етное состояние, которое овладело ею, когда она оказалась в сильных руках Марутаева.
— С радостью, — разделяя ее настроение, ответил Марутаев. Шутливо пригласил, — Прошу не отказать, мадемуазель.
— Пожалуйста, — в тон ему ответила Марина.
Не прибегая к замысловатым «па», водил Марутаев под звуки медленного танго словно опьяневшую от счастья Марину и смотрел на нее с чувством виновности за то, что в водовороте жизни, в поисках хлеба насущного не заметил, как ее лица коснулись годы. На лбу залегли морщинки. Прорезавшись в нежной коже, от уголков глаз к вискам образовали солнечные сплетения-лучинки, которые женщины обычно с грустью именуют «гусиными лапками». Прошло восемь лет после их брака. Нелегкая жизнь на чужбине сделала свое дело — поугасила остроту чувств, но любовь осталась, наполнившись иным содержанием — трогательной заботой друг о друге, семье, детях. Оба они стали взрослее, сдержаннее, мудрее.
— Бельгийские девушки тогда завидовали мне, — восхищенно посматривая на Марутаева, говорила Марина, — Шутка ли, пригласил на танец такой красивый парень. И этот парень теперь мой муж. Только ты не зазнавайся, — шаловливо погрозила пальцем и, помолчав, спросила: — А помнишь, что ты тогда сказал мне?
— Нет, не помню. Да мало ли что я мог наговорить, чтобы понравиться тебе, — отшутился Марутаев.
— Ты сказал: «Вот так бы идти с Вами всю жизнь».
— И еще подумал, — дополнил он, — Вот бы мне такую жену. Ты лучше всех женщин…
Марина не дала договорить, шутливо прикрыла ему рот ладонью.
— Я знаю, ты скажешь, что я лучше всех женщин Бельгии и России.
— Не отгадала. Ты лучше всех женщин мира!
— О-о-о! Цена мне, кажется, повысилась. Спасибо за добрые слова.
Однако веселье было недолгим. Приятные воспоминания и шутки не могли оторвать их от мыслей о визите Шафрова в советское посольство. Марина выключила музыку, села у стола.
— Эту ночь я плохо спала. Молила Бога, чтобы он вызвал у советского посла сострадание к нам, — Умолкла, будто тревожно к чему-то прислушиваясь, продолжила печально: — Мне Родина по ночам снится и такая радость распирает грудь, что дух захватывает. Россия… Если бы только знал советский посол, как тяжело нам.
Если бы знал…
Тупой болью отзывались в сердце Марутаева слова Марины. Он уже давно убедился, что по-настоящему значение Родины может познать и оценить лишь тот, кто волею судьбы, или по своей роковой ошибке оказался за рубежом и где-либо в Европе или в заморских странах барахтается в жестоком и беспощадном житейском море, потеряв всякую надежду когда-нибудь вернуться в отчий дом.
Марутаев немало удивлялся тем, кто оставлял Родину после двадцатого года. По его мнению и такие безумцы не понимали простой истины, что все, что оттуда, из России, кажется на западе легко доступным и этой мнимой доступностью подогревает надежду чего-то достичь на чужбине, фактически является недосягаемым. На все этой надо смотреть, как на богатую витрину иного мира, которой отгородился от тебя стеной отчуждения, не понимая и не желая понять тебя. Для людей запада с их укладом жизни, привычками, моралью, русский человек в лучшем случае — эмигрант из России, к которому первоначально еще сохраняется что-то вроде уважения, а, скорее, сострадание и терпимое отношение, в худшем случае он — просто беженец со всеми вытекающими отсюда последствиями, правами человека второго сорта. От неприкаянности, постоянного ощущения потери чего-то самого дорогого, с детства вобранного всей душой, разумом и сердцем, от сознания того, что вокруг все чужое, тебя отторгающее, к чему ты вынужден приспосабливаться ценою унижения природой заложенного в тебе непокорного русского «я», Родина становится во сто крат дороже, тянет к себе с неодолимой силой. Марутаев знал многих, кто не выдерживал на чужбине, не привык к противоестественному состоянию человека без Родины, опускался, сводил счеты с жизнью, и поэтому согласился с решением Шафрова вернуться в Советский Союз, чтобы вырваться из этого беспросветного состояния.
— А мне, москвичу, Москва чудится, — признался он, — С какой бы радостью я махнул на Воробьевы горы, куда мальчишкой с друзьями ездил купаться в Москве-реке. Хотя бы одну минуту взглянуть оттуда на Белокаменную.
— Москва, — мечтательно произнесла Марина, — Как здорово сказал о ней Георгий Адамович. Помнишь? «Тысяча пройдет — не повторится. Не вернется это никогда. На земле была одна столица, все другое — просто города». — Подняла на Марутаева тоской наполненный взгляд, — Сердцем чувствую, что визит отца в советское посольство будет удачным. И все же тревожусь, очень не спокойно на душе. Как он там? Сумеет ли все убедительно рассказать? Поймут ли его?
— Александр Александрович не растеряется, — заверил Марутаев, — А что касается, поймут его или нет, то, думаю, в посольстве работают умные люди.
Раздался долгожданный звонок. Марина пошла к двери встречать отца. Вслед за нею в квартире появились Шафров и мать — Людмила Павловна. По тому, как Шафров неторопливо снял шинель, как тщательно причесывался у зеркала, поправлял ордена и медали, по выражению его лица, на котором таилась плохо скрываемая довольная улыбка, можно было догадаться, что в посольстве приняли его хорошо. И только озабоченный вид Людмилы Павловны как-то диссонировал с настроением Шафрова, омрачал его радость, но он делал вид, что не замечает этого.
Не всегда и не во всем было согласие в семье Шафрова. Так уж сложилось, что с первых дней супружеской жизни Людмила Павловна, оказав властный характер, пыталась взять верх в семье. И если это ее стремление в молодые годы было еще как-то терпимым, а возникавшие на этой почве недоразумения скрашивались любовью к ней Шафрова, то со временем, когда хмельные чувства молодости перебродили и уступили место житейской мудрости, опыту и вполне логичному сопротивлению, отношения их становились порой до предела натянутыми.
Властность характера свое особое мнение, не совпадавшее с мнением Шафрова, семьи, Людмила Павловна проявляла по самым разнообразным поводам, но наибольшего накала они достигли в вопросе возвращения на Родину. Не один семейный совет, порой доходивший до острых ссор, заканчивался ничем. После долгих уговоров она все же уступила Шафрову, втайне надеясь, что ему откажут в советском посольстве. Пройдя в комнату, она села в угол дивана и сидела там одиноко, отчужденно.
Шафров же был в полном смысле слова при параде. Одернув мундир, еще раз довольно взглянув на свое отражение в зеркале, и, придя к выводу, что выглядит в общем-то празднично, повернулся к Марине и Марутаеву.
— Ну, дети, можете меня поздравить. Я был принят в советском посольстве! — объявил он торжественно.
— Боже мой, — всплеснула руками Марина, — И ты еще молчишь, прихорашиваешься?
— Как вас там приняли? Что сказали? — спрашивал Марутаев.
— Однако, все по порядку, — ответил осипшим от волнения голосом Шафров, — Рандеву было в высшей мере приятным и весьма полезным. Конечно, в посольстве по случаю моего визита флаги расцвечивания не вывешивали и торжественного захождения не играли, но приняли тепло.
— Расскажи. Расскажи подробно, — торопила его Марина. — Ничего не забудь, прошу тебя.
— Сначала принял меня консул. Выслушал внимательно, прочел мой рапорт, то есть, прошение с семьей вернуться на Родину. Подробно расспросил, кто я, почему решил вернуться в Советский Союз, затем, любезно извинившись, оставил меня одного. Минут через двадцать вернулся и пригласил к послу.
— К послу! — в один голос воскликнули радостно Марина и Марутаев.
— К послу, — важно подтвердил Шафров. — Вы, дорогие, не представляете моего состояния. Шел я к нему в кабинет с полным сознанием того, что в Брюсселе со мною согласился поговорить самый высокий представитель моей Родины. Я мало верил здешнему вранью, что советские чиновники некультурные люди. Теперь я имел удовольствие убедиться, что большевистская Россия воспитала прекрасных дипломатов, душевных и замечательных людей. По русскому обычаю посол угостил меня чаем. Я на всю жизнь запомню этот чай, простое русское лицо посла, его слегка окающую речь волжанина. — Голос Шафрова дрогнул. Он перевел дух, оттянул узел галстука и повертел тощей шеей, будто освобождаясь от воротника, мешавшего свободно дышать. В нем еще жило чувство признания послу и гордости за самого себя, — Итак, он принял мой рапорт. Обещал снестись с Москвой и дать ответ. При этом соблаговолил выразить собственное мнение, что решение будет положительным. А собственное мнение посла многое значит!
— Ты все сказал советскому послу о себе? — спросила Марина и голос ее прозвучал хрустко.
— Да, дочка, все, — помрачнел и не сразу ответил Шафров.
— И что был у Колчака? — осторожно напомнила она.
— Доложил и об этом.
— Как отнесся к тебе посол после этого?
— С пониманием. Сказал, что советский народ великодушен и умеет прощать. Тем более, когда к нему обращаются за помощью от чистого сердца.
— Я что говорил? — не удержался Марутаев, — Значит, судьба еще не повернулась к нам спиной!
— Цыплят по осени считают, — раздался глухой голос Людмилы Павловны, о которой все словно забыли и теперь одновременно и недоуменно повернулись к ней. — Что так смотрите? Опять, скажете, мать не согласна? Рано радуетесь.
— Люда, — упрекнул ее Шафров, — К чему сомнения? Какие основания не верить советскому послу, официальному лицу государства?
— Хорошо, хорошо, — обидчиво умолкла Людмила Павловна, — Верьте, верьте.
— Ну, друзья мои, готовьтесь теперь отдать швартовы и с Богом к берегам Родины, — победно объявил Шафров, поднимаясь с кресла. — По этому поводу приглашай нас, дочка, к столу.
Когда были наполнены бокалы, он посмотрел на Марину, Марутаева, Людмилу Павловну, произнес проникновенно:
— За возвращение на Родину, — Уголки его губ при этом дрогнули и, проглотив спазму, сжавшую горло, повторил торжественно: — За возвращение!
Успешный визит в советское посольство окрылил его. Он перешагнул запретную для белого эмигранта черту. Сделал решительный шаг, к которому готовился исподволь и долго, преодолевая самого себя, свои сомнения, напрочь порывая с прошлым, шаг в сторону нового, мало понятного для него мира, о котором на Западе слыхал много ужасающе плохого, но к которому его неудержимо влекла внутренняя сила. Он праздновал победу над своим прошлым, настоящим, во имя будущего детей и внуков.