— Чего?
— Соприкосновения с миром.
— Ты-то что об этом знаешь? Я просто лучше чувствую, что для меня хорошо, в этом все дело.
— Ах, вот как. Ну и что, по-твоему, хорошо? Сладкие коктейли, медвежьи конфеты и «нутелла». Ты питаешься детскими продуктами, которые не вызывают страха, сладкие и приятные на вкус. Ты боишься взять на себя ответственность за мир, поэтому и ешь все эти тутти-фрутти.
Дарио дочиста облизал губы и пожал плечами.
— Снобы низшего класса, вот вы кто. Я ем то, что мне нравится. Разве это не смелость?
— Потому-то тебе все это и нравится, что ты нерешителен. Тебе и должно нравиться безопасное детское питание, как корове трава.
— Значит, диагноз поставлен.
— Да. Я все больше убеждаюсь, что немецкое выражение man ist, was man ißt в определенном смысле очень даже верно. И при обратном прочтении тоже действует, насчет тебя. Man ißt, was man ist. Ешь то, чем сам являешься. Не случайно ветчину ты ешь только вареную, не сырокопченую. Тебе не нравятся оливы. И икра.
— Мне они кажутся невкусными. Можешь делать какие угодно выводы.
Дарио глотнул кофе и встряхнул головой.
— Все равно слишком горький. Ты не заметила в каком-нибудь шкафу пачку сахара?
— Сейчас посмотрю. Может, здесь что найдется.
Я вынула из шкафчика баночки с приправами, какие-то пакетики, оставленные предыдущими обитателями. Кто-то из Эстонии прихватил в творческую квартиру приправы Santa Maria для пиццы и спагетти. Я только что рассказала Дарио о том, что в такие готовые смеси добавляют консерванты и усилители вкуса, например, глюканат натрия Е621, который, по некоторым утверждениям, повреждает клетки мозга. Но Дарио не удосужился меня выслушать. Я продолжала шарить в шкафу.
— Черт, это соль. Но, знаешь, у меня еще есть горький мед из цветов каштана. Не хочешь попробовать?
— У кофе должен быть вкус кофе. Чистый вкус. Вкусы должны быть чистыми, вот в чем секрет, великий гурман! Учись!
— Fuck you, baby. Ладно, мне тоже не нравятся дурно заправленные блюда и неграмотно смешанные приправы, но тема чистоты…
— Кофе с медом — это уже пойло.
— А вот тема чистоты очень даже интересна… Можно сделать интересные выводы…
— Предсказать будущее на гуще испорченного кофе?
— Да! В каком-то смысле да. По пристрастию к теме чистоты можно определить кое-какие установки человека. Например, ты. Хочешь быть великим либералом. Великим левым вольнодумцем.
— А это тут при чем?
— При том. Один американский психолог утверждал, что чистота ценится скорее консерваторами, чем либералами. Что, конечно, совершенно очевидно. У либералов при определении пяти важнейших ценностей чистота всегда стояла на последнем месте, по всему миру. Его звали Джонатан Хайдт, того психолога.
Дарио загрузил в рот полную ложку «нутеллы» и лениво приподнял брови.
— Это что, были основные ценности его кофепития?
— Гм-гм. Конечно. Он установил пять всеобщих моральных ценностей: забота, что означало заботу о других, потом еще справедливость, лояльность, уважение и чистоту. Под этой чистотой он, между прочим, подразумевал и чистоту пищи, что означало традиционность. Эдакую «чистоту своей вещи»: одна вещь своя, правильная, чистая, а другая, чужая, может заразить свою вещь, сделать ее нечистой.
— Как мед в кофе?
— Ну да. Либерала это не должно волновать. Он, наоборот, должен приветствовать всякое смешение.
— Значит, кофе с сахаром пьют только консервативные правые, это ты хочешь сказать?
— Неужели это было сформулировано столь истерично.
Дарио потрогал свою крошечную кофейную чашку; тонкий фарфор, судя по всему, стал остывать.
— Ладно, ну и где сахар? Или те крохи были последними?
— Черт, кажется, да.
— Чего уж там. Да и кофе почти остыл.
— Погоди-ка. — Я наконец нашарила в шкафу комочек бумажного пакета, на дне которого белели сахарные крупинки.
— Глянь, совсем немного.
— Тебе придется купить им новую пачку.
— Ну да.
— Купить им новый сахар.
— Пожалуй, да, придется.
— Не пожалуй, а точно.
— Послушай. — Я пристально взглянула на Дарио. Он продолжал:
— Иначе этот дом останется без сахара.
— Вот беда-то!
— Именно беда. Тем, кто приедет, уже неоткуда будет взять сахар. Представь сама, приезжаешь ты в подобную резиденцию для творческих личностей, а там ничего нет, и сахар с кофе закончились.
— Сахар уже закончился, когда я приехала, кстати. В этом доме в принципе не было сахара, когда я сюда прибыла. И кофе только на донышке.
— А хотела слыть великим либералом. Где теперь все эти разглагольствования, забота о других и так далее?
— Теперь я стану правым либералом, понимаешь. Каждый заботится о своем сахаре сам, соответственно своим возможностям, а если возможности и потребности расходятся, ничего не поделаешь. Каждый добывает сахара, сколько сможет, и если окажется недостаточно, тогда пусть лижет сковородку. Справедливость с избытком: в этом доме сахара не было до моего появления и не останется после моего отбытия. О кей, вместо тех крошек, которые ты сейчас уничтожил, я принесу парочку сахарных пакетиков из какого-нибудь кафе. Хотя бы из Dormus Birraes, например.
— Украдешь, да.
— Не украду, если я клиент, то могу взять сколько угодно сахара и как угодно его использовать. За все заплачено.
— А что, если каждому клиенту по закону полагается только определенное количество сахара. Например, в цену кофе входит — ну не знаю — максимум тридцать грамм?
— Не думаю, что это регулируется.
— Откуда ты знаешь?
— Здравый рассудок подсказывает.
— Ах, теперь еще и здравый рассудок.
— Теперь да. А что?
Дарио глотнул полуостывший, но обильно подслащенный кофе, критически почмокал губами и спросил:
— А «здравый рассудок» не считается опасным?
— Нет. Сейчас нет.
— Раз так, то так. Кстати, в последний раз в Таллинне я видел повсюду пакеты Illy. Вы привозите их из Триеста.
— Судя по всему.
Дарио намазал на половинку хлебного ломтя лимонный мармелад. Его я тоже купила специально к приезду Дарио.
— Тогда ты до двенадцати должна успеть к… как его там звали?.. заскочить к Джиакомо. За сахаром.
— До часу. Его зовут Джузеппе Беппе.
— О’кей, заскочим к нему. Времени не так и много, если мы хотим еще посмотреть этот некрополь.
— Ты хочешь?
— Когда вернемся, скорее всего, опоздаем. И утром опять останемся без сахара.
Я медленно и демонстративно выдохнула.
— Если выяснится, что мы опаздываем, хапнешь в какой-нибудь кафешке парочку упаковок на завтра. Свою дозу. Украдешь у капиталистов.
— Я не хочу красть просто для того, чтобы мы могли побездельничать. Другим тоже нужен сахар.
— Время есть. — Я завернула хлебные палочки в тонкий ломтик ветчины. Посмотрела, как Дарио выудил из пакета последнюю «медвежью» конфету. Их тоже продавали у Беппе, скорее всего, на самом деле он хотел купить новую порцию конфет. Я не смогла выдержать высокомерного молчания и поинтересовалась:
— Так ты, значит, думаешь о других.
— Да.
— Из врожденной эмпатии? Или из тщеславия, или от страха?
— Потому что так правильно.
— Из тщеславия было бы лучше, чем из страха.
— Тщеславие — смертельный грех.
— Не совсем справедливо. Тщеславие может быть очень полезным: все дело в дозировке.
— Осторожнее с этим, — ответил Дарио. В уголке его рта нарисовалась нелепая коричневая полоска от «нутеллы».
— Нет. Не собираюсь даже. Если я куплю сюда сахар, то только из тщеславия. Еще и имя свое на пакете напишу: здесь была Икс и купила для вас сахар.
— Из-за этих разговоров о тщеславии мы так опоздаем, что не успеем в магазин.
— Я доем ветчину.
— Доедай, доедай.
— Сейчас.
Я молча ела и смотрела на Дарио. Слушала, как он присвистывает сквозь зубы, и пыталась осознать, как он меня разозлил. Это нисколько не мешало получать наслаждение от еды.
— Очень хорошая ветчина. Полусырая. Мм-мм…
— Мы каждое утро просыпаем.
— Как интересно.
— Беппе скоро закроет магазин. Похоже, о музеях Ватикана мне на этот раз тоже придется забыть.
Он начал собирать вещи; при упаковке остатков еды, подарков и тапок он всегда демонстрировал особую находчивость старательность и талант. Мне казалось, что во время упаковки вещей и перемещения посуды в раковину его лицо приобретало необычайно кроткое и естественное выражение. Он соотносился с тарелками и баночкой из-под мармелада больше, чем со мной. Он верил, что сахаром и благожелательностью он меня превзошел. Я подлила себе остывший кофе, сделала горький холодный глоток и сказала:
— А вот этот сахар я покупать не стану. Не стану и все. Никогда ни одного кусочка сахара для других! Я заземлю свое тщеславие иначе. Самодостаточностью.
Дарио с особой выразительностью закрыл дверцу холодильника. «Ну…»
— Хватит пороть чушь! — прокричала я.
— А именно?
— Черт, неужели ты, действительно, не веришь, что однажды я куплю-таки сахар для этого дома. И дойду до этого своим умом?
— Кто знает.
Тем утром, когда Дарио уезжал, я почувствовала, что слегка простудилась. Автобус отправлялся в 7.00, в воскресенье это был единственный автобус, на котором Дарио мог успеть в Рим вовремя, чтобы оттуда отправиться дальше, домой. Мне не хотелось сопровождать его до Рима с головной болью, чтобы там вместе слоняться по музеям. Мы и так по ним слонялись, в последний раз любовались Миммо Паладино в музее Ara Pacis и глазели на Золотой шар Помодоро с башни Петровской церкви.
Мы стояли на площади небольшого городка, слушали в утренней прохладе пылкое птичье пение и церковные колокола, отбивавшие полный час. Мне было холодно, и я этого не скрывала, но Дарио не пришло в голову обнять меня, впрочем, я особо на это и не рассчитывала.
— Ну и где этот треклятый автобус? Хочу автобус! Хочу спать в теплом автобусе!