«Canti orfici»[2]. Одно из выдающихся творений современной поэзии! — эти слова она произнесла с лицом фарисея, наслаждающегося искусством.
— Ха-ха-ха! «Canti orfici»! Современная поэзия? В каком году был напечатано первое издание? — Замолчи, сказала я себе, ну что ты каркаешь. Замолчи, прежде чем сама превратишься в гипсовую статую.
— В каком году… Какое это имеет значение… — Дама впала в замешательство.
— В 1914-м! А сам Кампана умер в 1932-м в сумасшедшем доме. И это последняя современная поэзия, которую вы знаете?
Так. Вот я уже и закоснела, теперь меня можно разбивать. Пожалуйста, создала основу, устойчивую ценность, идиотка. Узурпаторша. Постфашистка. Сама ничего не знаю, но принимаю за основу необходимость знаний. В задницу.
— Хорошо, если вас интересует современность, то почитайте Пазолини.
Вот как. Ах, значит, «почитайте». Ну что ж, вперед, головой об стенку. Я чувствовала своеобразное упоение от своей наглости.
— Пазолини? Хмм. Имя кажется знакомым. Возможно, я его даже переводила. А вы не прикончили его около двадцати лет назад? Если точнее, то восемнадцать с половиной. — О-о, можно ли стать еще тупее!
Нет такой книги, которую необходимо прочитать. Нет. Если культуру следует знать, то лишь по практическим причинам, все остальное жестоко. Это подвижное вещество, позвольте ему двигаться! Руки мои задрожали. Им необходима была какая-то тяжесть.
Следует ли своего противника более уважать, чем терпеть — респект или толерантность, — неужели произвол уважения благороднее и устанавливает с другим более честную связь? Но когда можно занести топор? Когда можно решить, что ты имеешь дело с врагом, который хочет войны? Что это я тут развожу? Что?
Но я все больше входила в дурацкий кураж, была готова расшибить голову о стену и желала лишь одного, чтобы симпатичные товарищи из посольства не услышали моего дебоширства.
— Теперь давайте сделаем так, что я назову какое-то имя из своей дорогой итальянской культуры, а вы должны будете угадать, кто это — писатель, композитор или художник!
В результате собственного сумасбродства одновременно с упоением я почувствовала тошноту. Вот таким неприглядным образом захватывают власть для Эстонии. Марио тихонечко хихикнул и прошептал: «Молодец!»
— Ну, например, кто такой Маурицио Кателлан? Франко Донатони? Валерио Магрелли?
— Вы называете малоизвестные имена, каких-то маргиналов, скорей всего, просто ваших знакомых. Более широкого значения они не имеют.
— О да. Значительно лишь то, что известно вам. — Хотела добавить «коровьи мозги», но смогла сдержаться. Голова моя гудела и пылала.
— Как вы можете подозревать меня в необразованности при том, что я владею пятью языками. Занимаюсь журналистикой. Меня зовут Клизия, как и возлюбленную Монталя, если вам случайно известно.
— На самом деле Клизию звали Ирмой. — Слишком красивое имя было у бабенции.
— Ах, значит, вы работаете журналисткой? А в каком издании? — поинтересовался Марио. По-моему, он спросил об этом слишком нормальным, располагающим тоном. Он не давал ясно понять, на чьей стороне воюет. Я поняла, что ситуация и все ее участники безнадежно нелепы.
— Сейчас я свободный художник, — ответила Клизия. Ее лицо приобрело чрезвычайную строгость. — Но я писала статьи даже для «Corriere»[3].
— Внимание! Прошу внимания! — провозгласил симпатичный упитанный мужчина в темно-синем костюме. — Продолжаем наш киновечер. Нам крайне приятно представить вам произведение исторического значения: сейчас мы посмотрим первый художественный фильм Эстонии «Медвежья охота в Пярнумаа», созданный в 1914 году.
— Почему мы смотрим этот фильм? Что он там сказал? Значительное произведение эстонского киноискусства? — переспросила Клизия Марио.
— Да. Первое, — уточнил Марио. Я прижала ладони к пылающим щекам, пытаясь остудить их.
После «Медвежьей охоты» стали показывать эстонские мультфильмы. Мне захотелось выбраться из «Олимпии». Выпить вина, несмотря на воспаление уха. Я встала, Марио помог мне надеть кожаную куртку. Он попрощался с Клизией с подобием улыбки на лице. Судя по всему, он не мог иначе. Я едва кивнула, я чувствовала себя стошнившей и кивающей пакету для рвоты. Клизия извлекла из меня наружу наихудшее, вывернула мою изнанку; так ничего и не решив, я предала саму себя, хотя, с точки зрения эстонской культуры, вовсе нет.
На Piazza del Parlamento в лучах вечернего солнца мы обменялись парой слов с работниками посольства, Марио своими экстравагантными эстонскими выражениями и сердечностью произвел на них впечатление. Затем мы вдвоем зашагали в сторону Сатро de’ Fiori. Мы оба проголодались. На Corso del Rinascimento, обучая Марио новым непристойностям, касающимся женщин, я чуть не попала под мопед.
Мы поели в траттории, слева от статуи Джордано. Я заказала реппе all’arrabbiata, перец чили благотворно влиял на мои воспаленные уши и горло. Марио заказал gnocchi al burro e salvia. К нам присоединился друг Марио Витторио, молодой режиссер-марксист, который загадочно улыбался и уходил от разговора, когда я пыталась распалить костер риторикой левых.
Мы рассказали ему о кино и о Клизии.
— Здорово! — заключил Марио и похлопал меня по плечу. — Здорово! Это победа! Старушке повезло, что она попала именно на тебя!
— Ну, знаешь. По сути, все это чушь. Нездоровое сражение. И в то же время… Родное захолустье и сам критикуешь, но если кто-то его атакует, неизбежно встаешь на защиту. Если посягают на его право существования, ничего другого не остается. Это выходит как-то… органично.
— Значит, в кинотеатре состоялась настоящая битва между народами? — сверкнув глазами, негромко спросил Витторио.
— Победила Эстония! — хихикнул Марио. — Кстати, Витторио, скоро мы сообща напишем оперу, в которой невротичный Калевипоэг уничтожает Колизей. Калевипоэг — это герой их эпоса.
— Довольно неуклюжий мужик, но мы его сделаем утонченным невротиком. Создадим такую ситуацию, при которой ему просто не останется ничего другого, как проявить насилие, — добавила я. — Само собой, он пожалеет о содеянном уже в ходе его совершения.
— Ай-ай. Как жестоки маленькие нации. — Витторио незлобиво улыбнулся. — По правде говоря, до сих пор об эстонцах мало что можно было услышать.
— Кстати, где начинается точка отсчета? — поинтересовалась я. — Какая нация считается уже маленькой? Вы не знаете, это где-то установлено?
В эту минуту официант долил нам Chianti, вина трудящихся, как называли его ребята, так что тема Клизии и маленьких захватов власти стихла. Но когда мы встали из-за стола, Марио объявил, что напишет гениальную оперу и о «старушонке». Мы обменялись поцелуями с Витторио, он загадочно улыбнулся, запрыгнул на свою «Веспу» и исчез. Мы с Марио пошагали дальше, в Трастевере, сели в баре под названием Ombre Rosse и принялись комментировать лица людей. Судя по некоторым, забота о себе придавала сияния и преображала удрученность в радость.
— Посмотри, — Марио указал взглядом на соседний столик, в сторону парней в стильной одежде с желированными прическами и по-детски лукавыми глазами. — Бедняжки, — грустно улыбнулся Марио, — таких у нас здесь навалом. Но при определенных условиях сердечная доброта в них все-таки сохраняется.
— Так пусть жизнь найдет для этого верные каналы! — провозгласила я, высоко поднимая стакан с «кровавой Мэри». Бангладешский мальчик с букетом роз вознамерился подарить нам цветы по два евро за штуку, но мы этого не допустили. Внезапно принялись целоваться, прижались друг к другу и не отрывались до закрытия бара, до двух часов.
— Пойдем ко мне, да? — пригласила я, забрасывая сумку через плечо.
— Ах. К сожалению, я сегодня не могу. Мне завтра к восьми на съемку.
— Так я разбужу тебя в семь. Закажем такси на четверть восьмого.
— Честно. Не могу.
— Послушай! Ты же молодой! — На меня накатывало отчаяние. Я предала свои собственные установки, я вышла из себя, произносила дурацкие речи и теперь просто жаждала чьей-то физическо-душевной поддержки. Малыш Марио, который и сам частенько изъявлял желание поиграть в надменных, саркастических и достойных любви близнецов «Wälsungenblut»[4], сейчас намеревался мне отказать. Уткнувшись в его волнистую шевелюру, я боролась с растущим отчаянием. Марио тяжело вздохнул.
— Я завтра позвоню. А ты непременно поезжай домой на такси! Не вздумай идти пешком.
— Хорошо.
— Подожди, давай поймаем тебе такси.
— Ах, да я сама. Я пойду на Корсо Витторио и там сяду. Правда. — В задницу. Не способная на трезвую гордость, я поцеловала его еще раз, долгим и жадным поцелуем. Марио подобрал свой дряхлый велик, оставленный у статуи Трилусса, и, помахав мне, уехал.
Я решила проветриться и сделать еще один круг в Трастевере, хотя почти все бары были уже закрыты. Последние клиенты вытекали из них, в веселье некоторых ощущалось своеобразное ночное раздражение. Мимо меня прошла компания непривычно долговязых немецких парней в красных рубашках. И тогда я увидела Клизию.
В первое мгновение подумала, что ошиблась, поскольку встретить во втором часу ночи в Трастевере даму ее возраста было более чем неожиданно. Спешно перейдя через Piazza Trilussa, я подошла ближе, чтобы убедиться, что мое беспокойное чутье меня не обмануло. Услышала знакомый крякающий голос. Клизия, прощаясь со второй дамой своего возраста, кивнула ей, даже не улыбнувшись, в окошко такси. Таксист с лицом Макиавелли подмигнул мне и уехал. Я подошла к Клизии.
— Добрый вечер.
— Нет! Меня не интересует! — Не знаю, что она имела в виду, видимо, решила, что я продаю наркоту. Но спустя мгновение она меня узнала, и лицо ее приняло желчное выражение:
— Добрый вечер. Вы? — Ее колкость прозвучала столь намеренной, что казалась почти трогательной.