— Ляхов же совершил новую кражу через неделю после освобождения, что свидетельствует о его неисправлении.
— Только за это?!
— В деле имеется справка из совхоза, что ущерб от кражи с учётом размера, до которого мог вырасти картофель, и числа повреждённых клубней составляет восемь рублей сорок копеек, то есть налицо преступление, квалифицируемое как мелкое хищение социалистической собственности.
— Вот это восемь сорок? — Ханский ещё раз взболтнул котелок и вдруг, перевернув, высыпал картофель на листы уголовного дела.
Усыгин вскрикнул:
— Вадим Викторович! Что вы себе, наконец, позволяете?!
— Купи! — Ханский ткнул пальцем в разбегающиеся клубни.
— Купи, говорю, за восемь сорок!
— Да при чём здесь?.. У меня официальная справка!
— А если б он десяток яиц свистнул, ты б ему за кур-несушек с цыплятами посчитал?! Так ты, выходит, бухгалтер?!
— Вы утрируете! — сорвался на крик и Усыгин. — Это вопрос продовольственной политики! В районе идёт операция «Урожай». И каждое подразделение должно внести посильную лепту в дело борьбы с расхитителями продовольствия. Делу будет предан общественный резонанс. И вообще, требую прекратить этот недопустимый тон!
— Тон, стало быть, тебя заедает! — прохрипел Ханский. — Ах ты, ханжа! Значит, на «ты» нельзя! А мужика в тюрьму загнать ради резонанса — это ничего? Это в жилу?
Слюна от беснующегося Ханского обильно орошала прижатого к стенке Усыгина. Ханский ухватил его за грудки.
— Босх, говоришь? Си-бемоль, говоришь?! — не владея собой, орал Ханский. — Он же тебе, паскуде, сказал, что жрать хотел?! Может, ему после тюряги деваться некуда было?
— У нас, слава богу, безработица давно ликвидирована.
— Ах, ликвидирована! Так я тебе морду набью!
Вадик ухватил Усыгина поприкладистей, занёс руку для удара.
Дверь распахнулась. В кабинет на крики вбежал Трифонов и следом — Бойков.
Мгновенно сориентировавшийся Трифонов ухватил Ханского под локти и оттащил.
— Что тут происходит? — встревоженный Бойков внимательно оглядел обоих. Согнувшийся, с оттянутыми локтями Ханский прерывисто дышал. Тонкие губы Усыгина ещё пузырились от страха.
— Ну, Ханский, на этот раз всё! Готовься на увольнение, — жёстко объявил начальник отдела. — Довольно твои фокусы терпели.
В напряженном молчании Усыгин достал платок, отёр лицо, брезгливо отряхнул костюм.
— Ничего страшного, товарищи, — сказал он наконец несколько сдавленным голосом. — Просто у нас с Вадимом Викторовичем случилась полемика по уголовному делу.
Он выдавил улыбку.
— Правда, спор вышел горячий. Вадим Викторович натура увлекающаяся.
— И всё, Ханский? — недоверчиво уточнил Бойков.
Вадим выдернул руки, что удерживал Трифонов, шагнул к выходу. Уже на пороге оборотился к Усыгину:
— А я тебе, пианине, поверил.
После загадочных этих слов отправился к Чекину.
— Пересади меня, — потребовал он. — Куда хошь. Хоть к чёртовой матери. Я тебя как гуманиста прошу.
— И чего тебе неймётся? — Чекин неохотно оторвался от несходившегося квартального отчёта. — Работает человек, старается. Матом и то не выругается… Во ты у меня где!
— Спасибо, Александрыч! — искренне поблагодарил Ханский.
Смутный слушок о ссоре сквозанул по отделу. Сквозанул — и затих. Потому что словоохотливый Вадим на сей раз уходил от всех вопросов. Усыгин же, как всегда, оставался вежлив:
— Всё в порядке, товарищи. Всё по существу.
Спустя некоторое время Усыгин, как и ожидалось, был переведён в другой отдел — с повышением. К облегчению полковника Бойкова. Перед уходом он обошёл кабинеты и попрощался с каждым за руку.
Заглянул он и к Ханскому.
— Я уезжаю, Вадим Викторович!
— Большому кораблю скатертью дорога!
— Я хотел сказать, что не сержусь. Я много думал о случившемся. Неужели из-за этого опустившегося человека, который все равно не сегодня завтра попал бы в тюрьму, мы разрушим самое дорогое — узы привязанности? Ну, вашу руку, товарищ!
— А пошёл бы ты…
— Жаль, — искренне пожалел Усыгин.
Проработал он недолго, но обстановку в отделе разнообразил, и многие о его уходе жалели. Один только жизнерадостный Ханский при случайном упоминании этой фамилии мрачнел и на некоторое время впадал в меланхолию.
Усекновение полковника ДюкинаИз цикла «Академия МВД»
Если вы такие умные, так почему не в ногу ходите?
В адъюнктуру Академии МВД я попал через год после трагической гибели её основателя и вдохновителя генерал-лейтенанта Крылова.
В начале восьмидесятых всё в академии оставалось плодом его усилий.
Могучее, сталинской постройки, центральное здание с высоченными лестничными маршами подпиралось двумя примкнувшими с боков корпусами. Корпуса эти прежде были обычными жилыми домами. Но неистовой энергии Сергея Михайловича Крылова хватило на то, чтоб расселить жильцов и переоборудовать бывшие квартиры под кафедры и лаборатории. Так что академический комплекс стал напоминать крупную, изготовившуюся к взлету птицу с широченной грудью и откинутыми назад крыльями.
Многого за короткий срок сумел добиться первый начальник академии. Но высшее его свершение — учёные, которых собрал он вокруг себя и которые остались здесь после его смерти. По общему мнению, до самоубийства Крылова довел всесильный первый замминистра внутренних дел, зять Брежнева генерал-полковник Чурбанов. Не смог стерпеть рядом с собой независимого, более масштабного человека.
Но, уничтожив Крылова, необходимо было искоренить и крыловщину — особый фрондёрский дух, которым, казалось, была пропитана академия. Мне повезло его застать.
После спёртой, придавленной атмосферы в районной и областной милиции, какую я знал и от какой бежал, академия показалась высоченной скалой знаний и вольномыслия. Казалось, на этой высоте иная разреженность воздуха, подпитывавшая мозги особым, пьянящим кислородом. Не только в кулуарах, но и на официальных заседаниях здесь судили обо всём и всех — жестко, аргументированно, ядовито. При этом оставались легкими и приветливыми в общении. До академии я, к примеру, не догадывался, что на свете бывают улыбчивые, доброжелательные генералы.
Даже бесконечные нежные лобызания при встречах солидных полковников, поначалу покоробившие меня, позже стали восприниматься неким масонским жестом, подтверждавшим причастность к особой касте. Стать когда-нибудь одним из них, равным среди избранных, казалось мне высшим, невиданным счастьем.
Просто разогнать этих людей было не под силу и Чурбанову — МВД собирало их по крупицам, переманивая из других ведомств. Но пригнуть, выбить тлен крыловщины казалось необходимым. Способы для этого отработаны десятилетиями — на руководящие должности в академии стали назначаться чурбановские ставленники.
И первым появился заместитель начальника академии по строевой подготовке полковник Дюкин[1].
Рослый, моложавый, с браво развернутыми плечами, всегда в полевой форме — похрустывающая портупея, бриджи обтягивают могучие икры, — образец строевого офицера. Каковым он и оставался, пока не был выхвачен из части, будто брюква из привычной грядки, и, по прихоти замминистра, воткнут в цветочную оранжерею.
В свои пятьдесят пять Дюкин начинал рабочий день с того, что во дворе академии, скинув гимнастёрку, выполнял на перекладине десяток подъемов с разгибом. Солдат. Не захвативший большую войну, но успевший вдосталь навоеваться с бандеровцами, о чем не давала забыть орденская планка на груди. Легко было поверить, что в своей части он пользовался уважением. Потому что был по-армейски справедлив. Хорош на стрельбище и в строю — заслужил право быть первым на отдыхе.
Пал Иванович Дюкин был человеком самодостаточным. В том смысле, что жизнь виделась ему предельно ранжированной, — следует ставить цели и задачи и добиваться их выполнения кратчайшим, а значит, оптимальным путем.
Цели ему определили. Задачи поставили. Он сам их озвучил — «выбить расхлябанность и мормудонский дух из крыловских последышей». Озвучил публично. Пал Иванович не был подвержен греху двуличия. Что думал, то и говорил.
Сразу после назначения на должность вечером он появился в общежитии академии, где проживали слушатели второго факультета — капитаны и майоры, готовившиеся после окончания двухгодичного обучения принять райотделы милиции.
Человек десять в тренировочных костюмах сидели в отсеке, покуривая и лениво делясь новостями перед сном, когда перед ними возник новый зам по строевой в сопровождении трепещущего коменданта.
— Почему не приветствуете старшего по званию? — нахмурился Дюкин. — Смир-рна!
Слушатели озадаченно повскакивали с мест.
— Другое дело. А то уж думал — не офицеры. Вольно, вольно. Присаживайтесь, — снисходительно разрешил Дюкин. — Ну, хлопцы, какие проблемы?
— Да полно проблем! Тараканы вот заели, — пожаловался, подмигнув остальным, капитан из Омска. — Талдычим, талдычим коменданту, а ему всё как с гуся.
Побагровевший комендант опасливо скосился на начальство.
— Тараканы, говоришь, — недобро протянул Дюкин. — Эва как! Правду говорят, нет порчи хуже Москвы. Вот я тридцать пять лет по казармам и офицерским общежитиям. На всяких тараканов насмотрелся. И что? Да ничего — ни я их не трогаю, ни они меня. Тараканов-то вы разглядели. А в своем глазу, значит, и бревна не замечаем. Прошелся я сейчас по комнатам. Не то чтоб штанги! Гири, гантели завалящей не нашел. Зато карты, считай, повсюду. Изнежили вас, как погляжу. Легкой жизнью развратили.
— Фамилия?! — потребовал он у простодушного капитана.
Капитан осипшим голосом представился.
— Запомню. Еще просьбы есть?
Больше, само собой, просьб не последовало.
— Во-во! И перед начальством трусите, — Дюкин поморщился. — А русский офицер должен равно бодро глядеть в лицо врагу и начальству. Вот я против бандеровцев три года. Автомат в правой, подсумок с гранатами под левой, парабеллум под ремень, и — вперед! Враг перед тобой, и дело наше правое. И с замминистра так же. Пойдешь, говор