там помечтать. Выйдет на кухню чай выпить и спрашивает вдруг: а как думаешь, Игорь, справляют они там Дни русской культуры? Я спрашиваю: где – там? Он говорит: ну, в Чили, например, или в Парагвае – справляют, как думаешь? Что там у них, ему важно не потому, что он соберет манатки и поедет туда. Никуда он не поедет. В жизни духу не хватит. Да и на Дни русской культуры он никогда не ходил, он и в театре-то был последний раз лет двадцать назад. Нет, он воображает себя интеллигентом и заботы себе придумывает в соответствии с образом. Что интересует интеллигенцию? Школы, Дни русской культуры и тому подобное. Вот он и дует в усы: русские школы, русская культура, Сталин… Заодно – о чьих-то интересах в Иране или как там дела в Китае?.. А что он знает об Иране или Китае? Ничего. Но ему позарез нужны Иран и Китай, чтобы не заниматься своими детьми, не искать работу, не думать о семье. Что угодно – только не насущное! Лень и безволие.
– Да, вот так, – качал головой Каблуков и постукивал костяшками пальцев по столу, посматривал на остальных и добавлял: – Все верно, так и есть, типичный наш интеллигент, без воли, без направления.
– Я всегда говорил: все беды на Руси от интеллигентов, – зло сказал Усокин.
– Это точно, – согласился Арсений Поликарпович, – трудиться не хотят, вечно что-то выдумывают. Я вон те журналы, что у меня в Скворечне, читал, читал… Ох и злоба мою душу взяла! Из пальца все это высосано, а дела никакого! Яйца выеденного не стоит, а ссор-то, ссор от этой болтовни сколько! Токмо бы писать и разобщать, всем голову мутить…
– Бесы, что и говорить, – прорычал Усокин негромко, но зловеще.
– Горе от ума, – гаркнула Теляткина, попыталась засмеяться, но, увидев, что никто не улыбается, удержалась.
Усокин хотел что-то еще добавить, плечом повел, горло прочистил, но Каблуков раньше заговорил:
– Это очень интересно. То, что вы сейчас рассказали, Игорь Семенович, очень-очень интересно. Опошляется человек без духовной пищи, без приобщения к культурным ценностям. Без цели, без упряжи, без труда – не может! Хорошо вы это заметили. Это не каждый умеет – так заглянуть, как вы, подсмотреть, догадаться: что вращается в голове типичного русского эмигранта. Ах, как метко, какой верный портрет!
– Вам бы рассказы писать, – воскликнула краснощекая Теляткина, и на этот раз все дружно с ней согласились, и она, оглядываясь по сторонам, спрашивала: «а что, правда ведь? правда? ладно рассказывает, а?», и толкала в бок локтем мужа, тот понимающе тянулся к бутылке, чтобы пополнить ее бокальчик, а сам говорил:
– Даже зависть берет, слушаючи вас. Так рассказывать можно было бы и со сцены. Аки Аверченко!
– Тэффи! – рявкнула его жена и загоготала. – Давайте поднимем за хозяев! Чтобы они были здоровы! За вас, Любовь Гавриловна!
– За тебя, Поликарпыч! – подхватил Теляткин.
Выпили.
– Мда, – сказал Каблуков, – теперь и сцены, наверное, нет…
Загомонили:
– Нету…
– Откуда ей быть…
– Наш клуб закрыли…
– Можно выступать теперь на Гальера, – насмешливо сказал Гривенник, – в доме Русских патриотов… сколько угодно…
– Прекрасная мысль, я так и сделаю, – сказал Усокин, – у меня есть кое-какие записи…
– Театра нет, это совершенно точно, – сказала Тамара.
– И литературы не осталось, – буркнул ее муж. – Я почитал, что пишет Гвоздевич… Это такая муть… Одно раздраженье берет, вот как вы сказали, Арсений Поликарпыч, читаешь, и голова от гнева гудит…
– Да, – кивал старик, – о чем я, – икнул, – пардон, о чем я и… говорю! Мать ее, интеллигенция!
– Ну, не ругайся, Арсений, – толкнула его жена.
– А что вы читали? – поинтересовался Каблуков.
– Да как ее… Лучше приходите к нам в гости. Просто в гости приходите!
– Благодарю, с превеликим удовольствием, покорнейше благодарю…
– И к нам приходите…
– Алексей Петрович, и нас осчастливьте вниманием…
– Непременно, – отвечал Каблуков, – всенепременно придем…
Тамара вышла. Лидия за ней.
Крушевский подумал, что напрасно выпил вина, и, когда Теляткин предложил выпить за детей, за молодежь, за будущее и все такое прочее, Александр свою рюмку приподнял, но пить не стал.
– Ну а все-таки, Игорь Семенович, – обратился Каблуков к жениху Лидии, – почему вы считаете, что ваш родственник никуда не соберется? Я почему-то думаю, что такому бедовому самое время ехать в Россию.
– Нет, в Россию он не поедет, – усмехнулся Гривенник.
– Отчего же?
– Нет, точно не поедет. Не потому, что плохо в России, а просто потому, что он никуда с належанного места не сдвинется.
– Да неужели?
– Поверьте на слово! Я его знаю. И такой тип, такой тип человека…
– Точно?
– Точно.
– Даже если б ему землю там пообещали или место и уважение?
Все настороженно примолкли.
– Кхе-кхе… Во-первых, это вилами по воде писано, – ухмыльнулся Гривенник, – а во-вторых, такому типу, кажется, ничего больше не надо – ни земель, ни уважения, потому что на земле пахать-строить надо. Что до уважения, то человек, о котором я вам рассказал, сам себя уважать давно перестал. Он настолько опустился и духом пал, что хуже только клошарня, бедлам да тюрьма. Понимаете, ехать куда-то, шевелиться, начинать новую жизнь, для этого воля требуется, а где ее взять? Эмиграция, оккупация, постоянное унижение, то цех «Рено», то такси, то совсем ничего, шомаж, Soup Populair, очередь туда, очередь сюда, дешевое божоле на пустой желудок… Ну и так далее…
– Печально, – шелестел Каблуков, – печально… А вы меня с ним познакомите?
– А зачем вам?
– Да так, хочу посмотреть, – лукаво ответил Каблуков. – Из вашего рассказа, Игорь Семенович, выходит, что человек как будто совсем потерянный. А я, как верующий, считаю, что у каждого самого распоследнего клошара всегда остается шанс, маленькая дверца, которую Господь Бог для каждого, даже самого заблудшего, приоткрытой держит, ему только показать нужно, кем он может стать, если сквозь эту дверцу пройдет. У вашего родственника может быть совсем другая жизнь. И я хотел бы это узнать.
Жених Лидии пожал плечами и пообещал устроить им встречу.
– Только ему обо мне предварительно не рассказывайте, – попросил Каблуков, – я бы хотел, чтобы все выглядело так, словно мы случайно встретились, естественно.
Боголепов громко провозгласил:
– Великодушный вы, Алексей Петрович! Я вот что скажу. Человек должен жить на своей земле. Француз – во Франции. Немец – в Германии. Африканец – в Африке. Русский – в России. Без земли нет человека.
Каблуков стукнул костяшками по столу и воскликнул:
– На своем стоит наш Арсений Поликарпович!
– Так, что ж, выходит, человек, как блоха или паразит? – буркнул Гривенник. – Одни только у кошек в шерсти, другие только в кишке коровьей, так, что ли, получается?
– Вот какой, – удивился Арсений Поликарпович, – не понимает!
Все засмеялись.
– Вы, часом, не на ветеринара учились? – пошутил Усокин. – Знал я одного, он с овцой проживал…
– Ну, вы уж совсем…
– Какая неслыханная пошлость.
– Ха-ха-ха! – смеялся Арсений Поликарпович, его в бок толкнула жена. – А что?
Гаврилин забил трубку и вышел. Александр робко простился сразу со всеми и поспешил к себе. В дверях натолкнулся на кого-то. Бородач и Лидия обнимались. Игорь Семенович выскочил за дверь, а Лидия хохотнула и прошмыгнула мимо. Крушевский споткнулся, чуть не упал, вышел.
– До свидания, – сказал он Игорю Семеновичу, в ответ слабо вспыхнула трубка. Крушевский уже сделал несколько шагов, как вослед ему послышалось:
– Не хотите табачку?
– Нет, свой курю.
– Погодите! – Игорь Семенович подошел к нему. – Простите, не помню вашего имени-отчества…
– Александр.
– Очень приятно. Слушайте, ну и как вам тут?
– Хорошо.
– Ну-ну. А как думаете, они Пасху справлять будут в следующем году?
– Не знаю. А что?
– Куличи Любовь Гавриловна печет знатные, я в этом году до неприличия объедался. А вот в следующем – уж и не знаю, чего ждать или не ждать… За год многое измениться может. Вон, портрет таракана на стене появился…
– Простите? Чей п-п-п…
– Ну, Сталина…
– Ах да… да-да…
Из сумерек вышла коза, остановилась, пристально посмотрела на людей и ушла обратно в сумерки.
– Во, видали? Коза.
– Да…
– Портрет Сталина висит аккурат на том месте, где распятие раньше было. Кто-то снимает распятие и вешает портрет Руссо, а тут… – Игорь Семенович развел руками, затянулся, шумно выпустил дым и спросил: – Что думаете? За год совсем все изменится? Не будет больше куличей?
Александр пожал плечами.
– А вы как к этому относитесь?
– Я – католик.
– Ну?
– Лучше б распятие оставалось.
– Вот и я, хоть и некрещеный, а думаю, что лучше бы распятие оставалось. – Неожиданно протянул руку. – Ну, очень приятно было познакомиться. Ничего, если я загляну к вам на огонек как-нибудь?
– Пожалуйста, – ответил Крушевский, пожимая большую горячую лапу. – Рад. До свидания.
У Боголеповых долго гуляли, Лидия с Тамарой пели под гитару; сквозь взрывы хохота доносились возгласы Теляткиных: «Ай да Игорь Семенович, мастак смешить!»; «На сцену его! На сцену!» Ближе к концу, когда начали расходиться, Арсений Поликарпович завел свою шарманку о возвращении, произносил речи. Под его гулкий мерный бас Крушевский и уснул. Посреди ночи проснулся: кто-то довольно громко ругался. Он приподнялся в кровати, чтобы прикрыть окно, увидел две фигуры – Лидии и Тамары – в беседке.
– Произошли изменения, – напряженно говорила Тамара. – Как ты не понимаешь?
– Как не понимаю? – огрызалась Лидия. – Все я понимаю. Ты меня за дуру держишь?
– Нет, но ты должна понимать: грядет что-то большое. Солнце светит иначе. Ярко очень. Давеча я приоткрыла занавеску, и мне по левому глазу луч полоснул, так я до сих пор в себя не приду. Правым глазом все обычно вижу, а левый куда-то не туда смотрит. Иду по улице, а мой левый глаз в каком-то помещении. Коридор, двери, тени. Тени ходят, шепчутся. Я могу пойти по улице, а могу и в коридор свернуть. Теперь каждый стоит перед выбором. Мы все на перепутье!