Может, так на тихой волне и замолчали бы очередной властный ляп, вроде как ничего и не было, если б не Иосиф Соломонович Ной.
В шестидесятые годы саратовский профессор взорвал отечественную криминологию своей авангардистской биотеорией. До него единственной причиной преступности в СССР из десятилетия в десятилетие объявлялись пережитки капитализма. Авангардное часто становится магистральным. За двадцать лет на монографиях и учебниках Ноя выросло не одно поколение юристов.
Но к восьмидесятым имя Ноя оказалось не то чтоб забыто, но не на слуху. А жить не на слуху неугомонному Иосифу Соломоновичу было неуютно.
В крупнейшем теоретическом журнале страны «Государство и право» появилась статья Ноя, в которой он на десяти страницах доказывал, что пресловутая дефиниция «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности» — это никакой не ляп, не недосмотр малограмотных юристов, а судьбоносный, на грани гениальности ход Законодателя.
И сейчас, спустя двадцать пять лет, не берусь судить, был ли Иосиф Соломонович искренен в своем публичном восхищении новым законом или использовал его как удачный повод вновь привлечь к себе внимание. А скорее, жажда возрождения покрыла пеленой глаза его.
Статью, само собой, заметили — Ной все-таки, — но не отреагировали. Может, из уважения к прежним заслугам автора. А скорее — всё из той же опасливости — публично разносить принятый государством закон себе дороже.
В результате увесистый булыжник с грохотом бухнулся в озерцо. Всплеск, брызги и — тишина. Ряска затянула след падения.
Но не деликатного замалчивания добивался Иосиф Соломонович. Ной жаждал успеха, который вернул бы интерес к его имени. И, ощущая за собой незримую государственную поддержку, он полез на скандал, как Александр Матросов на амбразуру. Ситуация сложилась парадоксальная. Ной вновь оказался в роли диссидента, но диссидента удивительного — навыворот.
Опять, как когда-то, он стоял один против всех. Но только теперь он один против всех защищает государство. Мир перевернулся. Иосиф Соломонович потребовал предоставить ему трибуну для публичной защиты своих взглядов. В конце концов неистовый напор его продавил «ватное» противодействие правового сообщества. В Академии МВД была назначена конференция с докладом профессора Ноя и выступлениями оппонентов.
В Москву Иосиф Соломонович приехал за несколько дней до ее начала и, не теряя времени, принялся наносить визиты в крупнейшие учебные и научные учреждения, завязывая дискуссии и вербуя сторонников.
Так он появился на кафедре уголовного права МФЮЗО, адъюнктом которой я состоял. Маленький, полненький, с глубокими залысинами, не по росту шумный, он заполнил собой небольшое кафедральное пространство.
Наспех покончив с традиционными поцелуями, Ной тут же попытался затеять диспут вокруг своей статьи.
Увы! Он имел дело с такими же ушлыми, как и сам, людьми. Я даже поразился, как быстро опустела кафедра. Под разными предлогами разбежались почти все. Ной сокрушенно поскреб крутую лысину и посмотрел на единственного оставшегося, то есть на меня.
— А вы, простите?..
— Адъюнкт кафедры.
— Ага! — Во взгляде Ноя появилась плотоядность — если медведю не удалось задрать бычка, сгодится и барашек. — Что ж, юный коллега, давайте подискутируем. Высказывайтесь напрямик, как вы восприняли законодательную новацию.
Он притиснулся вплотную и ухватил меня за пуговицу, должно быть, чтоб не сбежал, как другие.
Сбегать я не собирался. Темой моей кандидатской диссертации как раз были «преступления, не представляющие большой общественной опасности». Диссертация была практически готова к защите, когда законодатель бухнул на правовое сообщество своё «деяние, содержащее признаки…». И меня еще спрашивают, как я это воспринял. Примерно так, как если б залетная птичья стая, пролетая, обгадила выскобленный, приготовленный к параду плац. Парад, то есть защиту, теперь предстояло откладывать и заново чистить плац — править написанное и высказываться по поводу нововведения.
Так что я имел, что сказать. А вот возможности высказаться мне не давали. Иосиф Соломонович, требовательно, снизу вверх, заглядывая в глаза собеседнику, напористо, без пауз, пересказывал содержание собственной статьи, пресекая всякую попытку что-то ответить.
Ною неинтересно было мнение безвестного адъюнкта. Иосиф Соломонович просто подтачивал клыки перед генеральной битвой. И все-таки спустя минут двадцать, когда он закашлялся, захлебнувшись собственной слюной, я успел-таки протараторить, что думаю по поводу бездарной, безграмотной и бессмысленной формулировки.
Ной так поразился, что перестал кашлять. Доброжелательно-пытливый ленинский прищур сменился жестоким разочарованием.
— Вижу, ученого из вас не получится, — констатировал он.
Я понял, что отныне ему неприятен. И еще ощутил, насколько скверно придется его оппонентам.
Впрочем, то, что я лишь ощутил, научный мир знал доподлинно — любая полемика для Ноя носила личностный характер. Отвергающий его постулаты автоматически зачислялся обидчивым, памятливым ученым в число недоброжелателей.
Поэтому найти выступающих на предстоящую конференцию оказалось делом нелегким. В конце концов на незавидную роль первого оппонента уговорили главного научного сотрудника Института государства и права профессора Исаака Михайловича Гальперина — фигуру, по авторитету и заслугам вполне сопоставимую с докладчиком.
Вальяжный барин с седой гривой, с неспешными, обманчиво мягкими манерами, чистейшим московским говором и безупречной, сражающей логикой, которую он умел облечь в отточенные формулировки. Его публичные выступления напоминали мне отчего-то уроки фехтования. Поразительно было видеть, как ловко, двумя-тремя неожиданными аргументами он разрушает доводы оппонента, готового уже торжествовать поб ед у.
Но, согласившись оппонировать занозистому Ною, Гальперин, по общему мнению, загнал себя в ловушку.
Поддержать Ноя ему заведомо не позволяла репутация принципиального, неподкупного ученого, которой он дорожил. Объявить же публично, что статья Ноя — всего лишь неубедительная попытка выгородить безграмотного законодателя, — значило нажить в лице Иосифа Соломоновича непримиримого, не забывающего обид недруга.
За час до начала конференции огромный зал заполнился. Ждали скандала.
Первым, как и положено, выступил с заготовленной речью Ной. Недовольный квёлой реакцией зала, он вернулся на место, отряхиваясь и изготовливаясь к драчке.
Следом на трибуну поднялся Гальперин. Итак, перед ним были две взаимоисключающие задачи: сокрушить постулаты докладчика и при этом ухитриться не нажить в его лице врага.
Как поступил бы на его месте обычный человек? Должно быть, пробормотал что-нибудь вроде: «Приведенные аргументы не выдерживают критики».
Как сказал бы, скажем, нормальный «крепкий» ученый? Скорее всего, так же, как второй оппонент — доцент из института КГБ: «Платон мне друг, но истина дороже».
Исаак Михайлович Гальперин начал своё выступление с витиеватого, невиданного по своей изысканности зачина:
— Мера моего неприятия представленной теории может сравниться только с мерой восхищения ее автором.
И далее со свойственной ему обстоятельностью принялся методично крушить шаткие ноевские построения.
Сидящий же в зале Ной сиял! Потому что теперь получалось, что чем больше Гальперин разрушал, тем больше восхищался.
Когда, закончив выступление, Исаак Михайлович возвращался на место, Иосиф Соломонович поднялся и с чувством обнял его.
Кстати, со вторым оппонентом, куда более лояльным и осторожным, оскорбленный Ной даже не раскланялся.
Такова сила слова!
Между прочим, после конференции дискуссия по поводу «деяния, содержащего признаки преступления…» потихоньку сошла на нет. А из нового Уголовного кодекса неуклюжую формулировку, само собой, поспешили исключить.
Обитель милосердия (Повесть)
Чувствовал себя Илюша Карась не так чтоб в полном порядке. И хоть на вчерашнем пикничке, вопреки Оськиным настояниям, был воздержан до неприличия, какая-то общая омерзительность все-таки проявлялась. Может, причина в той стопке фруктовой эссенции, что под видом вишневой настойки ввернул-таки в него предприимчивый негодяй и виртуоз порнографического анекдота Стас Саульский? Оченно даже может быть. Хорошо хоть сегодня не операционный день.
— Илья Зиновьевич! Там эти пришли. Шохины.
Всех находящихся в здании клиники Таисия Павловна Воронцова беспощадно рассекала на две неравные части: «наши» — и голос ее с изрядным вкраплением металла, обращаясь к людям в белых халатах, трогательно побрякивал, — и «эти». «Этих», естественно, было больше.
С момента ее перевода из гинекологии Карась невзлюбил старшую медсестру. Чувство это, как и положено руководителю, он добросовестно пытался подавить и уж во всяком случае не выказывать, тем более что поначалу оно воспринималось лишь как естественная реакция интеллигентного человека на неприкрытую угодливость. Но было в этой неприязни и что-то неосознанно-личное, а потому беспокоившее. Обнаружил он причину совершенно случайно. Как-то, задержавшись в кабинете, услышал на другом конце засыпающего отделения неприятные, саднящие звуки, живо напомнившие ему день похорон матери, когда под порывами кладбищенского ветра вот так же дребезжали жестяные листья на могильном венке. Выскочив в коридор, он увидел на другом его конце Воронцову, с аппетитом разносившую провинившегося больного.
— Благодарю. Пригласите.
Освободилось два места: умершего накануне восьмидесятилетнего старика и в палате для инвалидов войны, или — с ехидной «подачи» ординатора Тёмушкина — в Ставке Верховного главнокомандования. Сейчас в двухместной Ставке в одиночестве долеживал директор лесоторговой базы.
Правда, туда планировался Саульский, у которого месяц назад Карась не без злорадства обнаружил камни в почках, но место Стасу понадобится только после возвращения из заграницы. Так что в общем-то можно Шохина запустить и в Ставку. Но Динка тоже хороша, стервозина. Звонарнула между делом: Илюшенька, лапочка, положи — хороший человек. И — с концами в Сочи. А чем хорош, через кого хорош?