Никлайс смерил дракану уничтожающим взглядом.
– Я, как алхимик, не могу с этим согласиться, – сказал он. – Я, знаешь ли, не признаю ничего невозможного. Даже если не отыщу эликсира жизни в твоем теле, Золотая императрица сейчас направляется к острову под правой ногой Сороки. Там мы найдем шелковичное дерево и зарытую под ним жемчужину.
Видимый ему глаз округлился.
– Жемчужину… – Дракану пробрала дрожь. – Ты говоришь о небесном жемчуге.
– Жемчуг, – повторил Никлайс. – Да. О приливной жемчужине. – Он понизил голос. – Ты о ней что-то знаешь?
Наиматун молчала. Никлайс повернул клинок, отделяя чешуйку, – дракана дернулась в цепях.
– Я ничего тебе не скажу, – сказала она, – кроме того что они не должны попасть в руки пиратам, сын Ментендона.
«По словам тети, она получила ее от человека, который просил унести рукопись подальше от Востока и никогда туда не возвращать». Голос Яннарта прозвучал в памяти и закружился в нем кончиком раскрученного кнута. «Никогда не возвращать».
– Я не жду, что ты откажешься от своей цели. Поздно, – проговорила дракана. – Но не допусти, чтобы жемчужины попали в руки людей, которые с их помощью уничтожат даже то немногое, что осталось от мира. Вода в тебе застоялась, Рооз, но ее еще можно очистить.
Никлайс, дрожа, стиснул рукоять ножа.
Застоялась!
Дракон сказал правду. Вокруг него все застыло. Его жизнь остановилась, как останавливаются упавшие в воду часы, с тех пор как Сабран Беретнет сослала его на Орисиму. С тех пор Никлайс не раскрыл ни одной тайны. Ни тайны вечной жизни. Ни загадки смерти Яннарта.
Он – алхимик, открыватель тайн. Он не желает снова протухнуть.
– Хватит! – прошипел он и сорвал ножом чешую.
43Юг
Оружейник снабдил Эду монбоновым луком, железным мечом и топором – на металле были выгравированы молитвы на сейкинском – и узким кинжалом с деревянной рукоятью. Вместо оливково-зеленого детского плаща она теперь одевалась в белое платье претендентки – символ расцвета женственности. Кассар, вместе с Сарсуном вышедший ее проводить, положил ладони ей на плечи.
– Зала гордилась бы тобой, – сказал он. – Скоро носить тебе красный плащ.
– Если вернусь живой.
– Вернешься. Калайба страшна, но не так сильна теперь, как бывало. Она двадцать лет не ступала ногой в обитель и не ела от апельсинового дерева, так что сидена в ней не осталось.
– В ней была и другая магия.
– Я верю в твою победу, милая. А если окажется слишком опасно – возвращайся. – Он потрепал по спине стоявшего рядом ихневмона. – Верни мне ее целой и невредимой, Аралак.
– Я тебе не глупая птица, – проворчал Аралак. – Ихневмон не подведет маленькую сестру.
Сарсун негодующе каркнул.
Изгнанная из обители Калайба бежала в места, называвшиеся Приютом Вечности. Рассказывали, что она наложила на этот лес отводящее глаза заклятие. Как это делается, никто не знал.
К рассвету Эда с Аралаком вышли из Долины Крови в лесную чащу. Ихневмон мог бы обогнать коня, а то и охотничьего леопарда, каких держали когда-то в Лазии. Эда только голову пригибала, когда он продирался сквозь лианы, подныривал под корни и перепрыгивал многочисленные ручейки, которыми разбегалась Минара.
Он утомился только к закату, и тогда они остановились на ночлег в пещере за водопадом. Аралак сбежал поохотиться, а Эда окунулась в прохладный пруд под струями. Возвращаясь к пещере, она вспоминала времена, когда Калайба еще жила в обители.
Эде она запомнилась рыжей женщиной с бездонными темными глазами. Она пришла в обитель, когда Эде было два года, и уверяла, что не раз бывала здесь в прежние века, – поскольку объявляла себя еще и бессмертной. Сиден ее исходил не из плодов апельсина, а от боярышника, выросшего когда-то на инисском острове Нурта.
Настоятельница приняла гостью радушно. Сестры прозвали ее: одни – Сестрой Боярышник, а другие – Погремушкой – в зависимости от того, поверили ее рассказам или нет. Почти все они сторонились Калайбы, поскольку та обладала жутковатыми талантами. Таких не дает ни одно дерево.
Однажды, наткнувшись на Эду, игравшую с Йонду на солнцепеке, она улыбнулась им так, что Эда прониклась к ней полным доверием. «Кем бы вы стали, сестрички, – спросила она девочек, – если бы могли стать кем захотите?»
«Птицей, – ответила Йонду, – чтобы летать куда захочу».
«И я, – согласилась Эда, во всем подражавшая Йонду. – Я могла бы с воздуха сражать змеев, как Мать когда-то».
«Смотрите», – сказала Калайба.
С этого места воспоминания туманились, и все же Эда не сомневалась, что пальцы Калайбы вытянулись, превращаясь в перья. Одно наверняка: она заворожила Эду и Йонду, и обе с тех пор верили, что Калайба – самая святая из дев.
Причины ее изгнания вслух не объявлялись, однако поговаривали, что это она отравила спящую Залу. Быть может, тогда настоятельница и распознала в ней Лесную хозяйку, кровожадное пугало инисских легенд.
Пока Эда чистила меч, сквозь падающие струи пробился Аралак. Он был мрачен:
– Дура ты, что согласилась идти. Инисская ведьма пустит тебя на мясо.
– Я слыхала, что Калайба любит поиграть со своими жертвами. – Эда протерла клинок полой плаща. – К тому же, как всякая ведьма, она любопытна. Захочет узнать, зачем я пришла.
– Она заморочит тебя ложью.
– Или станет кичиться своими познаниями. Знает-то она немало. – Эда со страдальческим вздохом потянулась за луком. – Пожалуй, надо и мне раздобыть ужин.
Ихневмон, рыкнув, скрылся за водопадом, и тогда Эда позволила себе улыбнуться. Он ей что-нибудь добудет. Ихневмоны, при всей своей сварливости, верные создания.
Она собрала выброшенные водой прутики и развела в пещере огонь. Вернувшись второй раз, Аралак бросил к ее ногам пеструю рыбину.
– Только потому, что ты кормила меня щенком, – буркнул он и свернулся в тени.
– Спасибо тебе, Аралак.
Он только сердито хмыкнул.
Завернув рыбу в широкий лист, Эда пристроила ее над огнем. Пока готовилась еда, южный ветер унес ее мысли в Инис. Сабран теперь, должно быть, спит, и рядом с ней Розлайн или Катриен. Наверное, у нее жар. А может, уже поправилась. Могла уже выбрать другую даму опочивальни, а скорее, выбрали за нее. Сейчас герцоги Духа подбираются к трону и наверняка приставят к ней женщину из своей родни, чтобы доносила обо всем.
Что они рассказали королеве Иниса об Эде? Конечно, что она – колдунья и изменница. Другое дело, поверит ли им Сабран. Она бы не смирилась – но что она может против герцогов Духа, когда тем известна ее тайна, когда одно их слово может погубить королеву?
Будет ли Сабран доверять ей по-прежнему? Эда едва ли заслуживала ее доверия. Они делили ложе, но Эда ей так и не сказала, кто она такая. Сабран даже настоящего имени ее не знала.
Скоро проснется Аралак. Эда лежала с ним рядом, со стороны водопада, чтобы брызги холодили кожу, и пыталась отдохнуть. Встреча с Калайбой потребует от нее напряжения всех сил ума. Когда Аралак зашевелился, она собрала оружие и снова взобралась ему на спину.
Они до полудня двигались через лес. Когда вышли к Минаре, Эда заслонила глаза от солнца. Эта река, быстрая и глубокая, не прощала ошибок. На отмели Аралак прыгал с камня на камень, а когда это стало невозможно – пустился вплавь. Эда цеплялась за его шерсть.
На том берегу их встретил теплый дождик, прилепивший ей кудри ко лбу и к шее. Когда Аралак снова углубился в лес, Эда съела несколько плодов хурмы. Остановились они, только когда солнце стало спускаться к горизонту.
– Приют близко. – Ихневмон принюхался. – Если через час не вернешься, я пойду за тобой.
– Прекрасно.
Эда соскользнула с его спины.
– Не забывай, Эдаз, – сказал Аралак. – Все, что ты там увидишь, – морок.
– Знаю. – Она защитила руку наручем. – До скорой встречи.
Дверь заменяла свитая из ветвей и переплетенная цветами арка. Цветы были оттенка грозовой тучи.
«Мне снился тенистый уголок леса с солнечными пятнами в траве. Ворота заплетены лиловыми цветами – по-моему, цветами сабры».
Эда подняла руку, впервые за годы извлекла волшебный огонь. Он, хлынув из пальцев, поджег цветы, открыв скрытые под мороком шипы.
Она сжала пальцы. Синее волшебное пламя, если горит достаточно долго, расплетает чары, но ей приходилось сдерживать себя – беречь силы для защиты. В последний раз оглянувшись на Аралака, Эда топором прорубила проход в шипастых ветвях и невредимой выбралась на поляну.
Она попала в Сад богов. С первого шага накатил запах зелени, густой и вязкий – хоть катай на языке. Золотистые блики пестрили глубокую, до щиколоток, траву.
Деревья теснились вокруг. Между ними бродило эхо голосов – одновременно далеких и близких, пляшущих в журчании воды.
Слышала она их или это тоже чары?
Хлебной деве я отдам мое семя,
На обжинки душу в землю зарою.
Не спалось тебе, дитя, в моем лоне,
Пусть земля тебя до срока лелеет…[3]
Ей открылся большой родниковый пруд. Эда невольно свернула к нему. С каждым шагом голоса среди деревьев звучали громче, а голова кружилась, как лопасти ветряка. Голоса пели на незнакомом языке, но в песне угадывались старинные инисские слова. Старее старого. Древние, как терновые дебри.
Снова ниве по весне колоситься,
Семя колосом цветет над землею.
За другой моя душа вдаль стремится,
Я ж забыта в голом поле зимою.
У Эды вспотела сжимавшая топорище ладонь. Голоса воспевали обряд забытых веков. Вглядываясь в сплетение ветвей, Эда заставляла себя вообразить их омытыми кровью и вспомнить, что песня заманивает ее в ловушку.
«В конце тропинки я вижу большой камень и протягиваю к нему руку, только она кажется мне чужой рукой».