— Простите, — пробормотал он женщине.
— Мы не собирались никого выводить из себя. Мы… ну… это такой проект с целью… познакомить с искусством и в то же время… — поддержал его Кристер Мяэ.
На место прибыла помощь в лице заместителя директора по развитию музея.
— Приносим вам извинения, — сказал он матери травмированного ребенка.
— И вы одобрили это сумасбродство? Этот нездоровый бред? — Женщина мотала головой, ее глаза сверкали с тем же темным блеском, что и глаза мальчика. — Вы же знаете, что сюда и дети приходят!
— Они первокурсники и….
— Второкурсники, — поправил Кристер Мяэ.
— Второкурсники, причем самые активные студенты на своем курсе. Проходят у нас летнюю практику. Знакомят преимущественно молодых людей с мировой классикой. Они связали эту тему с экологией и, по-моему, очень даже находчиво, разве нет?
— Нет, ну невозможно заявить: как все здорово, понаслаждаемся здесь искусством и пусть оно нас усыпит… искусство должно показывать, каким образом мы… ну, угробили экосистемы, ежегодно погибают несколько тысяч видов и… каким образом мы, в довершение ко всему, еще самоуправствуем внутри своих собственных загрязнений и… вопрос в том, может ли наш вид последовать еще каким-нибудь другим путем и… до этого мы, конечно, пока еще не дошли, но… — смущенно пытался объясниться Янек Лухт.
— Неужели экотемы должны травмировать детей? Терроризировать их? Неужели недостаточно было экотеррора и обвинений?
— Э-э-э-э… Это же молодые люди, студенты, — пробормотал заместитель директора по развитию, — неисправимые радикалы и все такое прочее.
— С завтрашнего дня они у вас не работают, — отрезала женщина.
— Но послушайте, — нервно ухмыльнулся замдиректора по развитию.
— Не работают, — повторила женщина. Мальчик перестал плакать, отцепился от маминой руки и принялся изучающе разглядывать потолок. — В школе, где учится Марко, не используют даже восклицательных знаков, не говоря об оценках.
— Ах вот как, — отозвался помощник директора.
Женщина воинственно прищурилась и попыталась поймать его взгляд, но помощник директора сосредоточился на травмированном мальчике, деловито исследующем потолок. Ребенок взял со стола пульт и принялся щелкать, но безрезультатно, механизм больше не реагировал. Тогда он шагнул к белой портьере и, указывая рукой на полотнище, замер.
— Джон Эверетт Миллес нарисовал эту девушку в 1852 году, в то время мир еще был так зелен — взгляните на эти белые цветы. Но как будут выглядеть девушки, умирающие в наше время? — протараторил ребенок неожиданно для всех.
— Он гений, — закивала расплывшаяся в улыбке мать. — Гений.
GLABRO
Двойная спираль была разграблена подчистую.
Или почти подчистую, реально. Диана смотрела и оценивала. Да, две трети тапок пропали, не меньше. Какое-то время она тупо стояла на одном месте, затем шагнула к спирали и приподняла без всякой, впрочем, цели мужской тапок 44-го размера. Тапок обозначал азотистое основание тимин, дощечка под ним была покрашена в красный цвет, и на ней была написана буква Т. Диана вернула тапок на положенное место, после чего приподняла лиловый женский тапок. А — аденин.
Как они могли?
Старик, который сидел за столом дежурного в огромном неотремонтированном здании, вмещающем, кроме галереи, еще много чего, впускал и выпускал в дверь разных типов. Судя по всему, он даже не изменился в лице, когда из галереи вышел некто с набитой вещами сумкой. Старик без конца болтал по телефону, он ленился даже кроссворды разгадывать, не говоря о судоку.
Диана подумала, а не посчитать ли пропавшие пары тапочек? Интересно, как их вынесли — в одной большой поклаже или по несколько пар за раз? А потом продали на рынке у Балтийского вокзала, разнесли по домам или, удовлетворившись бесшабашной воровской проделкой, просто бросили где-то под кустом? Может, старик сам, совершая обход в выставочном зале, по ходу заметил доступный товар — тапки в основной массе были совершенно новые. Ох, как хотелось бы увидеть этих гадов, вот если бы их рожи записала какая-нибудь камера, подумала Диана. Даже если от этого не будет никакого толку, хотя бы из чисто социологического интереса! Но огромное здание бывшего музея было опустошенным и неохраняемым, о камерах слежения и речи не могло быть, у домоправителей не было денег даже на сигнализацию.
Двойная спираль с тапками в общих чертах выглядела так, как обычно представляют спираль ДНК. По проекту Дианы спаяли и скрепили между собой две извилистые металлические трубки, между которыми она установила дощечки, к которым, в свою очередь, скотчем прикрепила тапки. По упрощенной модели пурины, то есть азотистые нуклеотиды, обозначались женскими тапками, а пуримидины, соответственно, мужскими. Поскольку молекулы пурина были больше, Диана вначале решила обозначить их мужскими тапками, но потом в ней проснулась феминистка. Хотя, чего уж там, особого расхождения не было.
Когда ее спрашивали, что под всем этим подразумевается, Диана отвечала, что значений много. Так оно и было.
И вот теперь народ разворовал ее тапки.
— Я просто не могу поверить, — призналась Диана Йоозепу, который фотографировал разоренное творение с разных позиций.
— Чертовы засранцы, да, — отозвался он.
— Не могу поверить, что люди настолько подлые. Никакого уважения.
— Именно, — подтвердил Йоозеп. — Члены.
— Это все-таки галерея, да и такая, в которую не всякий сунется. Он пришел сюда, даже не подозревая, что отсюда можно что-то прихватить. Черт, я хочу знать, кто это был!
— Ну и что бы ты сделала, если бы узнала?
— Вот если бы я знала, кто это был, тогда бы и смогла ответить, что бы я сделала!
— Представь, а если бы это были твои коллеги! Возможно, что и были. Или, например, студенты. Пошутили.
— Ну тогда я бы и правда прочитала им мораль, черт. Но я не верю. Я просто не хочу верить.
— А может, это такие бедные люди, у которых дома не было своих тапок, — произнес Йоозеп дурашливым кротким голосом. — Для которых деньги, сэкономленные на тапках, много значат. До этого им приходилось ходить дома в калошах или даже босиком, так что пальцы от холода коченели!
Диана кивнула.
— М-м-м-мг-м. Меня эти бедняжки бесят, как только я представлю, как они разнашивают мои тапки!
— Можно попытаться взглянуть на проблему с другой точки — каким образом достичь максимальной пользы для максимального числа, — предложил Йоозеп. — Тапки для тех, кто в них нуждается. Что бы ты с ними потом стала делать?
— Я могла бы выставить эту работу еще где-нибудь.
— Ну да. Но ведь это вполне разумное решение — публика получает тапки. А художник может чувствовать себя благотворителем.
— У меня сейчас не самое лучшее настроение, — отозвалась Диана. — Я в фрустрации и злая. За эту выставку, кстати, я не получила никакого гонорара. Как тебе известно.
Диана посмотрела на Йоозепа в упор. Он не был человеком искусства, но разбирался во всей этой чуши. Иногда он часами помогал Диане развешивать работы.
— Конечно, — сказал Йоозеп. — Плохо дело, да. Так ты больше не траться ни на что. Назови своей следующей работой какую-нибудь полевую кухню или социальный дом.
— Ох. Такое в мире уже проделывали.
— Ну видишь. Я-то про искусство ничего сказать не могу, — сказал Йоозеп. — Но… работа с названием «Для воров», для одноразового экспонирования — такое тоже было?
— Не знаю. В такой работе я бы подсыпала в тапки кислоту! Или какой-нибудь яд!
— Ух ты черт.
— Да. Такую кислоту, которая тапки и носки разъедает и к ногам приваривает. Eat this, народ!
— Охо-хо. За это тебе придется отвечать.
— Но вору придется признать, что он стащил вещь с выставки.
— Думаешь, ему стало бы стыдно? Если бы тапки к ногам приварились?
— Думаю, что перчатки еще круче.
— С точки зрения садизма.
— Конечно.
— Ну и что бы ты стала делать, если бы твои кислотные перчатки украли? Принялась бы искать людей с вытравленными кистями? Пошла бы, к примеру, на Балтийский вокзал, чтобы выяснить, а не забинтованы ли руки у какого-нибудь тамошнего типа. И если да, то спросила бы, простите, а что это у вас с руками?
— Ах, не знаю. Просто я совершенно разочарована. В жизни. Ох…
— Я понимаю.
— Да. Больше никогда не сделаю ни одной инсталляции.
— Никогда?
— Никому. Никогда.
Диана и Йоозеп переложили оставшиеся тапки в ящик, разобрали спираль на части и перенесли в маленький фургон. На улице стало накрапывать, мокрые улицы наполнились запахами. Почки на липах набухли.
— Жизнь художника — жуткая галиматья, — вздохнула Диана. — Ты постоянно должен что-то придумывать, испытывать социальный и физический стресс, а потом искать место, куда бы пристроить свои произведения.
— Ах ты бедняжка. Может, поедим где-нибудь? — предложил Йоозеп.
— Пойдем, — согласилась Диана. Закурила и добавила: — А потом выясняется, что их абсолютно некуда девать.
— «Потому что если это искусство, то оно не для всех, а если оно для всех, то это не искусство».
Диана принялась разбирать полку, на которую давно не заглядывала, и обнаружила там программку концерта NYYD Ensemble десятилетней давности. На ее обложке и была напечатана эта цитата Арнольда Шенберга.
Во как выразился старик! До чего же приятно с его стороны, что он так произнес. Прочитав цитату, Диана почувствовала себя весело, тепло и защищенно. Элитарные выражения всегда воздействовали оздоравливающе. Потому что если это искусство, то это для меня. Во всяком случае он так подразумевал. Для кого же еще. Здорово, что такую цитату в свое время поместили на обложку концертной программки, без всякого неестественного заигрывания с народом и фальшивого усилия дойти до всех!
Публика растащила ее тапки. Какой-то идиот решил, что это искусство принадлежит ему.
Диана закурила.
«Какой вообще смысл заниматься искусством, если не все способны к нему приобщиться!» Примерно так задолго до Шенберга решил Уильям Моррис. К дизайну симпатичного социалиста в свое время уж точно не все могли приобщиться, тем паче «народ», зато сейчас кельму с узором Морриса за 19 британских фунтов мог приобрести любой. Ну, подводя итоги, Моррис все же высказался о своем искусстве совершенно правильно. Для всех. Почти — в принципе. И Шенберг о своем искусстве тоже верно выразился. Но вот кое-кто иногда промахивался.