– С Алли ничего не случится, – отмахнулся Яннарт, но на лбу его пролегла морщинка. – Она станет вдовствующей герцогиней Зидюра, ведь богатства и знатности у нее хватает и без меня.
Алейдин была дорога Яннарту. Пусть он никогда не любил ее как супругу, за тридцать лет брака между ними выросла тесная дружба. Алейдин занималась его делами, заботилась о его ребенке, вместе с ним правила Зидюром и при всем том беззаветно его любила.
Никлайс был уверен, что после побега Яннарт будет по ней скучать. Будет скучать по созданной вдвоем с ней семье – хотя и держался взгляда, что отдал супружеству свою молодость. А теперь хотел прожить остаток лет с любимым человеком.
Никлайс потянулся к его руке – той, на которой Яннарт носил кольцо с узлом любви.
– Давай поскорее уедем, – легко произнес он, желая отвлечь любимого. – От этой игры в прятки я состарюсь раньше времени.
– Старость тебе к лицу, мой золотой лис. – Яннарт поцеловал его. – Мы уедем. Обещаю.
– Когда?
– Мне хочется еще несколько лет провести с Трюд. Чтобы у нее остались воспоминания о дедушке.
Девочке едва исполнился год, но она уже теперь зажимала в кулачок страницы поднесенной Яннартом книги и решительно оттопыривала нижнюю губку. И волосы у нее были в деда.
– Лжец, – сказал Никлайс. – Ты хочешь увериться, что ей передался твой дар живописца, раз уж Оскард никакой художник.
Яннарт сочно расхохотался:
– Может, и так.
Они еще полежали, переплетя пальцы. Солнце заливало комнату золотом.
Скоро они останутся вдвоем. Никлайс твердил это себе день за днем и год за годом. Еще год, может быть, два, пока Трюд не подрастет немножко. А потом они оставят Добродетели за спиной.
Когда Никлайс повернулся к нему, Яннарт улыбался – той озорной улыбкой, которая трогала лишь уголок его губ. Теперь, с возрастом, от улыбки на щеке ложились морщины, но почему-то он делался от этого только краше. Никлайс провел линии по белому холсту живота, заставив тело Яннарта выгнуться и приникнуть теснее. И хотя они знали друг друга наизусть, сила объятий казалась ему новой.
К сумеркам их сплетенные тела лежали у камина, скользкие от пота, с отяжелевшими веками. Яннарт пальцами расчесывал Никлайсу волосы.
– Клай, – прошептал он, – мне надо на время уехать.
Никлайс поднял взгляд:
– Что?
– Ты спрашивал, чем я весь день занимаюсь у себя в кабинете, – сказал Яннарт. – Несколько недель назад мне достался обрывок текста – в наследство от тети, которая сорок лет была наместницей Орисимы.
Никлайс вздохнул. Яннарт в погоне за тайной становился настырен, как ворон на трупе, – не успокоится, пока дочиста не обклюет каждую косточку. Если Никлайс не мог жить без алхимии и вина, то Яннарт – без раскопанных старых знаний.
– Рассказывай же, – как мог легко попросил он.
– Тому отрывку много веков. Я его в руки боюсь брать, как бы не рассыпался. Тетя, судя по записям в дневнике, получила рукопись от человека, который якобы вынес ее из глубин Востока и не хотел возвращать обратно.
– Как таинственно! – Никлайс пристроил голову ему на плечо. – И при чем тут твой отъезд?
– Я не могу прочесть текста. Придется ехать в Остендюрский университет, искать знатоков языка. Мне кажется, это древний сейкинский, но знаки какие-то странные. Одни больше, другие меньше, и расположены необычно. – Его взгляд стал рассеянным. – В нем скрыто тайное послание, Клай. Я чую в нем важную часть истории. Важнее всего, что я изучал прежде. Я должен понять. Я слышал, есть библиотека, где мне помогут.
– И где же это? – спросил Никлайс. – Я думал, все документы с Востока хранятся в Остендюре.
– Это… довольно уединенное место. В нескольких милях от Вилгастрома.
– Ах, от Вилгастрома? Увлекательно. – В этом сонном городке на реке Линт наверняка не водилось виверн. – Ну, ты возвращайся поскорее. Стоит тебе уехать, Эд норовит втянуть меня в охоты, турниры и прочие занятия, требующие бесед с придворными.
Яннарт крепче прижался к нему:
– Переживешь. – Его улыбка погасла, и всего на миг глаза потемнели. – Я никогда не покину тебя без причины, Клай. Клянусь.
– Я припомню тебе клятву, Зидюр.
Никлайс провалился в пространство между сном и явью. Когда он шевельнулся, из уголка глаза выдавилась слеза.
На лицо падала дождевая пыль. Он лежал в гребной лодке, качался, как младенец в колыбели. Темные фигуры теснились над ним, перебрасывались словами, а глотку ему обжигала страшная жажда.
В глубине сознания колыхались туманные воспоминания. Его тащили чьи-то руки. В рот впихивали еду, едва не задушив при этом. Рот и нос завязали тряпкой.
Он ухватился за борт лодки и сблевал. Зеленые волны плескались вокруг – прозрачные, как закаленное стекло.
– Святой… – Во рту было сухо. – Воды, – сказал он на сейкинском. – Пожалуйста.
Никто ему не ответил.
Смеркалось. Или светало. Небо в синяках туч, но солнце оставило на нем медовое пятнышко, след пальца. Никлайс сморгнул с глаз дождевую воду и увидел над лодкой огненные паруса, подсвеченные десятками фонарей.
Джонка – как в империи Двенадцати Озер. Корабль-призрак в морском тумане. Один из похитителей шлепнул его ладонью по голове и гаркнул что-то по-лакустрински.
– Ладно, – пробормотал Никлайс. – Ладно.
Его подняли по трапу, подтягивая за руки на веревке и покалывая сзади кинжалом. При виде корабля он разинул рот и забыл о сонливости.
Девятимачтовый галеон с окованным железом корпусом, почти вдвое больше длины высшего западника. Такого колоссального корабля Никлайс не видывал даже в инисских водах. Он ступил босой ногой на деревянную перекладину и полез вверх под глумливые выкрики.
Он, конечно, попал к пиратам. Судя по нефритовой зелени волн, они были в море Солнечных Бликов, перетекавшем в Бездну, отделяющую Восток от Запада. Это море Никлайс пересек, когда много лет назад плыл на Сейки.
В этом море ему и умирать. Пираты не славятся милосердием, как и мягкостью в обращении с заложниками. Чудо, что ему до сих пор не перерезали глотку.
По палубе его тоже провели на веревке. Мужчины и женщины кругом были с Востока, с горсткой замешавшихся среди них южан. Несколько пиратов пригвоздили Никлайса подозрительными взглядами, остальные его не замечали. У многих на лбу были выколоты сейкинские слова. Убийство, воровство, поджог, богохульство – преступления, за которые их покарали.
Никлайса привязали к мачте и забыли о нем. Он пытался устроиться поудобнее, размышляя над своим злосчастьем. Такой корабль – один из самых больших на свете – наверняка принадлежит флоту Тигрового Глаза: его пираты промышляют, сбывая на черном рынке снадобья из драконьих тел. И как все пираты, не чураются и других преступлений.
Они забрали все его имущество, в том числе текст, погубивший Яннарта, – отрывок, который не должен был вернуться на Восток. Это было последнее, что осталось от него Никлайсу, а он, проклятая душа, не уберег. Он готов был плакать при этой мысли, но ведь следовало убедить пиратов, что этот старик им пригодится. А рыдая от страха, он едва ли добьется нужного впечатления.
Казалось, к нему много месяцев никто не подходил. А когда подошли, уже вставало солнце.
Перед ним, скрестив руки на груди, стояла лакустринка. Губы выкрашены черным, веки припорошены золотой пудрой, жесткие волосы высоко взбиты и заколоты лаковыми шпильками. Меч с золотыми накладками висел у нее на боку. Лицо обветрено, кожа дубленая.
Рядом с ней стояли шестеро пиратов, среди них – усатый великан-сепулец, у которого татуировки на голых плечах не оставили ни клочка нетронутой кожи. Картинки были тонкими и подробными. Огромный тигр перекусывал пополам дракона, и кровь воронкой стекала в море у его лап. Против сердца у него красовалась жемчужина.
Капитан – а это, несомненно, была она – носила янтарные серьги, кафтан из черного водяного шелка и сапоги на деревянных каблуках. Недостающую правую руку она заменила резной деревянной – с ладонью, локтем и противостоящим большим пальцем. Деревянная рука крепилась клеткой на плече и ремнями к груди. Никлайс не поверил бы, что от нее много проку в пылу боя, и все же это было замечательное изобретение, подобных которым он не видел на Западе.
Женщина оценила Никлайса и ушла в толпу расступавшихся перед ней пиратов. Великан раскрутил веревки и потащил пленника по палубе к ее каюте, украшенной мечами и кровавыми флагами.
В углу стояли двое. Плотная женщина со смуглой конопатой кожей и мужчина – одни кости, зато на две головы выше ее. Этот выглядел откровенно дряхлым. Рваная накидка из красного шелка спускалась ему ниже колен.
Пиратка расположилась на троне, приняла от старика трубку из дерева с бронзой и затянулась дымом. Поразглядывав Никлайса сквозь голубоватую дымку, она обратилась к нему на лакустринском. Голос у нее был низкий, речь размеренная.
– Мои пираты редко берут заложников, – перевела на сейкинский женщина, – если только у нас нет недостатка в матросах. – Она подняла бровь на Никлайса. – Ты – особый случай.
У него хватило ума не заговаривать без разрешения, однако голову Никлайс склонил. Переводчица ждала, пока капитанша продолжит речь.
– Тебя нашли на гинурском берегу с некими документами, – заговорила переводчица. – Среди них была часть древнего манускрипта. Как он к тебе попал?
Никлайс низко поклонился.
– Достойная госпожа, – обратился он к лакустринской капитанше, – он был завещан мне близким другом и передан после его смерти. Я взял его с собой, отправляясь на Сейки из Вольного Ментендона, в надежде найти в нем смысл.
Сказанное им было переведено на лакустринский.
– Нашел? – услышал он.
– Пока нет.
Ее глаза были как осколки вулканического стекла.
– Ты хранил этот документ десятилетиями, носил при себе как талисман, а говоришь, будто ничего о нем не знаешь? Любопытно, – проговорила переводчица, выслушав лакустринку. – Может быть, побои сделают тебя правдивее. Тот, кто блюет кровью, порой выблевывает вместе с ней секреты.