енького навеса.
Такой подлости он от этих людей не ожидал! Он бесновался несколько часов, пока не упал, обессилев. Отдышавшись, он снова вскочил. Рывками, напрягая все силы, он пытался оборвать цепь. Грыз ее зубами. Тянул так, что чуть не задушил себя, до тех пор пока снова не валился с налитыми кровью глазами, хрипло дыша и глядя на людей, толпившихся в отдалении, глазами, полными ненависти.
Наконец он понял, что все пропало, и перестал бороться. Он лег и закрыл глаза. Весь мир ему опротивел. Он потерял всякий интерес к жизни. Он не притрагивался к еде, ничего не слышал, не видел, все ему стало безразлично. Он был полон отвращения к людям, к их предательской хитрости, отвращения к жизни, которая ожидала его, прикованного к стене арестанта.
Скоро он так ослабел, что едва мог вставать, но, когда хозяин подходил к нему, чтобы задобрить фальшивыми словами и съедобными подачками, он, пошатываясь, вставал, шерсть на нем поднималась дыбом и глаза наливались ненавистью: он готовился драться до последнего, если к нему попробуют притронуться.
К нему перестали подходить, его оставили в покое. Долгими часами он лежал, уронив голову на лапы, с полузакрытыми глазами.
Сороки, любопытно стрекоча, разглядывали его с дерева, стараясь разобрать, живая ли это собака. Осмелев, они нахально стали прогуливаться перед самым его носом и угощаться из его миски. Они подходили к самой его морде, он шире приоткрывал глаза, и они отскакивали с раздраженным лопотаньем.
Однажды, ранним утром, когда все люди по своей глупой привычке еще спали, хотя солнце уже давно взошло, он услышал робкое, просительное похныкивание и увидел совсем маленькую белую собачонку, которая сидела прямо перед ним. Топчась на месте от еле сдерживаемого желания подойти поближе и хныча от страха, она как будто говорила: «Ой, до чего мне хочется к вам подойти, просто сил нет, но я боюсь, боюсь, ужас до чего боюсь, уж очень вы громадная собака!»
В доме стукнула дверь, послышались шаги, и маленькая собачонка кинулась опрометью бежать, вскочила на помойку, оттуда – на толстую глиняную стену и спрыгнула в соседний сад.
На другое утро в тот же час, когда светило солнце и птицы пели на деревьях и прохаживались по земле, не боясь людей, так как кругом стояла тишина и все двери в дом были еще закрыты, собачонка опять прибежала к ограде, соскочила на помойку, а оттуда — на землю, села против Соленого и опять завела свое: хныкала и повизгивала, выражая нестерпимое желание подойти, глядела умильными черными глазками и все никак не решалась.
Наконец, набравшись храбрости, она сделала несколько мелких шажков. От напряжения и страха у нее даже тряслись ее маленькие ножки. Она подходила все ближе, и Соленый, который лежал, как всегда, на самом конце натянутой цепи, чуть шевельнулся и дружелюбно ударил по земле хвостом, и собачонка сейчас же кинулась бежать, спотыкаясь, просто чуть в обморок не, упала со страху.
Наконец все это заинтересовало Соленого. Он медленно поднялся и отодвинулся назад так, что его цепь, все время натянутая, как струна, ослабела и тяжелыми извивами легла на пыльную землю. Маленькая собачонка, опять извиняясь и заискивая, мелко трепыхая хвостиком, подошла поближе и вдруг увидела, что он двинулся ей навстречу и может ее схватить. Она пискнула, перевернулась на спину и осталась лежать, бессильно сложив передние лапки на груди с видом полной покорности судьбе.
Соленый осторожно ухватил ее зубами за кончик хвоста и подтянул поближе. Собачка и не шелохнулась, пока он тащил ее за хвост. Только когда он с дружеским интересом тихонько потрогал ее своей большой лапищей, она открыла глазки, точно спрашивая: «Где я?.. Я жива? «И вдруг, как бывает с трусишками, когда опасность миновала, пришла разом в отличнейшее настроение, вскочила на задние лапы и забарабанила передними по его носу…
Она долго играла с ним, прыгала через него и теребила, забегая с разных сторон, и, едва ему стоило поднять лапы, падала навзничь от страха, что он ее нечаянно раздавит. А затем снова принималась веселиться и играть.
Набегавшись, она подошла к его миске с нетронутой едой и стала есть. Соленый долго смотрел на нее, потом подошел и, опустив голову, в первый раз попробовал и начал есть ненавистную рабскую похлебку.
Люди считали его опасной, бешеной, злой собакой и даже миску с пищей подталкивали к нему издали палкой, а он глухо ворчал, с ненавистью глядя на палку.
Время шло, и он стал тупеть и глупеть от неподвижной, однообразной жизни. Часами он следил за сороками или мухами, гулявшими у него перед носом. Привык много спать, и сны ему снились тоже скучные и ленивые.
По утрам иногда прибегала черноглазая собачонка поиграть. Очень редко украдкой пробирался во двор мальчик, которому было строго-настрого запрещено подходить к злой собаке. Пес снисходительно принимал кусочки печенья, которые тот подбрасывал ему издали. Он чувствовал к нему симпатию. Мальчик был ничего себе, но все-таки щенок. Пес считал себя гораздо старше, опытнее и сильней этого человеческого детеныша.
Лунными ночами тоска охватывала его с особенной силой. Он вдруг просыпался, чувствуя себя прежним — веселым, сильным и свободным, и вдруг вспоминал, что он прикованный, вялый и отупевший цепной пес.
Вдалеке однотонно шумело море, о чем-то тревожно напоминая.
Горло у него начинало сжиматься. Он принимался скулить и потихоньку подвывать, подняв морду к сияющей в вышине круглой пустынной луне.
Как-то мальчик пробрался к нему во двор, только что вернувшись с купания. На плече у него было мокрое мохнатое полотенце.
И тут мальчик, которого каждый день стращали, что, если он подойдет к собаке, та отгрызет ему руку, разорвет на кусочки и съест, сделал глупость, в которой было больше смысла, чем во всей мудрости взрослых. Он, смеясь, дал понюхать собаке полотенце, сел рядом с ней на корточки и ласково стал гладить по голове.
– Купаться? Да?.. Купаться? – спрашивал мальчик, и в ответ пес с такой силой бил хвостом его по плечам, по лицу, что тому приходилось, смеясь, отворачиваться, закрываясь руками.
Мальчик взялся за ошейник и попытался отстегнуть карабин, державший цепь. Но пружина была слишком тугая, а пальцы у мальчика слабые. Тогда он влез верхом на Соленого и, нагнувшись, стал расстегивать ошейник. Он дергал его без конца, тянул обеими руками за ремень, но собака ему мешала, нетерпеливо дергаясь. И вдруг ошейник упал, звякнув цепью.
Соленый осторожно переступил границу истоптанного лапами круга, дальше которого он не мог двинуться. Он сделал прыжок, и цепь не дернула его назад, не сдавила горло.
Деревья, дом, стена, плиты двора — все, что было доступным ему миром, никогда не сдвигавшимся с места, все вдруг сдвинулось. Он увидел дорожку, закрытую все эти месяцы для него углом дома. Увидел деревья с другой стороны и, чтобы не сойти с ума от радости, как бешеный стал носиться, описывая круги по двору.
Мальчик стоял, хлопал в ладоши и хохотал от удовольствия, глядя на него.
Потом Соленый промчался вдоль всей ограды, сшибая и ломая все на своем пути, и влетел обратно во двор.
Мальчик, решив, что пес уже достаточно побегал, поднял ошейник и стал его звать к себе. Соленый искоса на него бросил быстрый взгляд, с разбегу взлетел на помойку, с нее вскочил на стену — и исчез.
… После многомесячного отсутствия «Кама» снова держала курс на иностранный порт, где когда-то потерялся Соленый пес.
Новой собаки на борту не было. Чтобы после такого выдающегося пса, как Соленый, брать обыкновенную собачонку? Никто из команды об этом и слышать не хотел.
Если кто-нибудь заводил речь, что Соленый может еще найтись в порту, все его высмеивали, доказывая, что такие номера только в кино бывают. Ясное дело, пропала собака, так нечего и болтать!
Теперь, когда, по общему мнению, пса уже не было в живых, в воспоминаниях матросов он стал еще более необыкновенным, умным и хорошим.
Мартьянов — тот прямо заявлял, что только Соленый отучил его от неположенных выпивок, а стенгазета только после немного поддержала.
На ночных вахтах в тихую погоду, когда время особенно долго тянется, Мартьянов в кругу товарищей любил замысловато рассуждать о жизни человеческой и собачьей.
— В доисторическом разрезе я себе эту картину представляю в таком виде, — говорил он, вздыхая и долго затягиваясь папиросой. — Когда-то человек вел войну не на жизнь, а на смерть против всякого зверья. А зверушки в те времена были мое почтенье! Зубастые, когтистые, рогатые да еще и ядовитые, черти! Птички летали, может быть, чуть поменьше молодого бегемота. Тюкнет клювиком — будь здоров!
Матросы слушали, улыбаясь, и Мартьянов продолжал рассуждать:
— И все они так и норовили человека слопать, загрызть или затоптать. А человеку куда податься? Зуб у него мелкий. Когтей нет. Бодаться нечем. Вот он думал-думал, может быть, десять тысяч лет и наконец додумался — смастерил себе топорик с кремешком на конце палки и стал ото всего света отбиваться этим паршивеньким топориком. И в эти тяжелые для человека времена произошло то, что именно собака одна из всех зверей почему-то примирилась с человеком. Перешла на его сторону и заключила договор: стоять друг за друга, вместе охотиться и защищаться от всех зверей… Нечего ухмыляться: договор!.. А что этот договор неписаный, тому есть объяснение: что собаки, что люди в те времена одинаково неграмотные были… Так вот, в тяжелые времена собака стала другом человека. И сейчас всякий знает, что собака — человеку друг. Факт. А вот насчет того, друг ли человек собаке, — это еще вопрос открыт… Представим себе, к примеру, такую картину, что вдруг самые разумные существа на земле — это собаки, а мы, люди, при них так, в «друзьях», вроде собак существуем… Значит, такая картина: сторожевые люди дворы собакам охраняют, охотничьи людишки на охоту их сопровождают, пастушеские человечки барашков пасут и так далее. А мелкие комнатные человечки для забавы на задних лапках подачку выпрашивают… И в виде особой благодарности за все это каждый барбос имеет право пхнуть сапогом под брюхо или посадить на железную цепь, словно какого-нибудь каторжного преступника средних веков… Нет, братцы, я бы на их месте не спешил бы признавать таких друзей.