– Обряды очищения?
– Да, завтра ведь Велиалов день. Велиалов день, – повторяет она, заметив на лице собеседника недоумение. – Только не говори мне, будто не знаешь, что происходит в канун Велиалова дня.
Доктор Пул отрицательно качает головой.
– Но когда же у вас происходит очищение?
– Ну, мы каждый день принимаем ванну, – объясняет доктор Пул, который успел еще раз убедиться, что Лула этого явно не делает.
– Да нет, – нетерпеливо перебивает она. – Я имею в виду очищение расы.
– Расы?
– Да разве же, черт побери, ваши священники оставляют в живых младенцев-уродов?
Молчание. Через несколько секунд доктор Пул задает встречный вопрос:
– А что, здесь рождается много уродов?
Лула кивает.
– С тех пор, как случилось Это, когда Он пришел к власти, – она делает рожки. – Говорят, раньше такого не было.
– Кто-нибудь рассказывал тебе о воздействии гамма-излучения?
– Гамма-излучения? Что это?
– Из-за него-то у вас и рождаются уроды.
– Ты что, хочешь сказать, что дело тут не в Велиале? – В ее голосе звучит негодование и подозрительность; она смотрит на доктора Пула, как святой Доминик на еретика-альбигойца[77].
– Нет, конечно же, нет, – спешит успокоить девушку доктор Пул. – Он первопричина, это само собой. – Ботаник неумело и неуклюже показывает рожки. – Я просто имею в виду природу вторичной причины – средство, которое Он использовал, чтобы осуществить свой провиденциальный замысел, – понимаешь, что я хочу сказать?
Его слова и скорее даже благочестивый жест рассеивают подозрения Лулы. Лицо ее проясняется, и она одаривает доктора Пула очаровательнейшей улыбкой. Ямочки на ее щеках приходят в движение, словно пара прелестных крошечных существ, ведущих свою, тайную жизнь независимо от остального лица. Доктор Пул улыбается ей в ответ, но тотчас же отводит глаза, краснея при этом до корней волос.
Рассказчик
Из-за безмерного уважения к матери наш бедный друг в свои тридцать восемь лет все еще холост. Он преисполнен неестественного почтения к браку и вот уже полжизни сгорает на тайном огне. Полагая, что предложить какой-нибудь добродетельной молодой леди разделить с ним постель – это кощунство, он под панцирем академической респектабельности скрывает мир страстей, в котором за эротическими фантазиями следует мучительное раскаяние, а юношеские желания непрерывно борются с материнскими наставлениями. А здесь перед ним Лула – девушка без малейших претензий на образованность или воспитанность, Лула au naturel [78], пахнущая мускусом, что, если вдуматься, тоже имеет свою прелесть. Что ж тут удивительного, если он краснеет и (против воли, так как ему хочется смотреть на нее) отводит глаза.
В порядке утешения и в надежде набраться смелости доктор Пул снова прибегает к бутылке. Внезапно улица сужается и превращается в тропинку между песчаными дюнами.
– После вас, – учтиво поклонившись, говорит доктор Пул.
Девушка улыбается, принимая любезность, к которой здесь, где мужчины шествуют впереди, а сосуды Нечистого следуют за ними, она совершенно не привыкла.
В кадре зад Лулы, наблюдаемый глазами идущего следом доктора Пула. «Нет-нет, нет-нет, нет-нет», – мелькает в ритме шагов. Крупным планом доктор Пул, глаза ботаника широко раскрыты; с его лица камера вновь переходит на Лулин зад.
Рассказчик
Это символ, зримый, осязаемый символ его сознания. Принципы, находящиеся в разладе с вожделением, его мать и седьмая заповедь, наложенные на его фантазии, и жизнь, как она есть.
Дюны становятся ниже. Дорога снова достаточно широка, чтобы идти рядом. Доктор Пул украдкой бросает взгляд на лицо спутницы и видит, что оно погрустнело.
– В чем дело? – заботливо спрашивает он, с невероятной смелостью добавляет: – Лула, – и берет ее за руку.
– Ужасно, – в тихом отчаянии роняет она.
– Что ужасно?
– Все. Не хочется думать обо всем этом, но раз уж не повезло, то от этих мыслей не отвяжешься. Разве только с ума не сходишь. Думаешь и думаешь о ком-то, хочешь и хочешь. А знаешь, что нельзя. И боишься до смерти того, что с тобой могут сделать, если проведают. Можно отдать все на свете за пять минут – пять минут свободы. Но нет, нет, нет. И ты сжимаешь кулаки и держишься – кажется, вот-вот разорвешься на части. А потом вдруг, после всех этих мучений, вдруг… – Она замолкает.
– Что вдруг? – спрашивает доктор Пул.
Она бросает на него быстрый взгляд, однако видит на лице собеседника лишь совершенно невинное непонимание.
– Никак я тебя не раскушу. Ты сказал правду вождю? Ну, насчет того, что ты не священник, – наконец отвечает она и вся вспыхивает.
– Если ты мне не веришь, – с пьяной галантностью отвечает доктор Пул, – я готов доказать.
Несколько секунд Лула смотрит на него, потом встряхивает головой и в каком-то ужасе отворачивается. Ее пальцы нервно разглаживают фартук.
– А все же, – продолжает он, ободренный ее внезапной застенчивостью, – ты так и не сказала, что же такое вдруг происходит.
Лула оглядывается – не слышит ли кто, – потом почти шепчет:
– Вдруг Он начинает овладевать всеми. Он заставляет всех думать об этих вещах по целым неделям, а это ведь против закона, это дурно. Мужчины безумеют до того, что начинают распускать руки и называют тебя сосудом, словно священники.
– Сосудом?
– Сосудом Нечистого, – кивает девушка.
– А, понимаю.
– А потом наступает Велиалов день, – помолчав, продолжает она. – И тогда… Ну, ты сам знаешь, что это означает. А потом, если ребенок получится, Он способен покарать тебя за то, что сам же заставил совершить. – Она вздрагивает и делает рожки. – Я знаю, мы должны принимать любую Его волю, но я так надеюсь, что если когда-нибудь рожу ребенка, то с ним будет все в порядке.
– Ну конечно, все будет в порядке, – восклицает доктор Пул. – Ведь у тебя же все в порядке.
Восхищенный собственной дерзостью, он смотрит на нее. В кадре – крупным планом то, на что он смотрит: «Нет, нет, нет, нет, нет, нет…»
Лула печально качает головой:
– Вот тут ты не прав. У меня лишняя пара сосков.
– Ох! – произносит доктор Пул таким тоном, что сразу становится ясно: мысль о матери мгновенно свела на нет воздействие красного вина.
– В этом нет ничего особенно плохого, – поспешно добавляет Лула. – Они бывают даже у лучших людей. Это совершенно законно. Можно иметь и три пары сосков. И по семь пальцев на руках и ногах. А вот все, что свыше этого, должно быть уничтожено при очищении. Взять мою подружку Полли – она недавно родила. Первенца. У него четыре пары сосков, а на руках нет больших пальцев. Вот ей надеяться не на что. Малыш, считай, уже приговорен. А ей побрили голову.
– Побрили голову?
– Так поступают со всеми женщинами, чьих детей уничтожают.
– Но зачем?
– Просто чтобы напомнить им, что Он враг, – пожимает плечами Лула.
Рассказчик
"Если говорить прямо, – сказал как-то Шредингер[79], – хотя, быть может, и несколько упрощенно, губительность брака между двоюродными братом и сестрой может быть усугублена тем, что их бабка долгое время работала в рентгеновском кабинете. Этот вопрос не должен никого тревожить лично. Но любая возможность постепенного вырождения рода человеческого из-за нежелательных скрытых мутаций должна быть предметом забот всего мирового сообщества". Должна быть, но – об этом можно и не упоминать – таковой не является. Ок-Ридж работает в три смены, в Камберленде строится атомная электростанция, а по ту сторону занавеса – бог его знает, что там строит Капица[80] на горе Арарат, какие сюрпризы эта чудная русская душа, о которой так поэтично писал Достоевский, готовит для русских тел и туш капиталистов и социал-демократов.
Песок снова мешает идти. Доктор Пул и Лула опять движутся по тропинке, змеящейся меж дюнами, и внезапно остаются одни, словно посреди Сахары.
В кадре то, что представляется взору доктора Пула: нет-нет, нет-нет… Лула останавливается и поворачивается к нему: нет, нет, нет. Камера переходит на ее лицо, и он замечает на нем трагическое выражение.
Рассказчик
Седьмая заповедь, жизнь, как она есть. Но есть еще один факт, на который нельзя реагировать простым узковедомственным отрицанием вожделения или периодическими взрывами похоти; этот факт – личность.
– Я не хочу, чтобы меня постригли, – срывающимся голосом говорит Лула.
– Но этого не сделают.
– Сделают.
– Это невозможно, этого не должно быть… – И, удивленный собственной смелостью, доктор Пул добавляет: – Такие прекрасные волосы.
Все с тем же трагическим видом Лула качает головой.
– Я чувствую, – говорит она, – нутром чувствую. Я просто знаю: у него будет больше семи пальцев. Они убьют его, обрежут мне волосы, накажут плетьми, а ведь Он сам заставляет нас делать это.
– Что «это»?
Несколько секунд она молча смотрит на него, потом с выражением ужаса на лице опускает глаза.
– А все потому, что Он хочет, чтобы мы были несчастны. Спрятав лицо в ладони, Лула безудержно рыдает.
Рассказчик
Вино внутри, а тут напоминает мускус
О близких, теплых, зрелых и округлых – разве
Что несъедобных фактах… А она все плачет…
Доктор Пул обнимает девушку; она рыдает у него на плече, а он гладит ее волосы с нежностью нормального мужчины, каким мгновенно стал наш ботаник.
– Не плачь, – шепчет он, – не плачь. Все будет хорошо. Я буду с тобой. Я не позволю ничего с тобой сделать.
Постепенно она дает себя утешить. Рыдания становятся не такими отчаянными и мало-помалу стихают. Лула поднимает глаза; несмотря на слезы, ее улыбка настолько недвусмысленна, что всякий на месте доктора Пула незамедлительно воспользовался бы таким приглашением. Он колеблется, и, по мере того как проходят секунды, выражение ее лица меняется, она опускает ресницы, уже стыдясь признания, которое вдруг показалось ей слишком откровенным, и отворачивается.