Разложив на столе топографическую карту Брюсселя, Киевиц (в какой уж раз!) рассматривал расстановку боевых групп, прослеживал маршруты их отступления по городу после совершения убийств немецких офицеров. Его взгляд скользил по карте, обозначенным на ней улицам, паркам, каналам, и он мысленно представлял, как восемь боевых групп по два-три человека в каждой, будут отходить в места надежного укрытия, к поджидавшим их автомашинам.
Все было продумано, детально обсуждено с каждым участником операции, но Киевиц волновался, как волновался в первые часы боя с немцами за крепость Льеж. С началом войны он привык вести операцию с применением войск и боевой техники, имея дело с реальным противником, решать сложнейшие задачи современного боя, а вынужден был заниматься организацией террористических актов, чему никогда не обучался. И эта необученность, неопытность вызывали волнение, которое с приближением к назначенному часу все больше возрастало.
Совместно с Деклером они изучили возможные варианты действий Фолькенхаузена и Нагеля после того, как в Брюсселе прогремят выстрелы возмездия, предусмотрели необходимые меры безопасности и, кажется, имели право на спокойное ожидание начала событий, но спокойствия не наступало потому, что невозможно было заранее определить все те неожиданности, которые могут возникнуть в процессе операции. А они, несомненно, будут — в этом Киевиц был убежден.
Его размышления прервал звонок в прихожей. Он поднялся из-за стола, опустил руку в карман с пистолетом. Хотя квартира была конспиративной и о его пребывании здесь знал строго ограниченный круг лиц, все же, руководствуясь чувством осторожности, он приготовился к худшему. Минуту спустя звонок повторился, но уже с условными перерывами, длиннотами.
Киевиц открыл дверь, и в прихожую вошел Деклер, чем-то возбужденный, взволнованный.
— Что-то случилось? — спросил Киевиц, наблюдая за тем, как Деклер нервно снимал пальто, разматывал шарф.
— Нет, нет, — ответил поспешно Деклер. — Все идет хорошо, как мы и планировали. — Избегая настороженного взгляда Киевица, проследовал в гостиную, подошел к камину протянул руки к огню и, удовлетворенно потирая ими, не без гордости, доложил. — Коммунисты вывели на улицы города бельгийцев для демонстрации молчаливого протеста против казни заложников. Нагель и Фолькенхаузен должны понять, что дело имеют с народом! А это сила!
— Честное слово офицера, я никогда не думал, что вы, коммунисты, так тесно связаны с народом Бельгии, — сказал Киевиц, и Деклер, обнаружив в его голосе чувство сдержанного восхищения, ответил уверенно:
— Мы поведем народ Бельгии на открытую борьбу с оккупантами Это наша цель.
— Дай-то Бог, — неопределенно произнес Киевиц и тут же поинтересовался. — Как боевые группы? Немцы их не обнаружили?
— Я еще раз проверил их. Все наши люди настроены решительно расправиться с бошами, показать бельгийцам, что у них есть надежные защитники. Но Фолькенхаузен и Нагель тоже не дремлют, и это дает нам право полагать, что наш ультиматум они восприняли серьезно и с нами вынуждены считаться.
— Есть какие-то сведения на этот счет?
— Есть интересные наблюдения. Наши боевые группы отмечают повышенное внимание немцев к ресторанам, вокзалам, паркам, к военной комендатуре, где обычно бывает много офицеров. У этих мест выставлены дополнительные полицейские посты, усилены офицерские патрули, явно рыскают детективы. Они задерживают и обыскивают всех, кто вызывает подозрение. В городе не видно такого большого количества немцев, как это было раньше. Если они появляются, то группами.
— Значит, вызов противник принял, — оживился Киевиц, — Отлично, дорогой Шарль. Отлично. Правда, сил у нас маловато, но это ведь только первый шаг организованного сопротивления, начало боев, которые ожидают бельгийцев впереди. Я счастлив тем, что поручено мне провести эту операцию, что я буду первым командиром, которому доверено открыть боевую страницу в истории сопротивления фашизму в Бельгии.
Он прошел по комнате, словно хотел успокоиться от переизбытка чувств восторженности, которые владели им, видимо, давно, но которые ему некому или некогда было высказать, счастливо посмотрел на Деклера и продолжил все с той же взволнованностью:
— Знаете, Шарль, я искренне преклоняюсь перед мадам Мариной и до сих пор не могу понять эту простую русскую женщину. Разве у нее больше патриотических чувств к Бельгии, чем у нас, бельгийцев? Ведь по условиям капитуляции бельгийским офицерам сохранено личное оружие — пистолеты. Но никто из нас до сих пор не произвел выстрел и не убил фашиста. А эта русская заколола фашиста ножом, и показала пример, которому мы, бельгийцы, теперь должны следовать. Поразительно, не правда ли? В Бельгии начало вооруженному сопротивлению положила русская женщина!
Деклер впервые услыхал такое откровение Киевица и смотрел на него с восхищением и каким-то затаенным сожалением. Уловив в его взгляде что-то неясное, Киевиц погасил воодушевленный тон, обеспокоенно спросил:
— Что случилось, Шарль?
Деклер отвел в сторону взгляд. Пришел он с двумя недобрыми известиями и не решался, о каком из них доложить первым.
— Говори, Шарль, — потребовал Киевиц, — Не щади меня, даже если причинить боль.
Деклер достал из внутреннего кармана пиджака газету, развернул ее и передал Киевицу.
— Вот, смотри, Анри.
На ее первой полосе была помещена фотокарточка Киевица в форме полковника бельгийской армии.
— Немцы дорого оценили твою голову. Двадцать пять тысяч оккупационных марок обещают.
Киевиц прочел под фотокарточкой текст и лицо его недовольно вытянулось, покрылось красными пятнами. Не отрывая взгляда от газеты, он возмущенно проговорил:
— Фотокарточка из моего офицерского досье, — Помолчал минуту, продолжил презрительным тоном. — Значит, король Леопольд все документы министерства обороны, в том числе и досье офицеров нашей армии, передал немцам. Какое предательство, какое предательство, — заключил он мрачно и, покачав сокрушенно головой, окаменело застыл, уставив на газету ничего невидящий взгляд.
Деклер не нарушал его раздумье, понимая, как нелегко ему переоценивать свое отношение к королю, которому долгие годы бесконечно верил. Годами воспитанная преданность Леопольду хотя и была значительно поколеблена в ночь капитуляции, все же оставила в сознании и сердце Киевица какую-то надежду на порядочность короля. Но пришло время и этой надежде рухнуть. Он поднял на Деклера горечью налитый взгляд, сказал, будто оправдываясь и прося прощение за затянувшееся молчание:
— С королем теперь все, Шарль. Все. Какое, однако, предательство. А? — спросил, ища поддержку.
— Видишь ли, Анри, — ответил Деклер, — мы с вами по-разному воспитаны по отношению к королю и поэтому мне легче сделать вывод о нем. Король меня давно не волнует, — И, переменив тему разговора, потому, что не считал нужным ее продолжать, сказал озабоченно, — Я не о том, Анри, не о том.
— О чем же еще? — спросил Киевиц, ощущая, как от озабоченного голоса Деклера у него недобро сжалось сердце. — Вы чем-то взволнованы? Я это заметил, как только вы оказались в прихожей. Что случилось, Шарль? — уже по-командирски строго спросил Киевиц.
Будто давая ему подготовиться к восприятию страшной вести, после небольшой паузы Деклер ответил поблекшим голосом:
— Я выполнил ваше поручение, Анри.
Предчувствие чего-то неотвратимого, ужасного заставило Киевица внутренне сжаться, выдохнуть кратко, напряженно:
— И что?
Деклер посмотрел на него с искренним сочувствием, и, чтобы смягчить впечатление от того, что должен был сейчас сказать, начал издалека:
— Как мы и договорились, я отправился к вам на квартиру, чтобы встретиться с вашей женой. Но уже на подходе к дому понял, что он находится под наблюдением немцев.
— С женой что-то случилось? — нетерпеливо прервал его Киевиц и, не спуская с него испытывающего взгляда, повторил вопрос. — Что произошло с моей женой? Вы узнали? Да?
Деклер ответил, как мог мягче, участливее:
— Мужайтесь, Анри. Найдите в себе силы. Ваша супруга, мадам Мадлен, сегодня ночью арестована гестапо.
Киевицу показалось, что под ним дрогнула земля. Остановив на Деклере болезненно-кричащий взгляд, он прошептал плохо послушными губами:
— Не может быть! Вы в этом уверены, Шарль?
— К сожалению, да, — прозвучал печальный ответ Деклера.
Киевиц ощутил такую тупую боль в груди, такую невероятную тяжесть, в одно мгновение заполнившую весь его организм, что неуверенным шагом тяжело больного человека подошел к стулу и обессиленно опустился на него. Все в нем онемело, обезмолвилось.
Долгая и счастливая жизнь с любимой Мадлен, давшей ему двух сыновей, которые по семейной традиции стали офицерами и героически погибли в боях с немцами, медленно разворачивалась в его сознании, причиняя мученические страдания и он сдержанно застонал, как стонут воины, мужественно переносящие боль смертельных ран.
Деклер не мог смотреть на страдания Киевица, отошел к окну, но ничего не видел — ни стремительно проносившиеся к центру города немецкие автомашины с эсэсовцами, ни торопившихся в том же направлении бельгийцев с озабоченными печальными лицами. Весь мир с его заботами, печалями и радостями, казалось, отгородился от него какой-то невидимой, непроницаемой стеной, через которую ничего не могло пробиться в его сознание, кроме трагедии семьи Киевица. Даже жизнь заложников и операция по уничтожению немецких офицеров как бы отошли на задний план.
Думая о непостижимости человеческой судьбы, неожиданно и беспощадно обрушившую на Киевица жесточайшее испытание, Деклер смотрел на моментально сникшего и заметно постаревшего своего друга, от которого будто отхлынула жизнь, и думал: «Какой же силой воли должен он обладать, чтобы подавить в себе адскую боль сердца по любимой жене, семье и приступить к руководству боевыми группами?» Он понимал всю глубину трагедии Киевица, и оттого, что не имел возможности чем-то помочь, чувствовал себя как бы виноватым перед ним.