мы с Михал Григорьевичем, — с готовностью пояснил Белкин и триумфальным жестом пригласил всех к столу.
Растроганный Павел Егорович часто моргал и пытался что-то сказать. Серёжка летал из кухни в комнату с довольным и заговорщическим видом. Видно было, что все эти мужские дела ему очень нравятся.
— А скоро ли Варвара Алексеевна придёт? — спросил Белкин.
— Мама звонила и сказала, что задержится, — отозвался Серёжка. Он стоял в сторонке у окна и делал вид, что внимательно смотрит на улицу.
— Пал Егорыч, — понизив тон, сказал Торчинский, — неудобно как-то, понимаешь. Парень хлопотал, переживал… Пускай посидит с нами.
Серёжка опрометью бросился на кухню — якобы привернуть чайник.
— Конечно, конечно, — сказал Павел Егорович.
— Серёга, — приятельски крикнул Торчинский, — а ну давай сюда, к нам!
— У меня здесь чайник, — дрожащим от жалости к себе голосом отозвался Серёжка.
— Бог с ним, с чайником, тебя все ждут, — сказал Торчинский.
— Давай, Серёга, в самом деле неудобно.
Серёжка, чуть помедлив, вошёл в комнату и придвинул ещё один стул к столу. Торчинский налил ему четверть рюмки коньяку и посмотрел на всех с таким видом, будто хотел сказать: «Ничего, ничего, я знаю, что можно, а что нельзя».
— Я предлагаю тост за Варвару Алексеевну, — сказал Белкин. — Пьётся стоя. Больные могут не вставать…
— И всё-таки коньячок — напиток богов! — сказал Торчинский, не спеша отправить в рот кусочек лимона и вкусно причмокивая.
— Да, в самом деле прекрасный напиток, — вежливо отозвался Павел Егорович, хотя совсем не почувствовал запаха.
Белкин, прожёвывая лимон и кисло морщась, согласно закивал головой.
Здоровье Павла Егоровича пошло на поправку. Грипп отпустил, только ощущалась лёгкая слабость, неуверенность в движениях и походке.
Павла Егоровича беспокоило одно маленькое обстоятельство, которого он немного стеснялся и потому скрывал от всех. К врачу он пока тоже не обращался по той же причине.
На третий день болезни, то ли вследствие сильного и изнурительного насморка, то ли в виде одного из осложнений, которыми так богат грипп, у Павла Егоровича пропало обоняние. Пропало так решительно, что Павел Егорович не ощущал ровным счётом никакого запаха. Иной раз он специально подносил к носу открытый пузырёк с крепким нашатырным спиртом, глубоко втягивал в себя воздух и ничего, кроме лёгкого холодка и пощипывания в области дыхательного горла, не испытывал.
Вскоре Павел Егорович поправился окончательно, и врач, высокий и угрюмый молодой человек, тот самый, что приходил к нему домой, в последний раз тщательно осмотрел его.
— Ну вот, теперь всё в порядке. Однако, — он строго взглянул на Павла Егоровича, — никаких нагрузок в первое время. Вы занимаетесь гимнастикой? — неуверенно спросил врач, оглядев с ног до головы когда-то крепкую, а теперь оплывшую и мягкую фигуру Павла Егоровича.
— Да как вам сказать, — застеснялся и заёжился от поползших по нему крупных мурашек Павел Егорович, — в армии занимался… Там все занимаются, и я…
— Та-ак, — протянул врач и чуть-чуть расправил свои широкие, сухие и какие-то даже плоские плечи. — По профессии вы… — он заглянул в больничный листок Павла Егоровича, — начальник планового отдела. Понятно… — осуждающе закончил врач.
Он шагнул к Павлу Егоровичу и несколько даже бесцеремонно пощупал его руки и плечи, нажал на живот.
— Неправильно живёте, — сказал врач и вопросительно посмотрел на Павла Егоровича, будто ожидая, что тот возразит. — Ведёте неправильный образ жизни, — продолжал говорить врач, расхаживая по кабинету и глядя в больничный листок, словно именно там он черпал свои познания о жизни Павла Егоровича. — Возраст у вас ещё не критический, в наше время сорок три года — это не возраст, а организм в безобразном состоянии. — Он коротко и строго взглянул на пациента. — Да вы одевайтесь, одевайтесь.
Павел Егорович уже успел немного озябнуть и обрадовался разрешению одеваться. Кое-как, наспех натянув на себя одежду, он присел и, виновато улыбаясь, но с чувством огромного облегчения, приготовился слушать.
И молодой врач переменил выражение лица на более мягкое, словно вид одетого Павла Егоровича внушал ему большее уважение и к его возрасту, и к общественному положению.
Врач присел к столу и начал внимательно просматривать историю его болезней. Павел Егорович, вытянув шею, старался прочесть непонятные слова в своей карточке, написанные непонятным докторским почерком и перевёрнутые вверх ногами. Ему казалось, что в этой карточке написано о нём такое, что узнать было бы и любопытно и страшно.
— Понимаете, дорогой мой, — всё ещё несколько покровительственно, но уже мягче и ласковее сказал доктор, — ваш организм рассчитан на сильные физические нагрузки. Очевидно, тут дело не только в наследственности, но и в образе жизни, который вы вели в молодости. Так я говорю?
— Видите ли, — рассудительно начал Павел Егорович, невольно попадая в тон врачу, — в молодости мне действительно приходилось много заниматься физической деятельностью, но почему это должно теперь плохо сказаться на моём здоровье?
— Сердце… — многозначительно сказал врач, — ваше сердце привыкло к значительным нагрузкам, а когда они резко исчезли, стало жиреть и слабнуть. Я не хочу сказать, что положение ваше критическое, — молодой врач, очевидно, любил это слово, — но до этого уже недалеко. Вам нужно двигаться, это единственное лекарство. Больше ходить, может быть, даже вернуться к занятиям спортом. Очень полезен в вашем возрасте теннис. Ну а зарядка по утрам — это обязательно. Я не хочу вас запугивать, но если вы срочно не возьмётесь за себя… Нужно менять, менять образ жизни, и чем скорее и решительней, тем лучше.
«Ну вот, — думал Павел Егорович, внимательно глядя себе под ноги и обходя стороной густые от грязи лужи, — оказывается, неправильно живу. Это надо же! На самом деле, и слова-то у него какие определённые: неправильно! Будто он сам правильно живёт… Это пока молодой, всё нипочём, а проживёшь с моё, так задумаешься, что правильно, а что неправильно. А тон, тон какой! Знаем мы эту манеру… Мы, мол, о тебе печёмся, потому и можем себе позволить…»
Незаметно для себя Павел Егорович оказался возле своего института и опомнился, лишь когда взялся за ручку двери.
— Павел Егорович, что ж это? Как же так можно болеть? Без тебя совсем зашились, квартальный отчёт еле спихнули, а тут годовой на носу… Как ты себя чувствуешь?
Перед Павлом Егоровичем, растопырив руки и чуть ли не собираясь его обнять, стоял заместитель директора по хозяйственной части Владимир Серафимович. Павел Егорович радостно улыбнулся заместителю, хотя вообще-то и недолюбливал его за бесцеремонность и особенную, снабженческую привязчивость. Тихонову было приятно, что без него зашились, что его отсутствие почувствовали и заметили.
— Да вот, видишь, уже ничего, завтра на работу, а то залежался в самом деле, самому скучно.
Они стояли в дверях и мешали проходу, а мимо них шли сотрудники, и каждый с весёлой улыбкой здоровался с Павлом Егоровичем.
В плановом отделе его встретили радостными криками и всякими женскими охами, ахами: похудел, осунулся, но выглядит хорошо.
— Понимаешь, Миша, — весело говорил он Торчинскому, — оказывается, мы неправильно живём…
— Это ещё почему? — ответил тот, слегка краснея.
— Живём, как умеем, — сказал Белкин, понимая, что Павел Егорович передаёт чужие слова и даже иронизирует.
— Да вот, доктора говорят, что нам в теннис играть надо, а иначе крышка нам, — весело засмеялся Павел Егорович, расправляясь таким образом с сердитым доктором, чтобы забыть навсегда его осуждающий, обидный тон.
— Ну, если врачей слушать, так ничего нельзя, — облегчённо вздохнув, сказал Торчинский.
После работы они втроём пошли в маленькое кафе неподалёку от института. На этом настоял Торчинский.
Сюда они ходили иной раз после получки, здесь их хорошо знали, а у Белкина даже был особенный блат. Стоило ему появиться, как одна из официанток начинала суетиться, невпопад смеяться и после всего этого как-то боком подходила к ним и тихо здоровалась. Потом на их столике с изумительной быстротой появлялось всё необходимое. Друзья многозначительно подмигивали Белкину. Тот бывал в эти мгновения чрезвычайно доволен собой.
Вечер прошёл гладко и незаметно, и, когда пришло время расставаться, все были в растроганном и немножко сентиментальном состоянии духа. Прощаясь, друзья долго целовались и хлопали друг друга по плечам.
Домой Павел Егорович вернулся весёленький и посвежевший, и Варвара Алексеевна, заметив в нём благополучные перемены, слегка поворчала за опоздание, но про себя вздохнула с облегчением.
Павел Егорович долго не мог унять радостного возбуждения, и оттого сон не шёл, и он долго ворочался в постели, вспоминая и смакуя подробности вечера. Он лежал и улыбался в темноте, но вместе с тем его не оставляло ощущение, будто что-то раздражало его весь вечер — так назойливый комар мешает отдыхать. И, только засыпая, он понял: раздражало его отсутствие запахов.
Он вспомнил, как нюхал в кафе свой любимый чесночный соус к цыплёнку и ничего не ощущал, вспомнил безвкусное, чуть кислое вино, потерявшее для него свой букет. Он понял причину своего раздражения и успокоился. Да и что это значило по сравнению с прекрасным вечером, с весёлыми, любящими его друзьями… И он опять улыбнулся и спокойно заснул.
По утрам Павел Егорович стал заниматься гимнастикой. Это очень смешило Серёжку и вызывало недоумение Варвары Алексеевны. Но постепенно к этому привыкли, как привык сам Павел Егорович к отсутствию обоняния.
«Человек ко всему приспосабливается», — любил повторять он. В своё время он быстро свыкался с меняющимися обстоятельствами жизни. Довольно скоро — уже на первом курсе вечернего института — он научился поздно ложиться и рано вставать, обходиться без горячего обеда и питаться всухомятку, бутербродами. В доме некому было готовить. Варя училась в аспирантуре и всё время занималась в библиотеке.