Когда отец вкладывает руку дочери в руку жениха, молодая жена клянется оставить юрту родителей и последовать за мужем. Она оставляет род своих родителей и переходит под покровительство онгонов рода мужа. Она клянется в верности своему мужу и своему новому роду.
Темрик сам искал этого союза в свое время. Отец и дочь молчали.
Наконец, хан поднял голову и Илуге заметил, что на его лице залегли новые морщины, глубокие, как трещины.
– Моя дочь Ахат была верной женой Тулуя. Как жена, она была предана ему превыше своих родителей и берегла свои клятвы. Я рад, что моя дочь не запятнала чести своего рода. – В шатре стояла мертвая тишина, и в этой тишине Илуге услышал, как беспомощно, безысходно всхлипывает Алан. – Но Ахат, жена военного вождя Тулуя, женщина ветви обол-джунграров, совершила предательство по отношению к своему племени и своему хану, ибо захват законной власти, неурядицы и смуты противны небу и не несут племени процветания. Любой, кто узнает о замышляющемся преступлении против рода, против племени, против хана, обязан убить предателя! – В тишине голос Темрика загремел, и Илуге показалось, что некоторые лица покрыла восковая бледность.
Темрик долго молчал. Почти невыносимо долго.
– В последний раз называю я тебя так, дочь моя Ахат, жена предателя. Ибо с этого для нет у тебя больше ни имени, ни отца, ни матери, ни сына, ни рода. Верной, как собака, женой была ты Тулую – и с этого дня будешь для всех собакой, какой надлежит бросить кость, но оставлять за порогом. Я своей властью хана запрещаю каждому джунгару разговаривать с тобой и пускать тебя в свой дом. Кто нарушит запрет, будет убит. А ты живи… безымянная женщина.
Ничего не сказав, Ахат вышла, выпрямив спину и ни на кого не глядя. Алан бросилась было за ней, но остановилась под ничего не выражающим взглядом хана. Опустилась наземь и беззвучно заплакала, закрыв лицо руками. Трепетал жир в плошках, бросая тени на застывшие, смущенные лица. Все молчали.
Вошел Онхотой, и жадно устремившиеся к нему глаза хана потускнели, лицо застыло еще больше, хотя только что казалось, что это невозможно. Шаман выглядел съеженным, виноватым. Мял в руках шапку, словно пастух, пришедший сообщить о пропаже овцы.
И сказал то, что и так уже все поняли.
Над становищем повисла печаль, будто августовский туман в пойме. Печаль, для многих смешанная со страхом, подозрением и неверием. Илуге, вернувшись, сразу же ушел в свою юрту, не стал дожидаться, велит ли хан ему остаться. Ему было как-то очень мутно на душе. И вроде бы хорошо, что избавился от врага. А в груди ныло. Потому что, он понял, ему хотелось не смерти Тулуя, а дружбы с ним. Хотелось снова посидеть у костра в заснеженном лесу, самозабвенно хохоча. Осторожно вытянуть из флейты звук, услышать подбадривающие слова. Все оказалось ложью. А казалось столь искренним.
Наутро выяснилось, что Темрик приказал продолжать праздник. Даже семье Тулуя не было разрешено оплакать тело. Скачки намечались после полудня, и Илуге удивился, когда Темрик прислал за ним с самого утра. Он и хотел, и не хотел идти. Чувствовал вину и облегчение, растерянность и ярость одновременно. Мир перестал быть простым.
Темрик казался больным. Сидел полулежа на подушках, с каким-то обмякшим, серым лицом. Машинально массировал левый бок, водя рукой под халатом. Перед ним стоял Унда с шапкой в руках.
– Унда говорит, ты хвастал, что Аргол может выиграть скачку?
– Да, – кивнул Илуге. – Это лучший конь из тех, что я видел.
– Немного ты пока видел, – невесело хмыкнул хан. – Еще Унда говорит, ты вроде бы неплохо держишься в седле. Приходилось ходить за лошадьми?
– Приходилось. – Илуге слегка напрягся.
– И объезжать?
– И объезжать.
– А в скачках участвовать приходилось?
– Нет, – признался Илуге. – Нет, не приходилось.
– Что ж, тем хуже, – с мрачным упрямством сказал хан. – Потому что мне нужна победа, парень. Не гарантированное второе место. Не третье, не пятое. Мне нужна только победа. После того, что случилось. Победа как символ, как признание. Ты понял меня? Я приказываю тебе выиграть скачку!
У Илуге голова пошла кругом. Унда смотрел на его виновато – прости мол, что разболтал.
– А что будет, если я… проиграю? – спросил он как можно спокойнее.
– Не проиграешь, – уверенно сказал хан. – Потому что если проиграешь, я велю тебя убить.
И Темрик оскалился. Унда, не зная, куда девать глаза, виновато сопел за его спиной.
– Ну, раз ты так во мне уверен, великий хан, ничего другого мне не остается, – ядовито сказал Илуге, взбешенный и напуганный.
Темрик только оскалился в ответ и велел Унде отвести Илуге к коню.
Вот тебе и ханская благодарность! Вот тебе и грядущие подвиги, и воинская слава! Илуге явственно представил себе клыкастую улыбку Эмет.
– Хан очень верит в тебя, – между тем беззаботно трещал Унда. – Сказал, мол, этот чужак как ларец с секретом. На твой поединок с Тулуем намекает то есть. Но ведь что делать? Сначала вызвал Баыра. Приказываю, говорит, тебе принести победу. А Баыр-то и говорит: горган-джунгары нынче привезли буланого коня такой стати, что и Арголу не выиграть. Хан-то и говорит: «А ты выиграй». А Баыр отвечает: «Легче, говорит, пешему голыми руками дзерена добыть». Тут хан такой спокойный стал. «Раз, – говорит, – легче, иди добывай». Свистнул молодцев, они у Баыра оружие отобрали, через коня перекинули, да в степь отвезли. Без дзерена велено не возвращаться, и чтоб голыми руками убить. Так вот. Крут наш хан, а уж теперь-то и вовсе. Вон, дочь родную не пощадил, а ты говоришь…
– А мне с того что, легче? – закричал Илуге. Он поглядел на небо и ужаснулся тому, как мало времени осталось. Тогда-то он, конечно, прихвастнул. Конь и вправду дивный, да они с ним друг к другу не привыкли совсем, ну как не пойдет под ним на скачках, шуму да людей испугается? Заартачится под седлом?
И точно, в Аргола сегодня как злой дух вселился. Они долго и безуспешно пытались надеть на него седло. Конь вставал на дыбы, бил передними копытами, дико ржал и пытался кусаться. Наконец, Илуге безнадежно махнул рукой и бросил седло наземь. Достал припасенную репу. Подошел к недоверчиво косящему коню.
– Прости, малыш, – как можно мягче проговорил он, протягивая репу. – Давай, может, без седла обойдемся, раз ты не хочешь.
К его удивлению жеребец покладисто подбежал, махая хвостом, с самым непринужденным видом. Позволил Илуге взлететь себе на спину, оставив Унду с открытым от изумления ртом. И пошел стлаться по степи в великолепном, четком, плавном ритме. Они сделали широкий круг, развернулись, когда юрты стали казаться россыпью темных точек на горизонте, и вернулись.
Унда ждал их, весь лучась от счастья:
– Аргол просто седло не любит, а? Видал, как пошел, а?
– Без седла на большой скорости несладко придется, – буркнул Илуге, спрыгивая. Аргол, хоть и водил боками, даже не вспотел, черная шкура искристо блестела, играли под кожей могучие мышцы. Он требовательно ткнул Илуге в плечо, требуя новую порцию угощения.
– Ты смотри, а? – ахал Унда. – Прямо околдовал ты его!
«Да я с конями вырос, – мог бы ответить ему Илуге. – Я о конях больше знаю, чем о людях. По крайней мере кони не врут. И не убьют тебя ради своей прихоти».
Он сделал еще три круга. Жеребец резвился, не выказывая никаких признаков усталости. Однако хоть и набирал с места просто-таки невозможную скорость, но мог столь же резко затормозить, чтобы обглодать приглянувшийся ему кустик.
Выглянуло солнце, ненадолго пробившись сквозь облака и пролив на них свой нерезкий рассеянный свет. Илуге увидел, что полдень близко. Дальше гонять Аргола было неразумно и опасно – он может устать и начать капризничать. Илуге уже понял, для жеребца это – что игра для трехлетнего ребенка.
Он спешился, прошелся, разогревая онемевшие мышцы, – без седла и стремян управлять конем ох как непросто! Унда что-то восторженно лопотал за его спиной.
Илуге оглянулся и увидел, как мимо пронесся незнакомый всадник на сноровистом, прекрасных статей буланом коне. Приметив их, наездник резко затормозил. На нем был новенький легкий кожушок, высокие ладные сапоги из светлой кожи, тоже новые. И сам он был невысокий, поджарый, легкий – такой вес коню нести легко. Не то что Илуге, с его ростом.
– Эва, я погляжу, журавля на осла поставили, – насмешливо произнес он, явно с намерением оскорбить. Илуге понял, что это и есть его основной соперник на скачках. Буланый нетерпеливо грыз удила – всадник слишком резко держал его, и конь злился.
– Ты езжай себе, – неласково отозвался Унда. – А там поглядим.
Поняв, что на оскорбление он не получит ответа, всадник презрительно сплюнул в снег и так же резко взял с места. Илуге, прищурившись, наблюдал за тем, как он идет, – ходко, быстро, даже слишком. Знает, что они смотрят. И охота коню перед скачкой морду рвать ради того, чтобы покрасоваться?
Вдали хрипло загудели рога, трубя сбор к месту скачек. На душе у Илуге внезапно стало мутно. А что, если он не выиграет? Что?
«Ты, малек, мысли такие брось, – прогудел Орхой. – Воин, что думает о поражении, будет убит. Накануне боя ничего не должно быть в голове, кроме веры в победу. Яростной, слепой, могучей. Когда она есть, и наполняет тебя до краев, ты можешь совершить невозможное».
Илуге вздохнул. Попытался. Получалось… не особенно.
Оба молчали, неторопливо подводя коня к месту сбора, – плоской, выглаженной ветрами котловинке между двух холмов, вершины которых уже облепили люди, чтобы удобнее было смотреть, как будет развиваться гонка. Аргол недоверчиво косился на людей, – видно было, что не привык, и нервно фыркал.
Появился Темрик, и с ним еще человек двадцать, – главы родов и воины из личной свиты. Они заняли самое удобное место на вершине и замерли. Отсюда хан подаст сигнал к началу скачек.
На снегу уже пролили полосой воду, смешанную с золой, – стартовую линию. Девять всадников – священное число – суетились вокруг своих коней, проверяли подпруги, поправляли попоны. Появление Илуге с неоседланным конем было встречено быстрыми изумленными взглядами, в которых сквозило отчетливое пренебрежение, – что ж, хочет юнец проиграть, пускай проигрывает.