— По-моему, не делают.
— А дорожный рабочий делает?
— Ха-ха-ха-ха. Ты не знаешь, что они сейчас о нас говорят.
— Может, у дорожных рабочих очень даже неплохое чувство юмора.
— Может быть. Когда мы пойдем обратно, поинтересуйся, например, за кого они голосуют на выборах.
Мы прошли дальше. Трава в парке высохла, местами побурела. Зато роллеры на единственной в городке велосипедной дорожке выглядели прекрасными и беззаботными.
— Роллеры выглядят такими прекрасными и беззаботными, — сказала я.
— Судя по всему, дети дорожных рабочих, — ответил Дарио.
— М-м-м-хм-мм.
Я представила, как дети дорожных рабочих, красивые, способные, с хорошим чувством юмора, иронизируют между собой над консервативными белыми воротничками.
— Ты считаешь, что дорожные рабочие способны мыслить более гибко, чем я? — спросила я у Дарио.
— Вполне возможно.
— Хммм. Тогда иди в задницу.
Я потеребила Дарио за руку, казалось бы, с дружелюбным юмором, но на самом деле — с затаенной враждебностью, чтобы вывести его из себя. Мы чуть не столкнулись со стройным роллером в белом костюме.
— Оу-оу-оу! — прокричал юноша.
— Простите.
— Ну, видишь, — сказал Дарио.
— Половина двенадцатого, — сообщила я. — Во сколько твоя мама ждет нас?
— Черт побери. Немедленно возвращаемся. Половина первого.
— Надо купить ей цветы.
— Даже не знаю…
— Я сама куплю.
— Она не ждет ничего такого…
— Ты хоть раз покупал ей цветы?
— Не помню.
— Почему ты не приходишь к ней с цветами?
— Ну. Я не знаю.
— Лучше дари матери цветы. Вместо того чтобы любить дорожных рабочих.
Мы шагали быстро и вскоре снова подошли к чахлой речке.
— Хотя, конечно. Мне же ты покупал цветы, — сказала я. — А дорожным рабочим, скорее всего, нет.
— Купи сама.
— Посмотрим.
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МУЗЕЕ
— Вам нравится море?
— О, да.
— Море стало вам нравиться еще больше после того, как вы увидели его на картинах?
— Ну. Может быть, действительно.
— А лес? Также?
— Пожалуй, да.
— Ну вот. Так я и думал. Со мной тоже часто такое бывало. Пасмурным вечером я гулял вдоль штормящего моря, мерз и думал, откуда я знаю, что оно красиво? И потом понял — по картинам. Его же рисовали. Фотографировали. О нем писали. Меня обучили этой красоте, поэтому я и мерз, и любовался.
— Благодаря искусству.
— Да.
— Моя сестра — безвременно почившая сестра — тоже постоянно подозревала, что только искусство научило ее красиво рас-чле-нять природу.
— Но ведь действительно!..
— Действительно — ох, да. Если подумать — то это пейзаж, мой дорогой коллега!
— Да. Пейз-аж. Планета Пей-заж. Можно подумать, мы верили в ее существование, дорогой друг.
— Знаете, дорогой коллега, даже на полотнах итальянских мастеров Возрождения я теперь больше всего люблю деревца, иногда просто-таки смешные деревца. Например, у Рафаэля. Взгляните. — Левой рукой он поправил нагрудную табличку, на которой было написано «Кристер Мяэ», затем сжал кулак правой руки. После чего со стены исчезло золотистое море Клода Лоррена и на обозрение предстала новая картина, хотя и не Рафаэль. Кристер Мяэ, впав в некоторое замешательство, мотнул головой. Его коллега, на груди которого была прикреплена табличка «Янек Лухт», ободряюще улыбнулся и шагнул к картине.
— Джон Эверетт Миллес нарисовал эту девушку в 1852 году, в то время мир еще был так зелен, взгляните на эти белые цветы. — Янек Лухт направил указку на нежные белые цветы, свисающие над лежащей на спине Офелией, покачивающейся в ручье. — А как будут выглядеть умершие девушки нашего времени? Каким образом их будут изображать?
— Даже думать об этом не хочу.
— А я вам скажу — возможно, что также на фоне зелени! Но какой зелени! Эта зелень будет выглядеть декорацией, аналогии которой в природе уже давным-давно не существует. В наше время — взгляните на эту крону дерева у Моне — пейзаж не изображает того, что действительно существует в природе.
— А ведь я еще ребенком думал, для чего нужен такой жанр!
— Для чего нужен пейзаж?
— Мне он казался ужасно скучным. Вам тоже? Чем реалистичнее, тем скучнее, а учителя еще заставляли этим восхищаться!
— А теперь — вы понимаете?
— Да. Теперь понимаю. Ко всему прочему, художники пытались запечатлеть для нас природу.
— На протяжении столетий они трудились, словно под воздействием предостерегающей интуиции, вы не находите? Трудились во имя того, чтобы мы сейчас могли смотреть и вспоминать.
— Мы-то еще вспоминаем, но ведь уже рождены поколения, которые этих картин не понимают. Они им ничего не сообщают, ничего не напоминают, их мыслям не за что зацепиться.
— Ох. Я думаю, они воспринимают это как сказку. Красивую фикцию. Они смотрят на эти буйные леса и светло-зеленые заросли так же, как мы в свое время смотрели научно-фантастические фильмы. Недоверчиво думая, неужели когда-нибудь все будет так. Они с той же недоверчивостью думают, неужели когда-то все так и было. Кроны деревьев Русдела. Аллегорические пейзажи Пуссена. Световые блики Ренуара. Да не может быть.
— Да, все это выдумки стариков, так они считают. Правда. Ох, как нам повезло, что мы — не они. Что у нас сохранились воспоминания о старых добрых временах. — Кристер Мяэ подошел к картине Коро и покачал головой. — Какая нежность. Какая коммуникабельная чистота смотрит на нас с этих ветвей. Я не хочу отказываться от подобного. Я не хочу признавать, что сейчас истинным считается вот это…
Он дернул за веревочку, и деревья в свежем пухе листвы, которыми мы только что любовались, исчезли, полотно с шуршанием скользнуло вверх. И в поле зрения возникло огромное окно, из которого открывался вид на поросший крапивой пустырь под серо-бурым небом. Предвещающие опасность тучи быстро перемещались, бескрайнюю пустошь то здесь, то там покрывали нелепые неряшливые нагромождения или башни, в правой части окна торчало громадное бетонное сооружение химерического вида.
— Дамы и господа! — провозгласил Кристер Мяэ серьезным глубоким голосом. — Среди вас, возможно, находятся те, кто помнит мир таким, каким он был.
— Кто тоскует по такому миру, каким он был, — добавил Янек Лухт. — То есть те, кто любит искусство.
— Ибо таким является современный мир вне искусства, — продолжил Кристер Мяэ и указал указкой на окно. — Таков нынешний мир: посмотрите, что мы с ним сделали.
— Мы сделали что-то непоправимое.
— Теперь уже слишком поздно.
— Даже объявлять виновников бессмысленно.
— Это уже ничего не изменит.
На открывающемся из окна одичалом пейзаже ковыляла высокая, худая и — как могло показаться кому-то из наблюдателей — трехногая человеческая фигура. Низкие коричневато-желтоватые тучи проплывали над головой убогого создания.
— Как по-вашему — спасет ли нас искусство? Способно ли оно, взамен ностальгии и бегства, указать новый путь? Или же, дамы и господа, мы окончательно проиграли? — спросил Кристер Мяэ. Трехногое существо, отвратительное и жалкое, скакало от одной кучи мусора к другой.
Из зала донеслось приглушенное всхлипывание. Затем еще одно, уже громче. Послышался тихий гул человеческих голосов, затем над всеми звуками взорвалось могучее зычное «аха-аха-ахххааа!!»
— Послушайте! — раздался возмущенный женский крик.
Кристер Мяэ и Янек Лухт застыли на месте.
Крикнувшая сидела во втором ряду, и к ней прижимался всхлипывающий кареглазый мальчик лет восьми.
— Прекратите! — звучно потребовала женщина. — Прекратите эту чушь, Марко совершенно травмирован!
— Мм-м, простите, — промямлил Янек Лухт, пожимая плечами и нерешительно улыбаясь публике. В то же время правой рукой он пытался совершить некое судорожное движение в направлении пустоши, но выронил что-то из ладони. Кристер Мяэ подобрал упавший предмет: это был крошечный пульт дистанционного управления. С видом знатока, но явно испытывая замешательство, Кристер Мяэ нажал какую-то кнопку, в ответ на это заоконная пустошь стала заполняться трех- и четырехногими неуклюжими существами. Некоторые из них принялись драться друг с другом. Замелькали мерзкие конечности, заструилась коричневая кровь.
— Уу-ууу-уу-ууу! — заскулил Марко и спрятал лицо у мамы подмышкой.
— Shit, — тихо произнес Кристер Мяэ и постучал по пульту. Нелепые существа побежали задом наперед. Янек Лухт укусил себя за большой палец. Он подошел ближе к коллеге. — Мы в заднице, — прошептал он, беспомощно щелкая пультом. — Перемотай дальше, поставь тот второй финал, я не знаю, куда он делся, — пробормотал Кристер Мяэ и передал пульт коллеге. Теперь на экране один за другим появилось множество компьютерных мониторов и иконок, затем экран стал огненно-синим, и по нему запорхало лого Philips.
— Вы своими представлениями доведете ребенка до шока. С какой целью вы все это проделываете?
— И правда, я тоже не поняла, что все это должно означать, — подключилась женщина со сложным пучком на затылке. — Это что, какая-то новая цель музея, шокотерапия?
— Удивительно, что он при этом сознание не потерял, — добавила мать ребенка.
— Нет, ну что с того? Может, и правда не стоило так утрировать, но что с того. Меня больше всего задело, что выбор картин был совершенно произвольным, — сказал мужчина в пиджаке горчичного цвета своей спутнице. — Никакой логической линии, ребята, видать, поленились углубиться в суть дела, ну и поскольку никакой исторической основы не имеется…
— Полная лажа! — захихикала красивая девушка, и в ее голосе послышалась неприкрытая радость от чужого поражения.
— Они такие милые, — возразила другая девушка. — Мне так понравилось.
— Нет, ну проблема совершенно правильная, — возбудилась третья, полная и рыжеволосая, взглянув на подруг чуть ли не осуждающе, и помахала Янеку Лухту.
Большая часть посетителей все-таки безмолвствовала и также тихо покинула зал. Янек Лухт проводил их тоскливым взглядом, в то время как мать шокированного ребенка прямолинейно направилась к нему и Кристеру Мяэ. Ребенок двумя ручонками держался за руку мамы и исподлобья таращился на новоиспеченных апокалиптиков. У мальчика были тонкие черты лица, но его пристальный сосредоточенный взгляд вызвал в Янеке легкий страх.