— Вы весь дрожите, господин Ганка, — сказала она. — Постойте-ка, я принесу вам что-нибудь из комнат.
— Нет, нет, ничего, — быстро ответил Ганка, — это совсем не от этого. Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, — голос его дрогнул, — если бы я пришёл раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я задержался в городе.
— Ничего, значит, не попишешь, сударь, — твёрдо ответила Марта, значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать — как бы господин профессор жил в доме, если бы в нём хозяйничали эти крысы?
— Да, да, крысы, — вспомнил Ганка. — Ну, так что он вам сказал ещё?
— Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.
— И про меня, значит, тоже?.. — несмело посмотрел на неё Ганка.
— Нет, ничего, — твёрдо ответила Марта, — мне ничего. Разве вот Курту только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.
— А кто это такой Курт? — быстро спросил Ганка.
— Да наш садовник, — ответила Марта. — Разве вы его... Ах, ну да, конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник, господин Ганка. Он когда-то служил у старика Курцера.
— Ну, ну! — нетерпеливо сказал Ганка.
— Так вот, Курт заходил к нему днём, и они о чём-то говорили.
— С садовником? — пожал плечами Ганка, смотря на Марту. — Очень странно.
— Да, сударь, — не то вспомнила, не то решилась Марта, — они про вас, наверное, говорили.
— Про меня? — вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. — Он вам сказал, что про меня?
— Нет, но когда Курт сошёл вниз, он меня спросил: «А кто такой Ганка?»
— Где он? — решительно спросил Ганка и направился к двери. — Говорите, садовник?
— Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...
— Нет, нет, я сам его найду! — крикнул Ганка и выскочил из комнаты.
Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.
В клетке у него сидел один скворец с поклёванной головой — он не остерёгся и пустил его вместе с певчим дроздом, — но такой бедовый, что уже начинал свистеть.
Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот проворный молодец слетал с жёрдочки, несколькими быстрыми ударами клюва разгонял мелюзгу — тихих соловьёв, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек — и один съедал всё. Жаден он был страшно, ел много и во время еды так свирепо щёлкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и, наметившись, щёлкал её по голове — и, наверное, больно, даже очень больно, потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить ещё раз, когда нажрётся этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.
Вот за этим занятием и застал его Ганка. Он вошёл и увидел клетку, горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм, Курта на корточках, ничего не понял и ошалело сказал:
— Извините.
Курт поднял голову и посмотрел на него.
— Извиняю, — сказал он недовольно.
Ему очень не нравился этот чёрный, щупленький и, наверное, очень юркий человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если с первого же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том, что на нём наверчено, значит и человек был нехороший. Поэтому он очень вежливо спросил его:
— Я чем-нибудь могу быть вам полезен?
— Мне бы надо было видеть садовника Курта, — сказал юркий человечек, невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что даже перья летели.
— Сейчас, — Курт встал с колен, поднял клетку и закрыл её простынёй, потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. — Вот я, к вашим услугам, сказал он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. — Чем могу служить?
Ганка быстро посмотрел на него: выпуклый, но низкий лоб, чёрные, жёсткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность и нагловатая вежливость, — нет, от этого человека не приходилось ждать ничего хорошего! О чём с ним вообще мог говорить профессор?
— Я ученик профессора, — нетерпеливо отрекомендовался он.
— Да? — выжидающе спросил Курт. — Ну и...
— Я узнал, что вчера он разговаривал с вами.
— Разговаривал! — не то подтвердил, не то спросил Курт, изучая его галстук. — Ну а почему это вас так интересует?
— Моя фамилия Ганка. Доктор Ганка.
— Да? — повторил Курт и неприятно улыбнулся. — Ну и что же?
— Что такое он велел вам передать мне?
— Вы очень беспокоитесь, доктор, — сказал Курт, не сводя с него глаз. — Откуда вы, например, взяли, что он велел что-то передать вам? Верно, профессор звал меня, но совершенно по другим делам: он мне отдал кое-какие хозяйственные распоряжения, о вас не было сказано ни слова. Мы говорили только о саде.
Ганка опустился на стул, тупо переспросил:
— О саде?
— Да, о саде, — Курт позволил себе улыбнуться и даже слегка пожал плечами. — Мы говорили о восстановлении оранжереи.
— Господин Курт, — вдруг взмолился Ганка, — какая тут, к чёрту, оранжерея. Зачем вы мне лжёте? Станет профессор за несколько часов до смерти звать вас к себе, чтобы толковать с вами об оранжерее? Кого вы дурачите? Курт, Курт, прошу вас, — он схватил его за руку, — скажите мне правду, скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно!
— Ну, даю вам честное слово, — пробормотал Курт, отодвигаясь, — что я ровно ничего не знаю.
Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и, зажимая руками виски, заговорил:
— Господи, как всё это дико! Как это дико! Профессор умирает один, как медведь в своей берлоге, когда весь дом полон людьми, и перед смертью вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с ума! — Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слёзы.
Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову.
— Так что тогда? — спросил он с той же издевательской вежливостью. Вот вы говорите: «вызывает вас, совершенно незнакомого человека». Хорошо! Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот возьмём, например, вас! Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же вы были все эти дни? Не моё, конечно, дело, но разрешите заметить, ваше присутствие было бы крайне желательно.
— Я был в тюрьме, — ответил Ганка и вдруг быстро вскинул голову. Курт, Курт, вы же всё знаете, зачем вы притворяетесь? Он же назвал мою фамилию!
Курт смотрел на него с усмешечкой.
— Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь вы говорите! Я незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще чёрт знает что такое, ведь так?
— Ну, ну?
— Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чём-то поговорить со мной наедине, да ещё о чём-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на правду? Вот вы на его месте поступили бы так?
— Да, — сказал Ганка и опустил голову. — Но что же мне теперь делать, что делать?
— А за что вы были в тюрьме? — спросил Курт, подходя к клетке и дотрагиваясь до покрывала. — Вы давно здесь?
Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на вздёрнутый нос, лоб, очень выпуклый, такого, как он считал, — не по Лафатеру ли? — никогда не бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд на тщательно расчёсанные, сверкающие от какого-то масла волосы, и ему становилось всё яснее и яснее, что ровно ничего существенного этот человек знать не может.
«Но зачем же всё-таки вызывал его профессор?»
Курт смотрел теперь на Ганку серьёзно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая.
— Сколько я тут? Да вот около двух недель, сударь. — Он ещё немного подумал. — Да, да, около двух недель. — Он вдруг вздохнул. — Нехорошие тут дела творятся, очень нехорошие!
Ганка посмотрел на него, спросил: «Да, нехорошие?» — и вдруг почувствовал испарину и приступ тошноты. Он взглянул в лицо Курта, но только и увидел перед собой это курносое, глуповатое лицо, с выпуклым лбом и жирными волосами — всё остальное бежало мимо него сплошным красочным потоком.
«Упаду, — понял он, хотел опять сесть и сейчас же подумал: — Только бы не на клетку». Потом у него заскрипело на зубах от противной кислоты, пол стал как-то боком, ноги вдруг подсеклись, и он тяжело сел на пол.
Он пришёл в себя оттого, что ему прикладывали ко лбу тряпки с холодной водой, — он кашлянул, слепо провёл рукой по голове и сбросил тряпку. Она, как дохлая лягушка, сочно шмякнулась на пол, и это привело его в себя окончательно. Он сел и бодро сказал Курту:
— У меня немного кружится голова, нет ли у вас воды?
Но Курта около него не было, он поискал его глазами и не нашёл. За пёстрой ширмой звенела посуда и лилась какая-то жидкость.
«Что он там делает?» — подумал Ганка и хотел было встать на ноги, но все предметы опять заструились перед ним, как вода, к горлу подкатывал круглый, скользящий шар, он сплюнул и повалился головой на подушку.
Курт вышел из-за ширмы, осторожно неся в руках большую кружку с дымящейся жидкостью, и поставил её на стул.
— Голову поднять можете? — спросил он коротко.
— Ничего, ничего, — забормотал Ганка, — ничего, я сейчас...
Курт обхватил его руками за плечи, приподнял немного и поднёс кружку к его губам.
Ганка хлебнул, обжёг язык и замотал головой. Питьё пахло мятой и какой-то распаренной травой, а через всё это пробивался противный запах спирта. Когда он сделал первый глоток, то ему показалось, что он проглотил кусок динамита и вот-вот ему оторвёт голову, но Курт держал кружку около его губ, и он невольно ещё сделал глоток, а потом и ещё один. Приятная теплота поползла по его телу, и сразу перестало тошнить.
— Ну, вот, — сказал Курт откуда-то издалека, — теперь хоть опять вы на себя стали похожи. Лежите только смирно и не двигайтесь, а то вас опять начнёт тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то?