Мои пальцы затряслись. Я не заметил, как оказался на ногах, сел, налил, выпил. Так, так…
– Боюсь, и нас скоро…
Он тоже дрожал. Странно. Во время оккупации он совершал много дерзких поездок, делал вещи, за которые, попадись он, его обязательно расстреляли бы; про него говорили, что он бравый малый. Я ничуть не подвергаю это сомнению, но смелость ведь не часовой, она и отдыхать иной раз должна. Он боялся, и я это видел.
– До вчерашнего я думал, что все это не так чтоб серьезно…
– Так, так. Ну, ну…
– Думал, ну, поговорили, дальше посиделок не пойдет. Но люди, с которыми папан общался и собирался ехать колонию строить в СССР, они уже тю-тю…
– В смысле?
– Уехали. Два дня назад целый состав ушел в Марсель. Я ходил провожать на Гар де Льон. Пышные были проводы. С оркестром, речами… Мы, говорят, подвинулись в очереди. Получили повестку.
– Стойте-ка. В какой очереди? Есть очередь?
– Есть, люди ждут. Отправка идет полным ходом. Людей из Европы увозят. Корабли, поезда, самолеты. Всеми возможными средствами. Людей много… Я думал, это будет когда-нибудь, не завтра, а тут…
– А Маришка?
– Вот о чем я и пришел говорить, Альфред Маркович. Я же вижу, какая несправедливость по отношению к вам, к ней происходит. Вас не спросили. Они ее увезут.
– Нет!
– Я тоже против.
– Нет, нет, нет… – Я ходил по комнате, я метался по ней. – Нельзя! Ни в коем случае!
– Я пришел предупредить: ее увезут и вам не скажут. А ведь никто больше, чем вы, Маришку не любит. Лидия не в себе, Альфред Маркович. Я это не вполне сознавал. Она поступает с ней не всегда хорошо. С мужчинами фривольна. Пьет.
– Она не оставит ее мне?
– Не думаю.
У меня вдруг все поплыло перед глазами, поплыло, закачалось, я взялся за подоконник и держался, пока не отпустило. Я едва слышал, как Николай продолжал говорить, его голос доносился до меня издалека, как из какого-то туннеля:
– …хотя бы из вредности… ее характер вы знаете… вчера опять устроила… такую выходку матери… Альфред Мар… затем, чтоб насолить вам, не оставит. Они о вас нехорошо говорят… Вам бы не знать, как плохо про вас дома говорят… Совсем некрасиво…
Я прочистил горло: «могу представить», и выпустил ухмылку, слабую и ненужную. Надо успокоиться, взять себя в руки. Сесть, поиграть на клавикорде, пописать чего-нибудь или… На все это нет ни минуты времени!
– У нас вообще дома разлад. Мать против всех идей отца. Лидия атакует мать. Из-за козы чуть не поубивали друг друга.
– Из-за какой козы? Из-за той?
– Да, Егоза. Мы забили ее… Тогда еще… Я забил. Отец хотел, она, мол, не доится. Мать встала в дверях: не пущу! Лидка на мать – дурой обозвала. Отец на нее: как ты с матерью разговариваешь? Скандал. Дети смотрят. Я пошел, зарезал, чтобы не грызлись. Ой, что творится… Стыдно, стыдно… Не знаю, откуда в нас это вдруг…
– Господи, из-за козы… И что теперь? Вы в СССР поедете с ними?
– Да. Не хочу, но поеду. Не оставлю же я маман и сестер?! Как вы думаете? Маман тоже не хочет, но поедет. Куда деваться? Семья. Единственно, не хочу, чтоб Маришку увозили. Зачем ей? Пусть останется с вами! С вами ей будет лучше.
– И когда вы едете, известно?
– Нет, очередь. Позавчера ушли Тумановы…
– Как Тумановы?
– Вот так…
– Господи! Василий… Он же не хотел! Он все время смеялся, над женой подтрунивал: Россия – СССР…
– Махнул рукой: все едут, и я еду. И по правде сказать, куда он без жены денется? Куда жена, туда и он.
– Они же не так плохо жили… Господи, ну, слушайте, ну, как так можно? А нельзя это отменить?
– Что?
– Да переезд ваш в СССР. Нельзя его остановить? Пойти в посольство, сказать, что передумали, то да се, получить паспорт обратно?
Он замешкался. Совсем по-мальчишески почесал затылок. Пожал плечами.
– Ну, наверное, можно.
– И я думаю, что можно. Советский паспорт – это, конечно, никуда не годится, все привилегии теряются, но пока не уедешь, остаешься во Франции. Так хотя бы как-то жить можно. И можно ходатайствовать о том, чтоб получить обратно французское гражданство. Разве нет? Возня, конечно, но все еще можно повернуть вспять, пока не вошли в эту реку. Понимаете? Я видел, как ваш папенька порвал французский паспорт. Думаю, он был не вполне в себе. Думаю, играл на публику. Простите за откровенность. Он думал так: все тем и ограничится. Но вы же не хотите ехать! Николай, вы можете… Вы должны его переубедить.
– Нет, – он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, – не могу и не стану. Я… – Он встал, начал собираться. – Пора, мы сегодня в Нормандию…
– Это с Тредубовым?
– Да, надо за Шершневым заехать…
– И Серж с вами?
– Да, дела. Дорога. Меня ждут. Я ничего дома не скажу и вас прошу о нашем разговоре никому ни слова.
Он встал и пошел вниз, так и не притронувшись к кофе, что мне не понравилось (плохой знак – то ли недоверие ко мне, то ли Николай уже отсутствовал). Спускаясь за ним по лестнице, я обещал, что никому ничего не скажу. В дверях он постоял и негромко попросил меня что-нибудь предпринять.
Что предпринять? Что же тут предпринять?
И тут меня озарило…
– Хорошо, – сказал я шепотом. – Разрядите ружье.
– Какое ружье? – спросил он (тоже шепотом).
– Ружье вашего отца разрядите и спрячьте патроны.
– Зачем?
– Я приду говорить.
– Хорошо. – Он кивнул, сильно посерьезнев. – Угу. Я прослежу. Когда?
– Сегодня же.
– Ох, тогда мы должны заехать к нам. Детур, значит.
– Хотите, перенесем?
– Нет! Дайте мне час. И о нашем разговоре…
– Ни слова. Не беспокойтесь, Николай.
Мы пожали руки крепче обычного и посмотрели друг другу в глаза с открытостью. Я даже захотел его обнять, но он поспешил уйти. Я набросил пиджак, надел туфли и побежал в парк к моей дочке. Мало того что Лида взяла с меня эту ужасную клятву, тем самым отнимая у меня моего ребенка, так она еще и увезти ее хочет. В СССР! Меня поразила готовность (почти библейская) Николая следовать за отцом. Ехать не хочет, но ни слова против не скажет. А разве не последовали мы за отцом во Францию? Я был еще юн и целиком ему доверял, не знаю, спорила ли мать. Думаю, нет. И если б отцу взбрело ехать в Германию, мы послушно поехали бы в Германию. Патриархат есть патриархат. Как-то Теодор в шутку мне сказал: «А вот переехали бы вы в Германию, и тогда, может быть, мы стреляли бы друг в друга?» Уверен, что на войне он ни разу не выстрелил. Возможно, во мне нет осуждения именно потому, что я понимаю механику случая, и насколько она важна в жизни человека, далеко не все в наших руках, есть где-то Парки, и они прядут нити. Никто не скажет наверняка, что с нами случилось бы, если бы отец предпочел Германию Франции. Может, я стал бы нацистом, как мои кузены. Говорят, судить надо уметь, без суда жить нельзя. Не согласен! Не судил, не хочу, не буду!
Договорившись с пани Шиманской, что они с Яреком отвезут Маришку в пансионат за город, где на каникулах обычно отдыхали мальчики, таким образом, имея ход в запасе, я направил мое воображаемое войско в Аньер. Предупредительная вылазка конем. Легкий аллюр перед калиткой. Подразним Минотавра! Я шел и улыбался. Нервная дрожь унялась, как только я начал действовать. День был теплый, ветреный, ароматный. Двадцать седьмое мая, 1947. Трамвай подпрыгивал, искрился, стрелял солнечными зайчиками, загребал раскрытыми окошками жирную сирень, кондуктор чмокал недовольно губами, на остановках метелочкой выгребал листья, цветы. Арсений сидел в беседке, пил чай. Меня завидев, он нахмурился, поднялся и, некрасиво налегая на костыль, выгибаясь, как птица, волочащая сломанное крыло, направился мне навстречу. Дальше забора я не пошел. Кусты ощетинились.
– Что надо? – сурово зарычал старик.
– Добрый день, во-первых…
– Говори, что надо!
– Вы можете ехать куда хотите, но Маришку я не отпущу. Достаточно я терпел ваши издевательства. Я вел себя с вами как цивилизованный человек. Я пришел вам сказать, что своим самодурством вы, о том не подозревая, исчерпали мою чашу терпения. Маришка остается со мной. Больше вы ее не увидите!
– Знаешь, а ты у меня первый в списке. Номер один. Так что, приводи девочку, а то хуже будет.
– Можете вызывать полицейских.
– Нет, я не в полицию пойду, а кое-куда в другое место. Есть на вас, сволочей, управа.
– Давайте, давайте! Идите в свою управу! Знайте: я ни вас не боюсь, ни ваших волкодавов железнозубых.
Тут из дома выскочила с ружьем Лидия; она что-то кричала, но ее гримасы, порывистые движения (какие бывают у психически нездоровых людей) – меня оглушили, и я не понимал, что она вскрикивала, это было больше похоже на лай, визг, но не на язык. Подбежала к забору. Собачку взводит…
– Убери ты, дура! – Арсений Поликарпович одним грубым жестом отобрал у нее ружье. – Иди в дом!
Она решительно подошла к самому краю забора, вытянулась вперед и плюнула в меня (я отступил, но брызги почувствовал). Захохотала. Глубокий, утробный, жуткий смех. Больной человек, подумал я. Все это мелочи. Главное – не дать им девочку увезти. А это-то – пустяки!
– Завтра, – сказал старик, показывая мне ружье, – приводи девочку завтра, а лучше – сегодня вечером.
Я ничего не сказал; разговаривать тут нет смысла. Поехал домой, по пути я перебирал впечатления от этой стычки. Они повели себя не так, как я представлял. Я думал, что старик меня поколотит или хотя бы толкнет, и надеялся, что Лидия его оттаскивать от меня будет. Что-то такое я воображал, пока ехал к ним. Я боялся насилия. И насилия ожидал. Получилось совсем не так. Он даже не вышел за калитку! Стоял и покачивался. Сильно сдал за последние шесть лет; а Лидия – подурнела, ох, подурнела, стала настоящей матерой бабой, плоть и животность в ней взяли верх над той девушкой, которую я знал.
Дома открыл бутылку вина, беспокойно ходил, вспоминал каждое слово, каждый жест, дуло, плевок… А ведь я веду в этой партии! Так я считал: каждый ход за мной! Вновь и вновь перебирая фразы, взгляды, жесты, я вживался поочередно в каждого участника, пытаясь увидеть случившееся чужими глазами; представлял, как мы со стариком стоим у забора, как нас увидела из окна Лидия, как она взбесилась, схватила ружье, побежала к нам, выкрикивая грязные слова; вот Арсений Поликарпович увидел ее с ружьем, вот он стоит и видит, как его дочь направляет дуло на отца его внучки – и что он думает? Я ведь и бровью не повел! (Не от геройства – я же знал, что Николай его разрядил, а времени у нее на то, чтобы зарядить, не было.) Старик увидел, что она готова убить меня, а я стою и с равнодушием смотрю на нее, – что он подумал в те мгновения? Почему не дал ей попытаться спустить курок? Наверное, побоялся полиции… Ага! Голова-то соображает! Не был он безрассудным. Даже половины того июльского куража (когда он свой паспорт на людях рвал), теперь в нем не было точно! Ненависть ко мне, видел я, поубавилась… не тот старик