Я ведь здесь вроде ночного сторожа на телятнике. Не от воров, конечно, какие тут воры, да разве телёнка упрёшь, а для порядку. Телята — те же малые ребята, за ними глаз да глаз нужен. Тут давеча один бычок в яслях доску выломал и застрял копытом-то. Если б я не пришла, к утру он бы всю ногу себе испортил.
Вот и хожу я первый раз в одиннадцать, а потом уже под утро, часа в три. Посмотрю, всё ли в порядке, и можно спать спокойно…
Как собираюсь, Тишка уже с печки смотрит. Полушалок накину, он с печки спрыгивает — и за мной. Тоже идёт дежурить. У него, значит, там своя работа. Мышей в телятнике — пропасть. И мне веселей. Так и идём вдвоём, разговариваем. Оглянусь, тут ли он, и рассказываю:
— Ну куда я тебя дену? С собой на Кубань везти — срамота. Что там, кошек нету? Оставлять жалко. Конечно, на телятнике ты не пропадёшь. А зимой? Куда ты зимой денешься? Зимой в телятнике холодно… И как я там? Здесь я сама себе хозяйка. Заколешь поросёнка и прикидываешь. Сереньке надо шматок послать? Надо. Он деревенское с чесночком любит. Соньке тоже надо. А если её-то Лёва, как в прошлый раз, на машине приедет, то нужно и картошечки с собой набрать мешок-другой. Капустки кислой, огурчиков, ещё чего по мелочи. Домашнее всегда вкуснее. Да и не набегаешься на рынок за каждой головкой лука.
Дуськина Галька должна вот-вот второго рожать. Грозилась на лето привезти, показать правнучка. Куда она теперь приедет? И ребёночка хорошо козьим молочком покормить. Для ребятишек оно самое полезное. А там как будет? Кого я туда позову? Кому гостинца соберу? То-то… А Райка хитрая, да и Степан не промах. Как-то они теперь? Ведь от семьи, считай, отошли. Что ж мне теперь, и не увидеть никого? А по гостям с моими ногами не наездишься.
Тишка обыкновенно слушает и поближе подходит. А у меня сердце разыграется, я на него и прикрикну:
— Чего под ногами путаешься? Раздавлю, окаянного!
А другой раз напущусь на себя за такие мысли: чего мол, тебе, старой, о них думать, они все отрезанные ломти и уже, слава богу, устроенные… Тебе о своём надо думать, о Колюшке единственном…
Вот так и сомневалась.
В начале октября получаем телеграмму: «Встречайте на станции лошадью. Степан».
Василий Евграфович — а они раньше со Степаном дружки были — о лошади и слушать не стал. Посадил он на свой председательский газик Колюшку, и поехали они вдвоём на станцию, а я осталась дома хлопотать. Совсем забегалась. Уж на стол мечу и сама не знаю что.
Колюшка, конечно, припас в магазине что надо. Цельную неделю тракторами таскал. Как едет с поля в мастерскую, остановится перед домом, а у самого полная кабина. Мне уж и жалко, что он так тратится, а говорить ничего не говорю. И грех говорить-то. Люди на жизнь зовут, а тут копейки жалеть. Да и Николай зарабатывает не хуже инженера какого. И мне пенсия идёт, да за телятник немножко начисляют. Деньжата есть, а по привычке жалко. Не привыкли мы ещё к деньгам. Особенно старики. Денег в наших местах таких, настоящих, испокон веку ни у кого не было…
Смотрю, едут. Приткнулись к палисаднику. Степан, значит, шляпу синюю рукой придерживает и выглядывает из кабины. Посмотрел по сторонам и потом спрыгнул. Колька с другой стороны выкатился, а Василий Евграфович через стекло машет: мол, сейчас не могу — дела, вечерком забегу.
Стоит Степан, глаза бегают, и всё на свой дом поглядывает. А там уж доски от старости рассыпаются, которыми окна заколочены были. Я в передник уткнулась и за Степаном всё высматриваю. Ведь писал, что один приедет, без Раисы, а всё равно высматриваю…
Степан как подхватит меня… И закружил. Щёки у него гладкие, душистые, всё прижимается, а у самого под глазами мокро.
Отпустил меня, подошёл к крыльцу, присел на верхнюю ступеньку и рукой поглаживает.
— Ничего, — говорит, — не помню, а эту ступеньку помню.
Это у них место излюбленное с Райкой было. Бывало, как в окошко ни глянешь — всё сидят за полночь. Головы под луной будто серебряные. Только и слышно, как яблоками хрумкают. У них хорошие были яблоки. Дед покойный, Степан Антонович, всё ухаживал.
Василий Евграфович тем временем из машины гудит. Даёт понять… Кинулись тут Николай со Степаном разгружать. Сперва чемоданы, чемоданы, большие жёлтые, а один зелёный, потом ящики с дырками для всяких яблок и груш с помидорами. Потом Колька из машины, согнувшись, бочку выкатывает. Небольшую такую, складную, вёдер на пять. Оба подхватили бочку — и на руках бережно на крыльцо. Видать, тяжёлая. И чего только в ней? Огурцы и капуста свои есть.
Составили вещи на крыльцо. Степан подошёл к председателю, за ручку поблагодарил и вроде как официально пригласил заходить вечером отметить и приезд, и проводы.
Как Василий Евграфович укатил, сел Степан на заветную ступеньку, шляпу снял, рядом положил и задумался. А Николай чемоданы с крыльца в избу затаскивает, а бочка тут же стоит — пузатая.
Через эту бочку проклятую всё и случилось.
Зашли в избу, а там уж всё и готово. Только Степан сразу за стол не сел. Прошёл на кухню, умылся под рукомойником, галстук-то за пазуху сунул, чтоб не замочить. Потом оглядел стол… и словно недоволен чем. Подошёл он ко мне, обнял за плечи и говорит, чтоб я не переживала:
— Вы не обижайтесь на меня, Евдокия Николаевна. Раиса мне в дорогу столько навертела, что последнего курёнка перед самой станцией еле успел доесть. Да и как же за таким праздничным столом одним сидеть? Вот к вечеру позовём, и все вместе повечеряем. Я ещё кое-что к этому столу прибавлю. Кое-какого гостинца кубанского, только нужно ещё столов сдвинуть, а то не поместятся. А позвать надо всех. Кого не позовёшь — обидится. Всех надо звать.
Шутка сказать — всех! Хоть Козловка и небольшая, всего сорок два двора и три дома заколоченных, а на гулянку столько народу наберётся — в избу не влезут. Да на всех и не припасено.
Раскрыл Степан чемоданы. Чемоданы — это разговор отдельный.
Сперва то, что сверху лежало, — это мне. И полушалки шерстяные, и такие капроновые, и кофточки, и отрезы, и конфеты в коробках, мягкие, и что там говорить — постарался, уважил. Потом Колюшке. Приёмник маленький батареешный, бритва электрическая — жужжалка, рубашки — белая и зелёная.
Колюшка растерялся, но промолчал. Только глаза прыгают от радости. Непривычный он к гостинцам. Я бы и рада другой раз побаловать, а где взять? Ежели и есть что, так на дело нужно. Он ведь из армии пришёл — вон какой вымахал. Ни во что не влезает. Всё сызнова справлять пришлось.
Степан глядит, такое дело, что на его подарки Николай молчит, и оторопел маленько. Я уж тут подхватилась хвалить гостинцы да благодарить, а Степан меня не слушает и с Колюшки глаз не спускает, даже прищурился. Соображает, с кем жить ему придётся… Потом сказал через силу:
— Что ж ты молчишь? Подарки не понравились?
А у Колюшки в руках уже приёмник поросячьим визгом исходит. Толечко взглянул он на Степана и улыбнулся… Как же он улыбается, господи! Тут не только у меня горло перехватило. И Степан сгорбился, гмыкает… Прогмыкался — и к тем чемоданам, что неоткрытые.
— Тут, — говорит, — для родни подарки, а в этих, — и еле от пола отрывает, — к столу кое-что. Ну, это потом, а сейчас у меня к вам, мама, просьба будет… — Он всегда звал меня то так, то сяк, как ему казалось лучше к случаю. — Вы сами всех позовите. Вам это лучше. И не стесняйтесь, зовите — сколько в избу влезет.
— Эх, — отвечаю, — всех так всех! Только тогда надо ещё пол-литров купить, а то на всех-то не припасено.
— Покупать ничего не надо, — говорит Степан. — Хватит. А бочку-то не вкатили?
Колька метнулся на крыльцо, а Степан кричит вдогонку:
— Полегче только! У меня там пробка слабая, на воске.
— Я всё не пойму, Степан, — говорю я, — что у тебя там в бочке?
— А винцо.
— Какое такое винцо?
— Да вроде портвейного, только собственного изготовления.
— Неужто цельная бочка?
— А чего? Зачем меньше везти, мараться?
— А сколько же там будет, в этой бочке?
— Литров, я думаю, пятьдесят или зачуток больше. Своё — немереное.
Серьёзно взялся за дело Степан Степанович. Хоть, конечно, и не последнее от дому урвал, а раскошелился. И то правда — в последний раз человек на свою родную родину заявился. Как мы уедем, так и перерезано…
Поговорили мы с ним о Раисе. Всплакнула я маленько, когда узнала, что орден ей дали «Знак Почёта» как лучшей доярке. Вот ведь всю жизнь она такая двужильная. Работу так и рвёт. Депутатом её в местный Совет выбрали. Всё хорошо, дай бог и дальше. Она и здесь-то всегда… Только у нас орденов не давали.
У нас его, орден-то, бывало, не заработаешь, хоть все жилы из себя вымотай.
Собралась я идти звать, а Степан спрашивает:
— Вы, случаем, не знаете, где дядя Егор?
— Знамо где — на угольнице. Где ж ему быть? Давеча видела, как пошёл. Он ведь домой-то редко заходит. Всё больше там. Другой раз и ночует в своей шалашке. А теперь он новую угольницу затеплил, так что при ней неотлучно. Глядеть надо, чтоб не полыхнула.
— Вы к нему пойдёте?
— Вот и собралась.
— Ну тогда я тоже с вами пойду.
Мы за дверь, а навстречу уж Колюшка с досками и с топором — столы сколачивать.
— Ты, — говорит ему Степан, — молодёжь позови. Пусть молодые будут на твоей ответственности.
Николай доски бросил и из-за печки свои резиновые сапоги с сухими портянками достал. Степан глянул на свои полуботинки и усмехнулся: вот, усмотрел…
Дорогой Степан притих, задумался. Эта угольница у нас тут испокон веку. Вся орешником поросла, того и гляди — кусты поляну задушат. А по оврагу ягода, а ночью возле дуба, на прогалине, — фиалки ночные. Их по ночам далеко слыхать. Запах прямо струями течёт — привораживает. Я сама туда ещё девчонкой за светляками весной бегала, а летом — за ягодами да за орехами. Старшие-то за орехами дальше в лес ходили, а ребятня тут паслась. И сейчас пасётся. Потом, как постарше станут, начнут хороводиться, так опять туда. Такое, значит, это место, угольница, все на нём выросли. Вот Степан и задумался.