орые накопились за двадцать пять лет, и в конце концов все перегрызутся так, что ещё и нам будут рады. Вот тогда нам и потребуется ваша рука, коллега Гарднер. Мы строго-настрого запретим кому-либо мешать вам в исполнении вашего солдатского долга. Мы вам поручим очищение и расовое освоение всего этого почти космического пространства в двадцать два миллиона квадратных километров, а сейчас, уж ничего не поделаешь, надо вам несколько потесниться. Вы вот часто любите повторять: «Я солдат». Да, вы солдат, это хорошо, но здесь нужно быть не только солдатом, здесь нужно быть немного и учёным, и политиком, и даже дипломатом. А вот этих-то качеств у вас и нет. Хорошо, что мы заговорили обо всём этом. Коллега Курцер, я вас прошу лично заняться делом Войцика. Я знаю, вы мастер на интеллектуальные разговоры. Так вот, поговорите с Войциком отдельно, а полковник Гарднер уже не будет вам мешать. Не правда ли?
— Правда, — сказал Гарднер и опустил голову.
Глава третья
Расхаживая по комнате, Курцер диктовал:
— «Таким образом, эти сведения приобрели большую долю вероятия. Не желая, однако, показывать свой страх или, того более, явиться в смешном виде, я ограничился только расстрелом заложников и облавой в рабочих кварталах города. Но, конечно, как я и ожидал, никаких результатов это не дало. Правда, военный трибунал вынес несколько сотен смертных приговоров на основании чрезвычайных законов об охране нации, но ни суд, ни прокурор, ни тем более я, к которому приговор пошёл на утверждение, не могли скрыть, что он не может считаться обоснованным. Тем не менее...»
Он запнулся и замолчал.
— Тем не менее, — сказал секретарь, не поднимая глаз от листа бумаги, — вы их всё-таки расстреляли?
Курцер подошёл к дивану, сел на него и скинул подушки на пол.
— Память у вас хорошая, это я знаю, — сказал он устало. — Да, мы всё-таки «обслужили», как выражается Гарднер, этих бедных каналий, что, кстати, никакого удовольствия мне не доставило, я ведь не мой гестаповский коллега. Так на чём мы остановились?
— «...не может считаться обоснованным. Тем не менее...»
— Хорошо. Переделайте фразу так: «Несмотря на то, что описательная и результативная часть приговоров, несомненно, справедлива в свете наших общих задач в деле замирения страны, самые приговоры, однако, не могли считаться достаточно обоснованными. Так, например, не выполняется ряд процессуальных норм, которыми суд по самому своему характеру чрезвычайного трибунала заниматься не мог». Написали?
— Написал, — сказал Бенцинг. — Так действительно выходит приличнее. Вот тут и можно начать: «Тем не менее...»
— «Тем не менее, — заговорил размеренно Курцер, — все эти меры были бессильными и, конечно, не могли сколько-нибудь упрочить наше положение. Земля каждый день взрывалась и горела под нашими ногами. И что могли изменить в этом усиление внутренней охраны, облавы, чуть ли не поголовные расстрелы жителей того дома и даже той деревни, около которых произошла диверсия или покушение? Опасность, однако, пришла с той стороны, с которой я её никак не ожидал. Слишком нелепа была та ловушка, в которую я попался». Та ловушка, в которую я попался, — повторил он медленно, вдумываясь не в свои слова, а в то, что скрывается за ними.
— Я уже это написал, — сказал Бенцинг и положил перо, демонстративно показывая тем, что продолжения он и не ожидает.
С минуту ещё Курцер молча ходил по комнате, потом подошёл к стене, снял английский винчестер, осмотрел его, взвёл курок и стал целиться в своё отражение в зеркале. Положив перо, секретарь сидел неподвижно, опустив глаза на желтоватый лист бумаги. Курцер прищурился и щёлкнул курком. Бенцинг глубоко вздохнул и повернул голову.
— Всё? — коротко спросил он, медленно и сонно поднимая и опуская веки.
— Всё, — сказал Курцер. Вынул зажигалку и подбросил её на ладони. Спокойной ночи, Иоахим.
Бенцинг молча встал, бесшумно выдвинул ящик стола, сунул туда рукопись, потом подошёл к окну, опустил шторы, погасил настольную лампу и, не прощаясь, пошёл из кабинета.
— Иоахим! — окликнул его Курцер, когда тот был на пороге.
Бенцинг остановился и с улыбкой поглядел на него. Улыбка была открытая, понимающая, совсем не такая, которая пристала секретарю.
— Всё на том же месте? — сказал Курцер с кривой улыбкой.
— Я так и знал, что мы здесь кончим, — ответил Бенцинг, и тогда Курцер опять молча зашагал по комнате.
Секретарь затворил дверь. Курцер походил, походил, потом подошёл к туалетному столику, снял флакон с одеколоном, налил себе на ладонь немного зелёной жидкости, обеими ноздрями с наслаждением втянул её запах — он больше всего любил ангорских кошек, хорошие духи и шоколадные конфеты — и крепко провёл рукой по волосам. Потом бодро кашлянул, подошёл к письменному столу, сел за него, достал голубую тетрадку и начал быстро писать.
«Всё это очень плохо отражено в протоколах следствия и судебных материалах, хотя поплатилось за это более десяти тысяч человек. Я знаю, пожалуй, ненамного больше, чем следователи этого дела, тем не менее то, что я знаю, больше не знает никто. Вот если бы я был писателем...»
Не отрывая пера от бумаги и не перечитывая, он зачеркнул написанное косым крестом и продолжал уже не останавливаясь.
«Я писал про ловушку: „идиотская и нелепая“. Так оно и было. Однажды секретарь доложил мне, что с личным письмом от „Медведя“ ко мне пришла женщина. Было три часа ночи, и я приказал уже вызвать автомобиль. Тем не менее я задержался и письмо прочёл. Оно, несомненно, было написано „Медведем“ и имело номера схожие с теми, которые стояли на его переписке. Внизу был оттиск его печати. Я прочёл его до конца и увидел, что ничего существенного в нём нет, речь шла о каком-то заложнике, — тем не менее я принял посетительницу. Меня поразило, что она была одета очень провинциально с изысканностью мещанки, так, как полагается одеваться всем просительницам. Даже чёрная вуаль и та была на ней. Потом я подумал, что у „Медведя“ вообще вкус неважный, и больше думать об этом не стал. Утверждаю с полной ответственностью: я уже понимал, что ввязываюсь в скучную и, по-видимому, совершенно бесполезную историю. Тем не менее я предложил ей сесть и изложить существо дела. Она воскликнула: „О, спасибо!“ — и продолжала стоять. Тогда я сказал ей довольно резко, что мне неудобно так смотреть на неё снизу вверх, она села, и я мог разглядеть её как следует. Ей было лет около двадцати двух, никак не больше, у неё была великолепная матовая кожа, очень гладкая и мягкая, чёрные и несколько косо, по-кошачьему, расставленные глаза. Вот это я сразу заметил, а потом забыл, — а забывать-то, оказывается, и не следовало. У неё было жёсткое выражение лица, а когда она заговорила со мной, то меня так и резанул её голос, ясный и резкий. Ах, зачем я не обратил на это внимания тогда!» Рука Курцера безостановочно бегала по бумаге. Он покусывал побелевшие губы, а замазки во рту набиралось всё больше и больше, в голове начинало звенеть, но он всё-таки был доволен. Наконец-то он нашёл в себе мужество написать ясно и прямо о том, что давило его почти физически. С этой женщиной он прожил два дня. Он не был трусом. Даже в секретных бумагах министерства внутренних дел и государственной тайной полиции, когда речь заходила о ней, всегда отмечалось особо, что только мужество и самообладание наместника сохранило ему жизнь и дало возможность задержать преступницу. Впрочем, это была дешёвая победа. Она сумела как-то отравиться до прихода охраны. Итак, Мужество и Самообладание. Он чувствовал его в себе всё меньше и меньше. И серьёзно думал, что вряд ли теперь заслужит похвалы гестапо. Главное, если бы хотя опасность была открытая, ясная, лобовая, а то ведь всё скрывалось в тумане. Теперь он писал о том, что письмо оказалось поддельным, а сама она успела отравиться и умерла около него, на ковре. Нити оборвались. Враг показал на минуту своё страшное лицо, своё почти сверхъестественное всемогущество и ушёл в воздух, стал уэллсовским невидимкой, дал ему ещё какой-то срок, — а какой? Кто же это знает?
«Мне до сих пор непонятно, почему она не воспользовалась револьвером, — писал Курцер. — Полицейская ссылка на то, что выстрел привлёк бы внимание служащих и охраны, явно несостоятельна. Она отлично знала, что в вилле никого не было, кроме старых слуг, не смевших подниматься наверх без особого на то сигнала. Кроме того, в кабинете за стеной находился сообщник, личность которого так и осталась невыясненной. В эту ночь, как выяснилось впоследствии, были пересняты все главнейшие документы, находящиеся в моём сейфе, в том числе... — Эти слова и следующие за ними четыре строчки были тщательно зачёркнуты. — Вообще же я думаю — разгадка в том, что она была очень жестокой. Однажды ночью я проснулся от того, что около меня никого нет. Я поднял голову и увидел — на столе горит настольная лампа, лежит её раскрытый портсигар, а её в комнате нет. Через открытую дверь я увидел она стоит на балконе и, заложив за затылок обе руки, смотрит на луну, и только что я хотел её окликнуть, как вдруг она быстро обернулась, посмотрела на меня и пошла. Походка её была бесшумной, кошачьей, такой, какой она никогда не ходила днём.
Она дошла до края каменного балкона и остановилась. „Как оборотень“, подумал я. С секунду она простояла неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь или выжидая чего-то, потом быстро, как змея, перегнулась, вытянулась и протянула пальцы по направлению к соседнему окну. Это было окно моего кабинета. „Вот оно что“, — мгновенно понял я всё, — „план Кримгильды“. И сейчас же в ответ из темноты раздался тихий, сухой и раздельный стук. Один раз, потом другой и третий — стук пальцем по стеклу. Она облегчённо вздохнула, даже слегка кивнула головой, выпрямилась, своей обычной походкой вошла в комнату, закрыла дверь, подошла к столу, выбрала из портсигара папиросу, постояла так немного, держа её в зубах, потом погасила лампу и пошла к кровати. Я схватил её, когда она легла со мной рядом и сонно повернулась на бок. Мне хотелось её взять живьём, и поэтому я приказал: „Лежи смирно. Я всё знаю!“ И тут произошло что-то такое, чего я не могу объяснить до сих пор. Я схватил её за горло, а под моими пальцами, руками оказалось что-то сильное, мускулистое, пружинистое, такое, как будто я хватал не женщину, а огромную змею или рыбу. Она мг