Очень уж я люблю, когда мужики храпят. Это из них здоровье прёт. За день-то, вишь, не потратили. Какой заморыш, так и сопит тихо, как мышь.
Спят мои богатыри, а мне сладко. На ком одеяло, на ком телогрейку поправлю, а слёзы наворачиваются.
Потом по хозяйству похлопотала. Посуду последнюю прибрала.
А бочка стоит в углу пузатая, обручи так и светятся. Я мимо-то хожу, а она в глаза так и лезет. И шланга, через которую Степан вино цедил, блестит, как змея.
Это что ж такое, думаю? Как навалятся мужики с новыми силами поутру, так и опростают. Ведь какая тьма винища, а всё прахом пойдёт. Надо бы схоронить немножко, их же самих другой раз попотчевать.
А когда он будет, другой-то раз, коль поедем? Ну, поедем не поедем, а облиться людям не позволю. Ведь какая пропасть в этой бочке! Жуть!
Взяла я малированное ведро, шлангу эту приспособила… Видела, как Степан обращается, ну и я так. Дую, подую, обожду В бочке пузырится, булькает, а из шланги, окромя винного духа, ни капли. Тогда я в себя стала тянуть. Наберу полный рот винца, а куда его дальше девать, не знаю. А оно, винцо-то, сладенькое, так в глотку и просится. Не плеваться же добром?! Ну, я и глотаю. А шланга опять молчок.
Набирала я так, набирала в себя и чувствую — набралась… Аж ноги не слушаются. Тут я ведро в угол сунула… Хотела на лавку поставить, да не попала… толкнула под лавку. Шум, грохот, а мне всё равно. Вышла на крыльцо, присела на ступешке и пою потихоньку. Стыдоба-стыдобушка, коли кто услышит, а всё равно пою. И песни-то из меня идут душевные да печальные.
Слышу, кот на мой голос прибежал, об спину трётся, в колени мордой суётся, хочет, чтоб за ухом почесали. Жалко мне его стало, я и заплакала.
А уж как мы с ним на телятник ходили, я до сих пор не помню.
Ох и долго же наступало утро на другой день! Даже скотину, я помню, выгнали часа на два позже. Оборалась скотина. А как же, пастух-то с нами гулял.
Выгнали кое-как, а на улицу никто носа не кажет. Солнышко уж на что осенью поздно встаёт, а тут выкатилось на полнеба. Как вымерла Козловка. Ни души. Затаились все. Переживают за вчерашнее. Каждый, понятно, по своей причине. Кто зато, что лишнего хватил и вгорячах своему же соседу наговорил чего не след, кто за то, что смолчал и только дома ответ своему обидчику придумал, а кто за то, что не помнит ничего. И неизвестно, чем дело вчера закончилось. Можно ли ему теперь на люди или срамота…
Я и сама не знаю, как теперь мне перед земляками ответ держать за всю эту свистопляску. Хорошо, что дело есть. По хозяйству хлопочу, путятинским и своим мужикам завтракать собираю да раздумываю: поднести им на опохмел души или обойдётся? Решила пока не подносить, а то как бы по новой не завертелось…
Потом смотрю, по улице Пётр Лексеич бредёт, сердешный, спотыкается, а под глазом у него фонарь светится с хорошее яблоко. И когда, думаю, успел? Вроде вчера целый выходил. Потом-то обнаружилось, что как он от нас выскочил, так на Константина налетел. Только они с ним разобрались, как председатель идёт, Василий Евграфович. Вот они и сцепились на идейной почве. Председатель-то, понятно, потрезвее был…
Идёт Лексеич, бедолага, с вёдрами к колодцу, дойти не может. А к нам зайти подлечиться, стало быть, стесняется. Я думаю, его, горемычного, Варвара с утра уже так пропесочила, что свет не мил, а тут и так всё нутро перегорело…
Ну, и я тут ведро подхватила и тоже к колодцу, вроде у меня воды нет. Надо, думаю, мужика выручать.
Гляжу, по всей деревне занавески на окнах шевелятся, а никого не видать…
Доплёлся Лексеич до колодца и ведёрную ручку поймать не может, до того руки дрожат. А тут председатель как ни в чём не бывало подкатил на газике и тоже с ведром к колодцу А Лексеич-то его не замечает и из последних силёнок ворот крутит. Он уж было ведро совсем достал и вдруг председателя увидел. Ворот у него вырвался и как загрохочет на всю деревню! А ведро как бомба в колодец. А Лексеич только здоровым глазом хлоп-хлоп. Второй-то у него заплыл совсем. Тут на меня смех напал.
Председатель, уж на что серьёзный был, и то не выдержал, рассмеялся.
А на нас глядя, и Лексеич захихикал. Стоим мы втроём посреди деревни у колодца и разливаемся, остановиться не можем. Потом ещё кто-то подошёл, к нам присоединился, потом кто-то ставни отворил, издалека поддерживает.
Даже Матвей, вижу, сидит у окошка, чай в блюдце удержать не может, а у самого глаза мокрые… Потом-то он мне признался, что специально мужиков на скандал вызвал. Видел, что мы с Колюшкой как в тумане ходим и не понимаем, что делаем, вот и решил нам показать, как это всё со стороны-то выглядит. Увидели. Вовек не забудем…
Так и смеялась вся деревня. А об чем, спроси, никто не ответит. Смешно, и всё тут. И вроде полегчало всем от этого смеха, вроде все с этим смехом с души камень стрясли. А об вчерашнем и не вспомнил никто. Как сговорились. Об отъезде, конечно, никто и слова не сказал, будто и мыслей таких ни у кого и не было.
А Степан заспешил почему-то, засобирался. Нас даже и не спросил ни о чём. В тот же вечер уехал. Не простился ни с кем. Молчком уехал. Тревожный.
А мы с Колюшкой остались. Вроде и не собирались никуда…
А в тот день до самого вечера так и смеялись всей деревней. Как вспомнит кто Лексеича с фонарём у колодца, да как он ведро утопил, так и прыскает.
Люблю, когда всё по-хорошему Когда друг на дружку зла не помнят. Молодцы мужики — портвейного вина много выпили, а ума не пропили. И Козловку свою родную тоже. И слава богу.
НОЛЬ — ТРИ
Фёдор Кузьмич Перевалов жил серьёзно. Основательно жил. Даже двигался он как-то крупно и спокойно, и создавалось впечатление, что он прекрасно знает цену каждому своему движению и поступку Впрочем, так оно и было.
Фёдор Кузьмич имел много привычек, к которым относился с уважением, и ещё две привычки, которых он немного стеснялся. Об этом позже…
Одежду Фёдор Кузьмич носил добротную и опрятную и подолгу, так как и к одежде относился серьёзно.
В доме у него было всё; и всякую вещь, будь то холодильник, телевизор или стиральная машина, Фёдор Кузьмич выбирал неторопливо и вдумчиво. Можно смело сказать, что любая вещь в его доме появлялась в результате напряжённой творческой работы мысли и даже вдохновения.
Характером он обладал несколько монотонным. Про таких, как он, говорят — зануда. Говорят без осуждения, но и без поощрения, а просто так, чтоб отметить. Но сказать так про Фёдора Кузьмича было бы неправильно. Это неверное впечатление о его характере создавалось сочетанием таких, в общем, положительных качеств, как постоянная уравновешенность и стремление дойти во всём до сути.
Жена его, Галина Фёдоровна, была, напротив, шумлива и рассеянна, что не мешало ей содержать дом и мужа в порядке. Очевидно, хозяйские способности и характер помещались в ней как-то отдельно, не влияя друг на друга.
Теперь о привычках.
Вставать Фёдор Кузьмич привык рано, потому что на заводе, где он работал с шестнадцати лет, начинали работу в восемь утра, а являться на работу он привык за полчаса, а для этого выйти из дому нужно было ровно в семь, так как он всегда ходил на завод пешком.
Поднявшись с постели, он вставлял в спёкшиеся губы папиросу, другую клал за ухо, брал вчерашнюю газету и шёл в уборную. Когда они жили в коммунальной квартире с пятнадцатью соседями, для этого нужно было вставать раньше всех, чтобы никто не дёргал за ручку и не переминался, глухо покашливая под дверью.
Умываться он любил долго, плеская воду на шею, под мышки и на спину, чувствуя, как она бежит по хребту на поясницу и ниже. Умываться он привык холодной водой (потому что раньше из коротконосого, похожего на револьвер системы «бульдог" крана на кухне коммунальной квартиры другая вода не шла) и считал эту привычку очень полезной, укрепляющей здоровье.
За завтраком он привык слушать радио, так как в такую рань газету ещё не приносили. Ел он обычно два бутерброда с плавленым сыром и два с колбасой и запивал одной поллитровой кружкой чая с молоком.
Раньше у них на заводе столовой не было, потом была маленькая и плохая, теперь отгрохали просторную и роскошную, но всё равно каждый день Фёдор Кузьмич отправлялся на работу с аккуратным газетным свёртком под мышкой. В свёртке лежали неизменные домашние котлеты с чёрным хлебом, сало, половина луковицы и солёные огурцы. Разница была лишь в том, что раньше он заворачивал свой завтрак просто в газету, а теперь в полиэтиленовый мешок, а уж потом в газету.
Когда он ещё работал токарем, то многие на него удивлялись. Посмотришь — еле двигается человек, а после смены всегда оказывается, что сделал он чуть ли не вдвое больше всех. Но эту несуетливую и спорую манеру работать следует отнести не к привычке, а к характеру; а вот жевание углом рта погасшего окурка и бесконечное ворчание во время работы, а также полное отсутствие интереса ко всему окружающему до той поры, пока не готова очередная деталь, — это уже к привычкам, зловредным с точки зрения окружающих и очень полезным с его точки зрения. И расставаться с этими привычками он был не намерен.
Рассказывают, что однажды, когда он только подвёл резец к ещё не ободранной болванке, в цехе появился директор завода с иностранной делегацией. Директор повёл делегацию прямиком к станку Фёдора Кузьмича. Этот опрометчивый его поступок свидетельствует об отрыве директора от коллектива. Хороший директор должен был бы знать пусть не всех своих рабочих (этого от него никто не требует), но хотя бы передовиков производства, особенно таких выдающихся, как Фёдор Кузьмич.
Подведя делегацию к Фёдору Кузьмичу, директор слегка тронул его за рукав и обратился с незначительным вопросом. То, что прозвучало в ответ, не было обращено непосредственно к директору, да Кузьмич и не подозревал о его присутствии и разговаривал, по обыкновению, с болванкой, но директор отнёс его слова на свой счёт и с ужасом вспомнил, что среди делегации есть понимающие по-русски и переводчица. Положение усугублялось ещё тем, что директор только что расхваливал иностранцам Кузьмича и называл его образцовым рабочим. Он снова, но уже посильнее дёрнул Кузьмича за рукав. На это его действие Кузьмич лишь бессознательно повысил голос. Директор прокричал ему что-то на ухо. С таким же успехом он мог кричать в граммофонную трубу.