дится отправлять его на пенсию и брать на смену четырехлеток. А некоторые накачивают пожилых людей «уч-уч» успокаивающими, так поступают эти бессовестные фотографы на пляжах Средиземноморья.
Саймон не отрываясь следил за жестами сотрудника и решил, что тоже может задать ему вопрос:
— «Хуууу» но разве люди не слабее шимпанзе? «Хуууу» физически слабее? Как могут такие глупые, безмозглые существа представлять опасность для шимпанзе «хуууу»?
Буснер восхищенно посмотрел на Саймона — его пациент общается с другими обезьянами, блестяще!
Однако экскурсовод с подозрением отнесся к любопытному самцу и к его вопросу — ему, как и большинству шимпанзе, которым случалось сталкиваться с Саймоном, дерганые жесты, странная поза и поникшая шерсть бывшего художника казались свидетельством умственной нестабильности, врожденной либо благоприобретенной.
Поэтому доброволец смерил Саймона тем особенным взглядом, какой у шимпанзе заведен для психов и идиотов, этим вечным коктейлем из страха пополам с жалостью под обозначением «снисходительность», а затем показал:
— «Уч-уч» верно, вы правы. Однако, несмотря на физическую слабость, люди значительно превосходят шимпанзе по размерам. И хотя по нашим меркам их, конечно, никак нельзя назвать разумными — когда мы показываем, что они разумны, мы подразумеваем только, что они умеют делать некоторые разумные вещи, — людей отличает врожденная, грубая хитрость и способность использовать дары окружающей среды в деструктивных целях. Короче показывая «уч-уч», они умеют изготавливать оружие и, если дать им хоть малый шанс, начинают его применять…
— «Хххии-хиии-хиии-хиии-хиии!» — распахнул Саймон свою саблезубую пасть и громко, гортанно захохотал. Он, разумеется, думал о том, какое оружие ему больше всего хочется изготовить и в каких именно деструктивных целях его применить.
Экскурсовод сжал кулаки, другие шимпанзе тоже приняли агрессивные позы. Буснер решил, что самое время отправляться восвояси — на сегодня Саймону явно достаточно, не стоит перенапрягать его нервную систему. Буснер крепко схватил экс-художника за плечи и потащил прочь от вольера, показывая за спиной:
— Прошу прощения, прошу прощения. Это мой пациент, ему нехорошо. Будьте так добры, простите нас… я его лечащий врач. — Одновременно феноменолог-экзистенциалист настучал Саймону по загривку: — Вот что, Саймон, «грррннн» двинем-ка к воротам, Прыгун нас уже ждет. На сегодня прогулка закончена, мы неплохо поработали, на мой взгляд, вы отлично проявили себя «чапп-чапп».
Саймон, надо показать, не очень-то разделял мнение Буснера. Когда они добрались до тоннеля, ведущего к выползу, прямо перед их мордами вырос плакат, украшавший кирпичную стену вольера львиных игрунок.[109] На нем росло «Дерево приматов», располагавшее всех известных представителей этого семейства по различным ступеням эволюции.
Буснер подумал, что именно плакат и привлек внимание экс-художника, что его заинтересовали изображения горилл, людей и низших обезьян. Шимпанзе и человек располагались неподалеку друг от друга, человек стоял на задних лапах, держа под переднюю лапу гориллу с висящим на ней орангутаном, шимпанзе же гордо восседал поодаль в полной эволюционно-генетической изоляции. Четверка примостилась на самой верхней ветке дерева, а под ними нашлось место прочим обезьянам Старого Света. Куда ниже росли ветви для обезьян Нового Света — налево смотрели ветви игрунковых, тамаринов, дурукули и капуцинов, направо — полуобезьян, то есть лемуров, долгопятов и галаго.
Буснер попытался мысленно скорректировать представленную схему, чтобы она отражала искаженное мировидение Саймона, но бросил это занятие, так как тот, еще пару мгновений назад несчастный и обиженный, вдруг начал подыхать со смеху и утопать в слезах, хватаясь обеими лапами за пиджак именитого психиатра, убеждая его обратить внимание на висящий поблизости плакат поменьше.
— «Уч-уч» что такое, Саймон «хууу»? Чего вы от меня хотите?
— Да вот эта штука «хии-хиии-хиии», вот эта вот штука, «клак-клак-клак» она правда означает то, что я думаю «хуууу»? — Саймон истерически хихикал, ворошил на себе шерсть и скулил.
Буснер прочел столь возбудившую экс-художника надпись: «Павильоны имени Майкла Собелла. Официально открыты герцогом Эдинбургским 4 мая 1972 года».
— Ну, не знаю, мне кажется, тут все вполне прозрачно…
— Так, значит «хии-хии-хии», это правда «хууууу»?
— Что правда «хуууу»?
— Что герцог Эдинбургский — макака?! «Хиии-хиии-хии-хии-клак-клак-клак!» — Бывшая художественная без пяти минут знаменитость окончательно скорчилась от смеха у задних лап диссидентствующего специалиста по нейролептикам.
— Не макака, — нравоучительно отзначил Саймону по морде Буснер, перемежая жесты боксерскими ударами, — а обезьяна, обезьяна, Саймон, шимпанзе. Хотя, призначусь, возможно, совсем не такая большая, как некоторые думают.
Саймон, пытаясь отразить очередной хук Буснера, поднял переднюю лапу и выпустил воздушный шарик, который держал на протяжении всей прогулки. Буснер прекратил охаживать своего пациента, и самцы на некоторое время уселись друг подле друга, наблюдая, как сверкающая на солнце шарообразная карикатура на человеческое лицо поднимается все выше и выше в безоблачное голубое небо.
Глава 15
На следующей неделе в групповом доме Буснера произошли целых два весьма неприятных инцидента. В первом оказались замешаны Саймон и почтальон, во втором — Саймон и группа буснеровских старших подростков. В обоих случаях не было и намека на провокацию — экс-художник либо неадекватно отреагировал на воображаемую угрозу, либо от чистого сердца решил поколотить, да побольнее, окружающих его шимпанзе.
Так, одним прекрасным утром, часов около восьми, ничего не подозревающий почтальон подчетве-ренькал к калитке и с удивлением обнаружил возле нее крупного самца, который издал серию низких, гортанных и совершенно бессмысленных вокализаций, а затем нахлобучил бедняге на голову пустое пластмассовое ведро и принялся что есть мочи охаживать его задней лапой по яйцам.
Экзекуцию прервали Ник и Уильям, самые старшие из старших подростков, — они давно взяли на себя обязанность утихомиривать буйных пациентов вожака. Самцы скрутили Саймона, оттащили в комнату, разбудили Буснера и вернулись обратно к калитке слезно умолять почтальона не вызывать полицию (на всякий случай они готовились и силу применить). Но даже когда к ним присоединился сам именитый психиатр, ему потребовалось немало времени, чтобы успокоить пострадавшего.
Второй случай был связан с вазами, которые Саймон стащил с полагающихся им мест и спрятал у себя в гнездальне. У Буснеров столько всего стояло по дому, что никто и не заметил пропажи, пока, через пару дней после эпизода с почтальоном, украденное неожиданно не обрушилось на головы старших подростков, резвившихся в саду.
— «Ууууаааа! Ууууаааа!» — завопил Саймон и начал швырять в веселящихся обезьян всем, что успел собрать, — тонкими вазами из синего стекла, пузатыми глиняными горшками и прочим. Попасть он ни в кого не попал, но разлетевшиеся осколки ранили кое-кого из присутствовавших, в частности Шарлотту.
Этого старый вожак не мог стерпеть. Он пулей влетел в комнату для гостей, куда ретировался Саймон, и устроил ему образцово-показательное лечебное избиение. Шарлотта и пальцем о палец не ударила, но Буснер счел своим долгом предложить ей отправить Саймона обратно в больницу:
— «Уч-уч» должен призначиться, похоже, ты оказалась права, дорогая моя, наш приятель совсем с ума сошел, я начинаю сомневаться, что он может вернуться к нормальной жизни…
— Но Зак, сладчайшая задница моя, ты ведь показывал, что тебе кажется, будто вы с ним куда-то продвинулись «хуууу»?
— Да, в целом понемногу…
— В таком случае пусть остается — мы обязаны ему помочь.
— Да-да, мы обязаны ему помочь «rpyyннн»! — поддакнули Мери и Николя, соответственно восьмая и девятая самки, — в тот день как раз подошла их очередь спать в гнезде психоаналитика-радикала.
И правда, прогресс был наморду. Саймон оказался не прочь гулять и окунаться в реальный мир, но после каждой экскурсии чувствовал себя очень ослабленным и на время замыкался в себе. Д-р Джейн Боуэн самоотверженно колдовала над своим расписанием и старалась навещать дом на Редингтон-Роуд каждую свободную минуту. Из всех «надсмотрщиков» именно к ней Саймон относился с наибольшей симпатией — она вела себя деликатнее и реже прибегала к лапоприкладству, чем большая обезьяна.
Боуэн регулярно брала Саймона на прогулки в парк и лес Хит, обычно ранним утром или поздним вечером. Под сенью деревьев она уговаривала Саймона качаться на ветках и передвигаться на четырех лапах. Порой вылазки оказывались успешными, порой кончались истерическими припадками — когда на глаза Саймону попадала часть длиннющей колонны гомосексуалистов, занятых групповым сексом. Саймон не понимал, что он видит, а видеть это ему приходилось частенько — голубые давно облюбовали заросли, что пониже пивной «Замок Джека Стро».[110]
Боуэн всегда брала с собой на прогулки камеру и снимала своего подопечного, со всей возможной строгостью следуя научным методам, разработанным антропологами, изучавшими людей в африканском буше. Она все больше убеждалась, что состояние Саймона представляет собой весьма четко структурированный синдром, описание которого может дать материал для солидной статьи.
Кроме того, Саймон наконец перебрался в гостевую гнездальню — правда, не без принуждения. Когда Буснер потребовал объяснить, чем ему так не нравится гостевая, Саймон ткнул пальцем в милую прерафаэлитскую картину на стене. На ней выползала из воды прекрасная юная самка, стройная, немного болезненного вида, одетая в намозольник от Уильяма Морриса, украшенный лилиями. Саймон презрительно взмахнул лапой:
— Это не искусство, это сраная, вонючая карикатура.