— И Саймоном «хууууу»?
— Саймоном «хуууу»?
— Со средним детенышем, по имени Саймон. Наверное, я должен был показать Саймоном-младшим.
— Доктор Буснер «хууууу», никакого Саймона-младшего не существует. В нашей группе всего два детеныша. Всего два.
Эта новость застала Буснера врасплох. Еще одна странность в психозе Дайкса, еще одно искажение и без того искаженной реальности. Взяв себя в лапы, именитый психиатр защелкал пальцами:
— Миссис Дайкс, я понимаю, этот вопрос вам наверняка неприятен, но тем не менее: как вы думаете; отчего у Саймона могло сложиться впечатление, будто у него три детеныша, а не два «хууууу»?
— Доктор Буснер, — старомодная самка прижала четки ко лбу, — я не слишком-то уважаю представителей вашей профессии. Если вы специалист по душевным болезням, ползите-ка занимайтесь лечением моего экс-вожака, нечего вам слоняться по тупикам его заблудшей души.
— Что вы хотите этим показать «хууууу»?
— Именно то, что показала. Подобные жестикуляции не кажутся мне «уч-уч» увлекательными.
Выдающийся натурфилософ, как Буснер любил себя обозначать, опешил. Услышать такую вот отповедь он никак не ожидал, поэтому решил собраться с мыслями и принялся рассеянно теребить шерсть у себя на пузо, глядя сквозь открытую дверь на лужайку, где в лучах солнца играли в спаривание два детеныша. Значит, так. Психоз Саймона куда сложнее, чем он предполагал. Может ли в принципе такая странность объясняться органическими повреждениями мозга? Буснер твердо верил, что все психические болезни, независимо от этиологии — органической или чисто психической, — имеют тенденцию порождать в сознании больного всякого рода галлюцинации и бред. Но чтобы болезнь породила в памяти пациента детеныша, которого не было? Чушь лошадиная, невозможно.
— «Грррууунннн» миссис Дайкс, вообще-то я ухал вам, чтобы обсудить возможность устроить Саймону свидание с детенышами…
— «Хууууу» в самом деле «хуууу»?
— Именно так, хотя в большинстве случаев психотикам противопоказаны свидания с теми шимпанзе/с кем у них тесные эмоциональные связи.
— Я нисколько не возражаю, чтобы Саймон встретился с Магнусом и Генри. Если он так хочет, пожалуйста.
— Очень вам благодарен «гррууннн», миссис Дайкс. Однако, принимая во внимание сообщенную вами новость, полагаю, что покамест свидание лучше отложить. С вашего позволения, я ухну вам позднее, когда и если в состоянии Саймона наметятся положительные сдвиги, а пока давайте оставим все, как есть.
— Как вам будет угодно, доктор Буснер. «ХуууууГрааааа».
— «ХуууууГраааа».
Несколько часов спустя Саймон проснулся, выбрался из гнезда и прочетверенькал в кабинет, застав своего эскулапа погруженным в чтение. Здесь экс-художнику пришлось столкнуться с очередной сингулярностью, очередным искажением родного мира. Буснер поднял глаза, которые миг назад читали «Меленкур».
— «Гррууннн», — провокализировал Буснер и показал: — Надеюсь, Саймон, вы хорошо отдохнули и чувствуете себя бодро. Я несколько увлекся изучением подробностей судьбы вашего родича, сэра Орана Гу-Танга. В романе Пикока его воспитывает некий мистер Форрестер, который твердо уверен, что все обезьяны, включая и людей, на равных правах входят в семью шимпанзе. Надо показать, я не разделяю его уверенности «гррруунннн».
Саймон пропустил эти союзнические жесты мимо глаз и поклонился Буснеру. Он уже выучил, как это делается: надо было наклониться и повернуться задницей к сожестикулятнику; когда же по подставленной части тела пришелся ожидаемый подбадривающий шлепок, Саймон выпрямился, повернулся и защелкал пальцами перед самой мордой именитого психиатра:
— Вы жестикулировали с Джин, с моей экс-первой самкой «хууууу»?
— Да, Саймон, я обменялся с ней жестами.
— И «хуууууу»?
— Саймон, «грррууннн» то, что я вам сейчас покажу, возможно, вас расстроит…
— Она не разрешает мне с ними видеться «хуууу»?
— Нет, Саймон, дело не в этом. Саймон… — Буснер встал со стула и подчетверенькал к усевшемуся на пол болезненному, безумному шимпанзе. — Джин показала мне, что у вас только два самца-детеныша — не три, а только два.
— «Хууууу» Да неужто «хуууу»? И каких же двух она мне оставила «хууууу»? — Сарказм гейзером бил из каждой вокализации, но Буснер счел за благо проигнорировать это обстоятельство.
— Саймон, никакого Саймона-младшего не существует. Вы понимаете, что я вам показываю «хууууу»?
— Да, да, отлично понимаю — вы просто хотите стереть мои воспоминания, это кровавое «тужтесь-не-тужтесь» в родильной, первые объятия, первое то, первое се, а личность-то куда деть? А никуда, никуда ее не денешь. Вы тут со мной жестикулируете не о пустом месте «уч-уч»! Это не ничто! Это, мать вашу, «мальчик», вот о чем вы жестикулируете! Настоящий, человеческий «мальчик»!
Издав эти гортанные вокализации — такие же, как в первые дни после припадка, — бывший художник безвольной грудой рухнул на пол, свернулся в клубок и из его задницы забил фонтан того, что обычно в ней содержится. Заку Буснеру не оставалось ничего другого, кроме как наложить Саймону жгут, вколоть спасительный раствор, отнести сей мешок терзаний в комнату и уложить в гнездо.
В наркотическом сне Саймон Дайкс веселился в ином мире. Это был восхитительный мир, там жили прекрасные, изящные, благородные существа, укрывавшие свои безупречно гладкие тела под невесомой белой тканью. Саймон находился в какой-то бесконечно огромной зале со стенами из прозрачных скал, которые уходили ввысь, превращаясь в изогнутые арки и бастионы, а на полу зелеными волнами росла трава. Убеленные существа не спеша, словно робея, ходили туда-сюда по этому дворцу услад,[125] в каждом их шаге светилась неизреченная благодать. Они не опирались на руки, а когда усаживались, складывали их на коленях, как каменные статуи на парапетах готических соборов, ожидающие конца света. Когда же они раскрывали свои красные, красные губы, изо рта у них раздавались сладкозвучные, звонкие, божественно-осмысленные вокализации, возносившиеся под самый купол светящегося дворца.
Среди неведомых существ бродил и Саймон, не чувствуя ни потребности прикасаться к ним, ни желания, чтобы они прикасались к нему. Как и во всех снах, которые снились художнику с той судьбоносной ночи, когда шимпанзечество захватило над ним власть, Саймон понимал, что спит, что этот сказочный гавот антропоидных тел ему лишь снится, и оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Что, спрашивал он себя, наблюдая, как незнакомцы проплывают мимо, такой-то вот мир я оставил в прошлом? Что, спрашивал он себя, в этом-то мире и остался навсегда Саймон — малютка Саймон «хуууу»? Теперь он отождествлял себя с утраченным детенышем — точнее, не себя, а свое утраченное тело. И тут он увидел тело своего детеныша, тот стоял дрожа, лишенный защитного шерстяного покрова. Малютка Саймон, стройный, как молодой бонобо; белая шерсть на затылке острижена, выражение лица изящное и серьезное, маленький член и яйца точь-в-точь тычинки какой-нибудь величавой орхидеи. Саймон повернулся к утраченному детенышу, побрел по зеленому ковру, чтобы обнять его, приласкать.[126] Но едва он приблизился, как голубые глаза детеныша округлились, вылезли из орбит, его красные, красные губы раскрылись и юное тело, подобное весеннему побегу молодого дерева под порывом ветра, сжалось в спазме ужаса. И Саймон услышал, как под куполом дворца раздаются ужасные, мерзкие, гортанные вокализации, до тошноты гортанные, но оттого не менее осмысленные: «Пошел прочь! Пошел прочь, дьявольское отродье! Мерзкая тварь, обезьяна!»
Саймон Дайкс, художник, проснулся от собственного крика.[127] Он находился в гнезде, в доме Буснера в Хэмпстеде. Этим криком он, разумеется, приветствовал наступление второго месяца своего пребывания в шкуре шимпанзе.
Глава 16
Несмотря на это досадное происшествие, Зак Буснер остался непоколебим в своей решимости вычетверенькать Саймона «в свет».
— Ты, верно, думаешь, что я сполз с ума, дорогая моя дырка в попе, — настучал именитый психиатр по заднице Шарлотты одним прекрасным вечером, когда они двое, в компании еще пятерых шимпанзе, лежали в гнезде, — но «клак-клак» Гребе — просто идеальный кандидат для жестикуляции с Саймоном. Ни с кем другим наш больной не сможет так глубоко обсудить философские аспекты своего психоза «чапп-чапп».
— «Хух-хух-хух» и почему же, дорогой мой «хууу»?
— Да потому, что наш еще не очень старый пердун Гребе — копрофил, вот почему! Если Саймон окатит его дерьмом, он не только не будет возмущаться, но даже наоборот «хи-хи-хи-хи-хи»!
Буснер так возбудился от собственной проницательности, что выскочил из гнезда, схватился за турник, раскачался, вылетел в дверь и, не переставая хохотать, исчез во тьме коридора, ведущего в ванную.
В Лондон приползла осень, хладными, влажными фалангами обдирая с деревьев листву. По утрам Редингтон-Роуд заполнялась белыми ручейками стелющегося по асфальту тумана, в результате дорога блестела, как черный янтарь. С началом листопада облюбовавшие деревья шимпанзе явились наконец на свет Вожачий, хотя и серый; они раскачивались и перепрыгивали с ветки на ветку коричневыми пятнами на фоне белесых небес. Холодный, недружелюбный воздух как никогда резко разносил по окрестностям Хэмпстеда уханье и копулятивные взвизгивания обезьян, занятых, как обычно перед уползом на работу, утренним спариванием — процедурой не менее обязательной, чем первый завтрак. Даже под вечный городской гул эти особенно усиленные осенним воздухом звуки были слышны очень отчетливо.
Но дома у Буснеров, можно показать, властвовала тишина. Течка у Шарлотты и Крессиды давно закончилась, и, хотя на вакантное «текущее» место заступили Антония и Луиза — соответственно третья и последняя самки, — их седалищные мозоли не ползли ни в какое сравнение с мозолями предтеч, так что число поклонников изрядно уменьшилось. Время от времени Буснеру попадалась под лапу одинокая особь самецкого пола, которая буйно сновала туда-сюда вдоль ограды дома именитого психиатра, колотя по забору и демонстрируя окружающим свой пенис, пребывающий в состоянии эрекции, и вздыбленную шерсть. Но всякий раз это оказывались второсортные охотники за мозолями,