Тихохонько на локотке опустился, лежит счастливый. Во-первых, весна. Во-вторых, приподнялся, опустился – жив остался.
Доктор приходит.
– Ну, как дела, больной?
– Да вот, – говорит, – приподнялся, опустился – жив остался.
Как на него доктор закричит, как ногами затопает!
– Да вы, – говорит, – такой! Да вы, – говорит, – сякой! Да вы, – говорит, – форменный самоубийца! Я вам что приказывал? Я вам приказывал не ворочаться, а вы ворочались! Да я за вашу жизнь в таком случае и копейки не дам! Да как вы смели?!
И до того он на него кричал, до того на него ногами топал, что больной на нервной почве помер.
Мораль?
Мораль в этой сказке чересчур даже простая: ежели лежит больной и хворает не то эндо-, не то мио-, не то перикардитом и ежели он приподнялся, опустился и жив остался, не кричите вы на него, ради бога!
Удивительно многообещающий гусь
То ли на Крымском было побережье, то ли на Кавказском соорудили как-то добрые люди санаторий. Всем санаториям санаторий. Красоты неописуемой. Прочности несокрушимой. Мраморы, хрустали, камчатные скатерти. Люстры бриллиантовые. Палаты – прямо палаты. А персонал! Врачи профессорской силы, медсестры – что твои врачи, что ни санитарка – готовая сестра-хозяйка.
Одна беда: курятина. Мороженая курятина.
На завтрак курятина, на обед курятина, на ужин опять-таки курятина. Компот – и тот умудрились в том санатории варить на курином бульоне.
Конечно, новые больные поначалу радовались: дома курятинкой каждый день не разживешься.
Проходило некое время – курятина чуть приедалась. Потом все больше, больше. Дней за пяток до выписки отдыхающие уже так говорили: ну и что ж, что курятина? Можно потерпеть. Скоро домой.
И вот стоят как-то отдельные отдыхающие, беседуют с директором на отвлеченные темы, и вдруг откуда ни возьмись старичок, и под мышкой у него гусь. Выше средней упитанности. Не мороженый, живой.
Старичок говорит;
– Директор, а директор, купи у меня гуся!
Директор говорит:
– Мы с рук не покупаем. Мы все с базы.
Старичок спрашивает:
– А что, которые с базы, повкусней будут или, скажем, посвежей?
Директор смеется:
– Экой ты, гражданин, неинформированный! Конечно, нет.
Старичок удивляется:
– Почему же в таком случае нельзя с рук?
Директор говорит:
– Ну, ты меня, старичок, просто уморишь! Как же мне можно с рук покупать! А может, я жулик?
– А ты разве жулик? – Это старичок спрашивает.
– Да нет, – говорит директор, – вроде не жулик. Но с базы все-таки спокойней. Опять-таки получаешь с базы продукты, и при них документик. Понятно?
Старичок говорит:
– Будет тебе, директор, и от меня документ. Поскольку, – говорит, – гусь не из индивидуального сектора, а как раз от колхоза. Купи гуся. Не пожалеешь. Побалуй отдыхающих свежей гусятинкой. А насчет документа не сомневайся: будет тебе от колхоза документ.
Директор говорит:
– Ты, наверное, многоуважаемый старичок, не знаешь, какая в нашем санатории масса отдыхающих. Что я с твоим одним гусем сделаю? Было бы их десятка три, тогда другой разговор. А то – один гусь.
Старичок говорит:
– Так это же не простой гусь, а особенный. Это гусь-самоклад. Он сам себя режет, сам себя общипывает, сам себя потрошит, сам себя жарит, сам себя на порции режет, на тарелки раскладывает, гарниром обкладывает, подливкой обливает, сам себя на стол подает. А потом, так сказать, по съедении, сам свои косточки собирает, снова оборачивается в целого гуся, и все начинается сначала. Хватит тебе его на всех отдыхающих и на долгие годы.
Видит директор – действительно, исключительно многообещающий гусь.
– А сколько, – спрашивает, – ты за него положишь?
Старичок называет цену.
– Э-э-э! – говорит директор. – Так у нас не выйдет, поскольку объявленная тобою цена на шесть с половиной процентов выше базовых отпускных!
– Так ведь гусь-то какой! Самоклад! И он еще, ко всему прочему, по желанию дирекции моментально оборачивается в рябчика, индейку и даже, если подумать над ним хорошенько, то и в осетра!
– Не-е-ет! – Это уже директор говорит. – Я за твоего гуся отвечать не собираюсь. Хочешь по базовой отпускной цене – пожалуйста. А не хочешь – как хочешь.
Плюнул старичок и был таков.
Так по сей день в том санатории и томят отдыхающих мороженой курятиной. Оно, конечно, и мороженая курятина – очень даже неплохо. А все-таки, знаете, как-то жалко.
Бедный корректор
Жил один человек. Он работал корректором тридцать лет и три года. Состарился. Вышел на пенсию. Чем, думает, досуг занять? Дай, думает, буду книги читать. Оно, думает, я и раньше книжек этих разных и журналов невпроворот прочел. Но то я читал по долгу службы, или, можно и так сказать, хлеба ради насущного. А теперь буду читать для души.
Достал книжку, стал читать. Для души.
Дальше – больше.
Дошел до фразы: «Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». И чуть его инфаркт не хватил.
Руки у корректора задрожали, карандаш из рук выпал.
«Что ж это такое, – думает корректор, – как это можно пропускать такое неграмотное словосочетание „всяких разных“!»
И потом, почему ни редакторы, ни корректоры не помогли автору овладеть простейшими навыками русской литературной речи! «Разлетались к ним!» Если «разлетались», так от них. А ежели к ним, то ясно, «слетались». Это же любому пионерчику известно! И по чьим таким стенам висели японские блюда – по стенам гостиной или этих разных всяких замарашек?
Захлопнул книгу, отнес в библиотеку.
Библиотекарь спрашивает:
– Ну, как, понравилась книжка?
Корректор говорит:
– Как же такое произведение может понравиться, если оно, попросту говоря, полно редакторских и корректорских недоделок?
Библиотекарь спрашивает:
– Я с точки зрения содержания.
Корректор говорит:
– В любой книге что самое главное? Чтобы опечаток не было и грамматических ляпсусов. Дайте мне такую, чтобы была полное совершенство.
Ему дали ценник на текстильные товары.
Прочел с удовольствием. Взял ценник на пищевые товары. И снова не нашел никаких промашек.
Сейчас читает правила пользования Московским метрополитеном и не нахвалится.
А та книга, которую он вернул, не дочитав, называлась «Смерть Ивана Ильича».
О безголовом тулове
У одного царя, точнее скажем, султана повадились воры казну воровать. Раз обокрали, другой, третий. Приказал тогда султан в кладовых возле сундуков стражу затаить с острыми саблями.
Полезли воры в четвертый раз воровать султанскую казну, а стража ка-а-ак выскочит, ка-а-ак саблями махнет, так одному вору голову и отсекла. А остальные воры, которые целы остались, убежали и голову отрубленную с собой захватили, чтобы трудней было султану сыскать, чье это тело без головы.
Но и визири султанские были не дураки и тоже довольно-таки хитро решили. Они решили так: «Выставим-ка мы то безголовое тулово на самовиднейшем месте на центральном рынке. Соберутся, конечно, жители посмотреть такое редкое зрелище. И придет, это уж обязательно, вдова того вора, увидит своего супруга в таком прискорбном виде, заплачет, конечно. Тут ее, голубушку, и хватай».
Сказано – сделано. Выставили тело на самом центральном рынке. Народ собрался всякого пола и звания, интересуется этой нравственной панорамой. А сыщики – зырк-зырк глазами. Ищут, какая баба себе на горе заплачет.
Час прошел, другой. Никто не плачет. Прямо хоть плачь. И вдруг сыщики замечают отрадную картину: одна женщина крепилась-крепилась, да как вдруг обольется слезами! В три ручья. Ее, конечно, моментально р-раз за шкирку – и к визирю.
Учинили допрос. Божилась та женщина, клялась: незнаком ей тот безголовый, совершенно чужой ей человек. Никакой он ей, тем более, не муж.
А плакала? Все видели – плакала. А почему плакала? А ей стыдно было признаться: она потому слезы лила в таком количестве, что не у ее мужа, несносного тирана и алкоголика, голову отрубили. Подумать только, как это было бы кстати! Она и плакала на весь базар как раз по этой чисто бытовой причине. Но не смогла она в этом признаться, и поэтому ей на всякий случай тоже отрубили голову.
Мораль: чужому счастью не завидуй.
Лев и зайцы
Ослабел с годами Лев. А тут еще сквозняком его продуло. Поднялась температура, кашель замучил. Забрался Лев поглубже в пещеру. Лег помирать.
По древнему лесостепному обычаю собрались в связи с этим возле пещеры представительные делегации от всех видов зверей – и хищных, и съедобных. Но по случаю исключительности момента хищные нехищных не трогали. Обычай не позволял. Так что и от зайцев пришли представители, и от ланей, и от коз, и никто их не трогал. Уж очень момент был торжественнотраурный: такая особа – и вдруг, знаете ли, умирает, как Баран какой-нибудь или, извините, Корова!
Стояли звери тихо, не толкались, печально вздыхали.
Зайцы, те даже плакали. Очень им было Льва жалко. Небось не Заяц какой-нибудь, а Лев!
Рядом с ними волки устроились. Им тоже ужас как грустно было: совсем близко – лапу протянуть! – завались зайчатины, а трогать ее не моги: не тот момент. Вот помрет Лев, тогда хватай, только поворачивайся. И это будет весьма похвально, потому что поминкам по Льву нет ничего созвучнее, чем рагу из Зайца.
Закон. Против закона не попрешь.
По тому же закону положено было царям, и царям зверей тоже, перед кончиною принимать схиму, чин монашеский. Следовательно, и имя менять.
По сему случаю ждали из всех монастырей архимандритов.
А пока черное духовенство постепенно собиралось, Лев занялся критическим осмыслением пройденного им жизненного пути.