Я совсем не стеснительная персона, что касается переодеваний или разгуливания нагишом. Но в этот момент я почувствовала, что не имею ни малейшего желания раздеваться на глазах супружеской пары. Нашим телам не следовало лицезреть друг друга. Нет, никакого обмена телесной информацией, пусть границы остаются неприкосновенными.
Котенок продолжал мяукать за дверью. Я спряталась в уголок с поваренными книгами, куда не простирались взгляды из гостиной. Быстренько натянула на себя предназначенную для сна длинную футболку с изображением Мэрилин Мансон, но, излишне засуетившись при этом, свалила лежащую на краю полки толстенную книгу про испанскую пищу, с оглушительным шлепком она шмякнулась на пол. Замерев на мгновение, я услышала, как Анна что-то оживленно сказала Рокко.
«Все в порядке! — сообщила я. — Я еще жива. Всего лишь уронила книгу с полки, простите!»
«О’кей», — донеслось из другой комнаты.
Я погасила свет. Сквозь стеклянную дверь виднелся диван с куклами, Анной и Рокко. Я поворочалась на резиновом матраце, примостив голову так, чтобы не видеть их. Время от времени до меня доносились звуки фэнтези-фильма. Но когда я закрыла глаза, вся комната наполнилась звуками. Часы. Множество часов. И все они издавали звуки; я словно очутилась в зарослях часов, тиканье и поскрипывание доносилось с полок, со стен, с письменного стола. Громче всех тикали часы с пластмассовым голосом: крр-крр, кррр-кккррр. Мне показалось, что они хромают, у них был сбит ритм.
Простыни пахли. Человеком. Неизвестно — каким. Я боялась даже подумать, какое тело выделяло свое жировое сало на этих лиловых простынях. Сдвинула простыню, но голый резиновый матрац вонял, как лагеря детства.
Рк-ркк, ррк-ркккк.
Все заражено телами!
Я чуть не вскочила с матраца, но испугалась, что тогда Рокко с Анной меня увидят.
Какого черта. Ну и что здесь такого? Одна ночь. Стыдно должно быть. Спи уже, черт бы тебя побрал.
Ркк-рккк.
Жила-была Принцесса на горошине. Она была фашисткой.
Латентной и органичной. Она не могла спать, если в одном с нею помещении находились тела, которые казались ей безобразными. Безобразие вызывало удушье, аллергическую реакцию, учащало сердцебиение. Оно могло заразить и уничтожить, растворить в себе. Тот, кто вынужден глядеть на уродство, воспринимать уродство, может лишиться себя, своей самостийности.
Толерантность. Это не терпимость, а переносимость. Может быть, Принцесса на горошине, как и любой другой организм, просто вынуждена была бороться за свое собственное выживание. Ее степень переносимости была крайне низкой, она была эстетически слабенькой, с узкой шкалой. Кто-то не выносит определенных продуктов, химикатов, шума, а ее организм приводили в тревожное состояние определенные человеческие тела. Из этого, правда, не следовало, что эти тела были безобразными в общепринятом смысле или воздействовали подобным образом и на других: аллергики — не универсалы. Это просто индивидуальная непереносимость. Случайная, бессмысленная.
Это доброжелательные люди, которые хотели всего-навсего принять меня.
THE LORD OF THE FLIES. Язык фей и пингвины. Это ловушка!
Если ты сейчас не уснешь, завтра пойдешь и сдашься полиции как фашистка. С подобными тебе людьми невозможно создать такое человечество, каким ты хочешь его увидеть.
Ркк-рккк. Я приподняла голову, чтобы увидеть светящиеся цифры единственных беззвучных часов: 1:33.
В гостиной тем временем погас свет.
Пара легла в постель.
Засни уже, идиотка, если не хочешь, чтобы завтрашний день пошел насмарку.
На минуту меня осенило: насколько привлекательна — просто-таки этический опиум — развлекательная индустрия, производящая красивых людей… да, в конце концов все станет столь прекрасным, что опасные значения нивелируются… нас будут окружать лишь пятна света, блики… Нет — на самом деле гибкий и хорошо воспитанный человек приучается вести себя так, будто он видит одну только красоту, или, если ничего другого не остается, одну лишь одухотворенность… эстетическое искупление… Тело Анны было по-своему гармоничным, в элементах белого переливающегося мяса таилось созвучие… Она вполне могла стать моделью Ботеро… Желтоватое лицо Рокко и устрашающая прическа Анны… могли бы они возбудить возвышенные чувства… спи, мысли уже путаются.
Кот мяукнул. Прыгнул на дверь и снова мяукнул. Открыть дверь не так-то просто.
Мне вспомнилось утро в кафе другого европейского города.
Мой любовник меня просто бесит. Он говорит, что есть люди, чьи умонастроения он разделяет намного больше, чем мои. Он прищуривает свои прекрасные огромные глаза.
«Ну, и кто же тогда твой ближайший друг?»
«Мой самый дорогой друг… уже с детства… конечно, Киара».
«Ну, конечно».
Я рассматриваю висящий на стене графический лист с изображением лошадей.
«А если бы в один прекрасный день Киара превратилась в кучу навоза, что бы ты тогда делал? Она имела бы человеческий образ и могла бы говорить, она хотела бы находиться поблизости и говорить с тобой, но она была бы сделана из навоза».
«Неужели ты такая ревнивая?»
«Нет, я серьезно. Что бы я стала делать, если бы мой друг… вдруг оказался сделанным из дерьма? У него был бы тот же взгляд, те же взгляды, та же… искренность, например, но он бы невыносимо вонял. Ты мог бы преодолеть подобную дуальность тела и духа?»
Еще и эта Киара — и зачем я о ней вспомнила?
Где-то я прочла о Стендале, что ему, испытывающему любовные муки, все уродливое причиняло особую боль. И правда, от несчастного следовало бы тщательно скрывать функционирование убогой жизни. Трагику и красивую кровь — это можно допустить, но не аутистов, пингвинов, студенистую плоть. Черт побери. Каждый человек — кузнец своей судьбы и литейщик своего несчастья. Я порывисто поднялась.
Дотянувшись до кресла, взяла сумочку, достала из нее телефон. Включила, приглушила ладонью сигнал Nokia. «Хей, Аллен…» Нет, лучше напишу «Дорогой…»
«Dear Allen, if you happen to be somewhere around at this hour, I’d love to join you and offer you a drink;)»
Отправила.
На часах было 2.54.
Я слушала часы и ждала.
Ответ не пришел.
Может, мне просто исчезнуть. В темноте закину вещи в чемодан и поищу себе какой-нибудь отель. Ведь какой-то из них должен быть открыт. Надену самый солидный жакет. Я не запомнила, шнепперный ли замок на входной двери, тогда я с полной ответственностью захлопну дверь за собой. Я уже встала и нащупала на спинке стула джинсы, но снова заставила себя лечь. Еще пару часов… всего час-другой… я же не сломаюсь так легко.
Спокойно. Спокойно. Спокойно.
Все вещи заражены телами! Все вещи заражены духом!
Завтра подарю им красивую сувенирную бутылку водки «Виру Валге».
Часы тикают, а резиновый матрац подо мной буквально обжигает. Может ли воздух внутри резинового матраца по какой-то причине начать нагреваться? Ркк-ркк-ркк-ркккк. Часы озвучивают свои причудливые смещения фаз.
Спасииии-те-спасиии-те-спасиии-те-спасии-те-спасии…
А утром Анна спрашивает, как я спала.
«Хорошо».
«Но ты выглядишь совсем разбитой».
«Правда? Я по утрам всегда сонная, это оттого, что у меня низкое давление».
«Нет. Этот совсем не из-за этого, нет-нет».
«Хм. Ну как же нет… Я просто еще не проснулась».
«Я вижу, что ты очень устала. У тебя осунувшееся лицо, будто ты за всю ночь даже глаз не сомкнула, ни минуты не поспала».
«Я поспала. Честно, поспала…»
«Что-то не так?»
«Да нет, в каком смысле?»
«Я не набожна, но Христос! Христос сказал: „Это моя кровь!“ Был ли он красив?»
«Я не понимаю».
«Тебе не нравится наш дом? Тебе не нравится то, что мы можем предложить? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА? ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ НАШИ ТЕЛА…»
ОБЕЗЬЯНЫ И СОЛИДАРНОСТЬ
Мы прогуливались вдоль берега реки. Стояла жара, солнце и небо казались одинаково белыми, от реки после засушливого лета остался лишь узенький ручеек посреди широкого каменистого русла. Мы подошли к краю небольшой площадки, где какое-то время возились с канализационными трубами, а теперь — с новым дорожным покрытием. Работники расхаживали с обнаженными торсами: красавчик с лицом Маугли выкладывал на тротуаре плиты, тип с длинным носом и низким лбом тарахтел отбойным молотком, разламывал асфальт с краю — там, видимо, что-то пошло насмарку. Курящий парень с переливающимися мускулами и грубым топорным лицом посмотрел в нашу сторону, но на этот раз, конечно, не засвистел, поскольку рядом со мной шагал Дарио.
— Гляди-ка. Обезьяны снова здесь, — сказала я.
Дарио промолчал. Солнце казалось белым, дымчатая улица переливалась, две хрупкие девушки проехали мимо на велосипедах. Одна выглядела по-настоящему элегантной. Я посмотрела им вслед.
— Ну и…? В чем дело? — поинтересовалась я.
— Какое дело?
— Я не знаю. Скажи ты.
— Что-то произошло?
— Что-то должно было произойти. Разве нет? — Я взглянула на него, прищурив глаза. Он приподнял брови.
— Молчание и тишина, — прокомментировала я.
— Ну… — отозвался он.
Мы пошли дальше. Под магнолиями на следующей площадке дедушка учил внучку кататься на велосипеде. Дарио поздоровался с ним, я, по его примеру, тоже. Старик выглядел бодрым, у него были высокие дуги бровей и вообще красивые черты лица. Его внучка, вне всякого сомнения, станет красивой женщиной. Я посмотрела на Дарио. Разумеется, у него тоже красивые черты лица и большие красивые карие глаза. Мы миновали магнолиевую рощу.
— Мы жутко тупые.
— Неужели?
— Да. Мы молчим.
— Молчание оздоравливает.
— Что? Где ты это услышал?
— Сам придумал.
— Мы молчим и чувствуем себя отвратительно. Молчание удлиняется и придает каждому следующему потенциальному высказыванию чрезвычайную важность, а в конечном итоге делает его столь бессмысленным, что мы и дальше молчим.