон вообще сейчас опасен, да? Они пока так и не поймали стрелка.
– Королевских гостей на этой свадьбе все-таки не будет, насколько я слышала.
– Я их не виню. Они ведь сами поженились не так давно, верно? Он вполне может нацелиться на Чарльза и Камиллу. Кажется, нашему местному снайперу не очень-то по душе свадьбы.
– Господи, надеюсь, они поймают его до того, как мама и Фил пойдут под венец.
Том громко поднялся со своего стула и вышел из кухни.
Пятьдесят девять
«Еще один человек погиб в результате аварии на Лаффертонской ярмарке, где в субботу вечером обрушился аттракцион с поездом-призраком. Сегодняшняя смерть увеличила общее число жертв до девяти. Двадцатипятилетняя Таня Ломакс была вместе со своим мужем, Дэном, когда вагончик, в котором они ехали, перевернулся при падении с разорванных рельс. Дэн Ломакс получил тяжелые травмы и до сих пор находится в отделении интенсивной терапии. Пара поженилась только в прошлом месяце».
Он стоял посреди ванной, голый после душа, и завороженно слушал сообщение. Было десять часов вечера. Он собирался выключить радио, когда начались новости. А теперь он застыл на месте, пока ведущий продолжал что-то бубнить, и его губы сложились в одну из тех улыбок, которые он никогда не умел сдержать.
Что же, на ярмарке ничего не случилось!
А вот это случилось само собой, ему и пальцем не пришлось пошевелить. Какая-то сила приглядывала за ним.
Он натянул старую серую футболку и шорты, в которых ложился спать. Он немного почитает, а потом послушает еще раз. Это были местные новости, которые Радио Бевхэм повторяло каждые полчаса. Он не мог дождаться.
Шестьдесят
«Будучи аббатисой в Параклете, Элоиза написала своему бывшему любовнику Абеляру, прося о помощи в установлении распорядка, который следовало бы соблюдать монахиням. Ее письмо касалось принципиальной проблемы: отсутствия устава, написанного для женщин…»
От звонка телефона, стоявшего на ее столе, Джейн подскочила. Она работала уже час и так погрузилась в свои «Монашеские ордена в Йоркшире 1069–1215 гг.», что какое-то время просто пораженно глядела на телефон, прежде чем взять трубку.
– Джейн, Питер Уэйклин. Я хотел спросить, нет ли у тебя лишних пары минут?
– Да, конечно.
– Я хотел бы сделать кое-какие перестановки, это касается двух воскресений в ноябре.
– Мне подойти прямо сейчас?
– Сейчас было бы отлично. Или – я свободен после ужина.
Кабинет настоятеля находился с восточной стороны двора и выходил окнами на парк Бэкс за колледжем, где он сужался и убегал под Мост Великомучеников. Течение реки подхватывало оранжевые и коричневые листья, пока они стояли и смотрели в окно. Пару недель назад, когда она была здесь, тут не было ни души. Теперь, когда начался новый семестр, парк заполнился молодыми людьми, которые катались на велосипедах, гуляли или собирались в группки.
– Мне нравится, когда он полон жизни, – сказала Джейн, – но когда он пустынен, он мне тоже нравится.
Питер Уэйклин кивнул.
До того, как они познакомились, у Джейн уже сложился устойчивый образ настоятеля, основанный на личности того, кто занимал этот пост прежде, еще когда она была студенткой старших курсов. Это был худой, носатый старик с язвительными манерами, скрывавшими его доброту и чуткость в отношении молодых. Он внезапно умер в последний год ее обучения, и она удивилась, что ему было всего шестьдесят пять. Питер Уэйклин тоже ее удивил. Ему было слегка за сорок, и он был истинным йоркширцем по происхождению и образованию.
– Меня попросили съездить в Вашингтонский собор на десять дней в ноябре. Я буду отсутствовать два воскресенья, так что мне нужно поставить кого-то на проповедь, и я подумал, не могла бы ты взять первое? Я знаю, что ты в этот день читаешь еще и вечерню. Это не слишком тяжело?
– Все хорошо. Приятно прочесть проповедь сразу перед Днем Всех Святых.
– Я прекрасно понимаю, что ты ограничена во времени. Я не хочу давить на тебя, Джейн. Ты служишь капелланом и работаешь над своей диссертацией – и еще выполняешь свои обязанности здесь… Тебе бы стоило и отдыхать.
– Все хорошо. На самом деле мне даже нравится делать три этих дела одновременно. Получается достаточно неплохо, хотя мне, наверное, больше всего нравится работа в больнице.
Он слегка нахмурился.
– Я был там этим утром, – сказал он, – и у меня возникла дилемма. Я могу спросить твоего совета?
– Моего?
– Почему нет? Ты работала в хосписе, я нет. Хотя, разумеется, я прекрасно с ними знаком.
Они сели на скамейку у окна. Но какое-то время Питер Уэйклин просто молчал и смотрел на туман, зависший над водой. Джейн ждала. Она мало о нем знала. Ей было интересно, что он хотел ей сказать.
– Меня вызвали к пожилой женщине, – начал он. – У нее был Альцгеймер, и этим утром у нее случился удар. Она была жива и в сознании, и ей обеспечили полный комфорт. Никто не мог ничего точно сказать по поводу прогнозов, но было очевидно, что ее качество жизни весьма низко. Ее семья – сыновья, невестка – спросили, можно ли сделать так, чтобы, как они выразились, «она просто тихо заснула». Доктора, естественно, отказались, так что они попросили вызвать меня. Они хотели «услышать мое мнение». Нет, на самом деле они хотели, чтобы я убедил медиков. Я не мог, эта задача совсем не для меня, а даже если бы я стал, то они бы меня не послушали. Но то, в каком отчаянии они были, и то, что именно они сказали, меня по-настоящему проняло, Джейн. Они сказали, что дело не в том, что они хотят ее смерти – для них она умерла уже очень давно, а в том, что если она сейчас просто тихо заснет, то наконец-то обретет покой и навсегда избавится от боли и страданий – и они были правы. Они были правы. Никто не знает, сколько еще она может протянуть – это могут быть часы, но это может длиться и неделями. Они надеялись, что это будет не так, но…
Два молодых человека пробежали в сторону здания колледжа в сгущающемся тумане. На них были спортивные куртки и шорты, и лица у них были недовольные.
– Что ты думаешь?
– Вы имеете в виду, что бы я сказала? То же самое, что вы, потому что мы обязаны.
– В хосписе тебя о таком просили? Вмешаться? Попросить докторов прервать чью-то жизнь?
– Да. Только пару раз, хотя я уверена, что медиков об этом просят чаще.
– И?
– Послушайте, мне понятна эта просьба… но в хосписе с болью умеют справляться настолько хорошо, и они обеспечивают настолько комфортные – насколько это возможно – условия, что это как будто бы не одно и то же. Тем более там смерть уже совсем не за горами.
Он сохранял молчание.
– Вы думаете, вы должны были согласиться?
Он покачал головой и снова замолчал, а потом Джейн заметила, что он плачет.
– Питер? – тихо сказала она.
Он продолжал смотреть в окно.
– Я сделал это сам, понимаешь? – сказал он наконец. – Я сам попросил их дать ей что-нибудь посильнее. – Он посмотрел на Джейн. – Моей жене.
– О, Питер, я не знала.
– Откуда бы ты могла узнать. У нее была меланома.
– Когда это случилось?
– О, пару лет назад. Одна из причин, почему я уехал в Кембридж. Только от этого не убежишь, правда? Никак.
– Мне ужасно жаль. Не очень-то помогает, когда приходится иметь дело с такими ситуаци Рассел ями, как этим утром.
– Все-таки она другая. – Он поднялся. – Не хочешь пройтись, пока окончательно не стемнело?
Они вышли через задние ворота, пересекли Мост Великомучеников, медленно двинулись по дорожке в сторону Королевского колледжа, и все это время Питер говорил. Он говорил о своем детстве, как он рос в городском районе Йорка, о своем визите в Йоркский собор, когда он однажды пришел туда один во время вечерни, и как он, двенадцатилетний мальчик, стоял позади и завороженно слушал пение, и как он тайком возвращался туда – тайком ото всех, чтобы побродить по величественному зданию, иногда разглядывая его, иногда слушая и размышляя. Говорил о своем решении стать сначала христианином, а потом и священником – это было не внезапное обращение, говорил он, а последовательное, неминуемое решение. Про Элис. Про их десять лет вместе, и как им очень хотелось, но так и не удалось завести детей. Про ее болезнь – скоротечную