Недаром в древних трактатах написано, что до тех пор, пока мужчина способен оплодотворить женщину, его шу пребывает в гармонии, пять жидкостей его тела чисты, девять центров жизни отверсты, а нить жизни ведет в бесконечность. Бессилие – это то, что отделяет зрелость от старости. В его возрасте, если бы вокруг знали, сколько ему на самом деле лет, его бы считали стариком. Но Горхон на то и был главой могущественной школы Омман – школы, которую в первую очередь интересовало достижение физического бессмертия. Конечно, были на пути школы и глупости вроде снадобий с добавлением крови младенцев… Да кто их убивал, этих младенцев, нужно-то от силы двенадцать капель этой самой крови, – так нет, именем школы Омман до сих пор пугают детей, – мол, упырями бродят вокруг. Хотя, конечно, подобный мрачный ореол имеет свои плюсы, – к примеру, иной не в меру ретивый властитель трижды подумает, прежде чем предать их опале, как это случалось в недавней истории. Скажем, тот же почтенный Падварнапас, да будут духи к нему милостивы, взял и изгнал секту Хумм, – и чем, спрашивается, ему не угодили безобидные уроды?
Но есть вещи, которые не то что обывателю, и неофиту знать не положено. Скажем, о Бриллиантовых Дорогах. Этот путь не для всех, на него ступают лишь избранные. Горхон узнал о нем, лишь когда стал настоятелем, – хитрый старикан, его предшественник, до смертного одра хранил секретные рукописи.
Да… это путь избранных… Прочитав рукописи, а они были созданы, судя по всему, одним из подлинных воплощений Падме, Желтым Монахом, прославившимся тем, что разгадал секрет бессмертия и до ста тридцати лет доподлинно развлекался с певичками, Горхон понял, что у него находится только часть учения. И не большая часть. То есть кто-то владеет основными свитками. Это может быть один человек, может быть несколько. И как здесь, в Ургахе, так и за его пределами. Но Горхон собирался их найти. Все.
Теперь, восемь лет спустя, у него было сто восемнадцать из двухсот восьми свитков. Только из-за трех из них пару лет назад ему пришлось отправить на дно ущелья целый караван. Жизнь человеческая столь хрупка… Но эти три свитка дали ему кое-что. Во-первых, он излечился от мучившей его подагры, с помощью удивительно простого рецепта, включавшего в том числе корни барбариса, горное масло, печень марала и деготь с кривой березы. Во-вторых, он научился различать над человеком дыхание близкой смерти, а в-третьих, овладел искусством разговаривать с недавно умершими, еще не ушедшими далеко по пути ардо. Следует заметить, что недостающие свитки были, по-видимому, столь же интересны, так как на руках у Горхона целиком имелось только начало трактата, и первая половина в нем отводилась рассуждениям и морализаторству. Но хотя бы то, что он имел в руках, и содержавшиеся в первой части намеки были таковы, что за оставшуюся часть стоило убрать с дороги не один десяток людей.
И какие-то из них были здесь, в Ургахе. У него со временем начал вырабатываться некий странный, необъяснимый «нюх» на свитки, на принадлежащий только им магический «запах», когда их начинают использовать. Именно так он выследил три свитка в том караване – глупый лекарь, у которого они хранились, решился полечить подагру у своего хозяина, занемогшего на полпути. Какое-то время назад, в одну из ночей, он снова почувствовал этот неуловимый сладковатый запах, похожий на запах старой воды. Он проснулся, почувствовав, как запах заполняет ему ноздри и щекочет небо. «Возьми меня». Горхон лежал неподвижно, напрягая все чувства, как собака, выслеживающая дичь. Запах продлился ровно настолько, чтобы стать осязаемым… И исчез. Тот, кто воспользовался магией Желтого Монаха, прекратил делать это. Горхон опоздал.
С тех пор он цепче вглядывался в лица окружающих его людей: где-то здесь, в Ургахе, есть кто-то, владеющий драгоценностью, равной которой нет в подлунном мире.
Он всегда был таким. Цепким. В монастырь он попал путями, не имеющими ничего общего с набожностью. Просто его отец, будучи пастухом горных быков на склонах Синих Гор, трезво рассудил, что не сможет прокормить семью, в которой шестеро детей и ожидается седьмой. А потому он выбрал из кучи грязных, чумазых мальчуганов самого младшего – того, который позднее всех станет на ноги и начнет оказывать помощь, – посадил его в мешок из ячьей шкуры мехом внутрь и пустился в путь по одному ему известным тропам. Горхону было четыре года, когда он вместе с отцом пересек перевал Лхабра-Нам, о котором говорили, что там живет горный великан и собирает кровавую дань, – столько там было невозвратившихся путников.
Они спустились в долину, где стоял небольшой ургашский городок Боорце. Родственники посоветовали худому, оборванному горцу отнести ребенка в монастырь школы Омман. Там он выложил всю имевшуюся у него плату за обучение сына – четыре ячьих шкуры, – и ребенка приняли.
В отличие от других воспитанников, которым родственники хотя бы изредка присылали несколько медных монет и сласти, у Горхона не было ничего. Он быстро стал взрослым, этот вороненок с темным лицом простолюдина и острым, цепким взглядом. Он быстро научился драться и давал сдачи всегда, когда его кто-нибудь задевал. Это обеспечило ему слегка брезгливое, но все же уважение среди прочих воспитанников. Тогда он еще не думал о карьере – он был мальчиком, который всего лишь хочет выжить.
Ему исполнилось двенадцать лет, когда однажды в ворота монастыря постучал человек. Он был Горхону совершенно незнаком, хоть и назвался его братом. Человек сообщил, что в горы пришла нехорошая болезнь, и вся его семья умерла, а он, единственный из оставшихся в живых, решил покинуть проклятое место и идет вниз, в долины. Пусть Горхон помолится за их души в своем монастыре.
Горхон помолился как мог. К тому моменту он уже не мог вспомнить лица своего отца. Только мать: ее засаленный халат, две косицы над ушами, серьгу с дешевым красным камушком и ее тепло. Они все умерли, вот так. Ему больше некуда возвращаться, даже если он и захочет.
К этому моменту он был достаточно взрослым, чтобы понять, что только власть может избавить его от глубоко въевшегося страха снова оказаться ненужным хламом, от которого необходимо избавиться. Маленький Горхон раскрыл глаза и уши, ранее закрытые для учения. За рекордно короткое время он продемонстрировал изумительные успехи. Однако настоятель не спешил хвалить выскочку: несмотря на выдающиеся достижения, Горхон не излучал присущей монахам мягкости и терпимости, он весь казался сжатым, как готовая к броску змея. Внутри него негасимым холодным огнем полыхала ярость, и это было нехорошо для монаха. Очень нехорошо.
Горхон застрял на должности служки на целых двенадцать лет, пока не умер старый настоятель. К этому моменту он уже понял, что избран, и понял, что может убить человека своей ненавистью. Он догадывался, что его продвижение тормозит старый настоятель, и ненавидел его. Но встречаясь взглядом с этим старым человеком, он встречал в его глазах такую страшную невозмутимость, такое всезнание, что терялся. Казалось, на него смотрит вечно синее небо над Падмаджипал, равнодушное и завораживающее одновременно. Поэтому он мог ненавидеть настоятеля, только когда тот стоял к нему спиной. И вот как-то однажды он подметал пол в церемониальном зале, то и дело потирая одна о другую быстро замерзающие на каменном полу босые ступни. Появился настоятель. Он о чем-то беседовал со своим заместителем Йодну, и Горхон, незамеченный, мог вволю его ненавидеть. Его ненависть, как красный горячий клубок, свернулась у него в животе. А потом она превратилась в копье и ударила настоятелю прямо под левую лопатку. Настоятель слабо вскрикнул, схватился за грудь и начал оседать на землю. Он успел обернуться, успел увидеть его. Этот взгляд Горхону до конца жизни не забыть. В нем было недоумение, сожаление и что-то еще, похожее на то, как на него смотрела совсем уже забытая мать. Этот взгляд вошел ему во внутренности и застрял там раскаленным прутом.
Через год новый настоятель Вудо (в том, что случилось со старым настоятелем, заподозрили Йодну, у которого были все мотивы незаметно убрать старика) произвел его в ранг странствующего монаха. Горхон отходил по долинам и перевалам положенное время, неся всякую тарабарщину, гадая по сожженным костям для простодушных шерпов и набивая себе брюхо всем, что попадалось ему в пути. Странствовать ему нравилось. Одеяние монаха защищало его, а иногда и кормило. Язык у него был подвешен хорошо, ответственность за сказанное особо не отягощала, и через довольно короткое время он приобрел широкую известность.
А потом случилось кое-что, после чего он всерьез занялся магическим искусством.
Горхону тогда было тридцать два года. Он провел два года в пещерах отшельников, потом вернулся в монастырь и с фанатическим упорством принялся штурмовать древние манускрипты. За время его отсутствия опять случилась эпидемия болезни, многие монахи умерли, и почти не осталось тех, кто помнил нелюдимого служку-простолюдина. Слухи о нем летели впереди него, и в монастырь он вернулся уважаемым, достигшим многих высот братом школы. То, что было ранее им отброшено за полной невозможностью – признание, уважение и власть, – оказалось реальностью. У Горхона появилась цель.
Еще десять лет он провел в усердном обучении, пытаясь достичь высшего понимания. И когда достиг, то засмеялся. Потому что понял, что знание ради знания, ради совершенства не приносит ни власти, ни силы, о которых он всегда мечтал. Но зато многократно увеличивает ношу понимания.
Следующие пять лет Горхон потратил не на знания магических практик, а на знание того, как следует обращаться с людьми, чтобы они делали и даже думали то, что ты хочешь. Он стал ближайшим наперсником князя, завоевал авторитет при дворе, сделался популярным среди настоятелей других школ. Он научился быть мягким и уступчивым, научился слушать других с неподдельным интересом и вызывать в человеке ощущение собственной значимости. Все это, а также несколько продуманных ходов по поднятию собственной популярности, – например, открытый прием всех желающих в определенные дни, – принесли Горхону место настоятеля. Как говорится, великие дела нужно делать легко. Так вот, действительно, когда настоятель Вудо умер, Горхон не делал ровным счетом ничего, пока его соперники спешно демонстрировали друг другу и двенадцати членам