— Я не разбудила, милая? — старушка-соседка, чей возраст даже сама она определяла «на глазок», с допуском в два-три года, мелко потряхивала головой на пороге. — Я только спросить о Михал Ляксандрыче.
— Сделали операцию, пока все хорошо.
— Ну, дай-то бог, — старушка щурилась слезящимися глазами. — Душевный человек. А я вот ему тут… В церкви была, так это просвирки, — она поспешно принялась разматывать протертый носовой платок, внутри которого потряхивалось несколько сухариков. — Ты б ему дала. Врачи врачами, а Богово — это само собой.
— Мы ж неверующие, Александра Ивановна, — Ирина Борисовна сдержанно, выказывая благодарность, улыбнулась. — Так что вряд ли ваш Бог атеистам помогать станет. Да и муж, если узнает, меня саму выгонит.
— А ты не говори, размочи в воде и дай, — старушка пересыпала сухарики в ее ладонь и сама же заботливо сжала пальцы. — Верующие вы там иль еще какие, а Господь все одно позаботится. Щас и не разберешь, где кто. На словах-то все: «Бога нет», а как прижмет, так и «Господи, спаси».
— Ну, к Михал Александровичу это не относится. Он на чем всю жизнь стоял, и сейчас стоит, — она вдруг устыдилась, поймав себя на заурядном хвастовстве.
— Душевный человек, — согласилась соседка. — Строгий, конечно, не без того, но душевный. Все по правде.
Двадцать лет назад Шохин, злоупотребив своим депутатским положением, «выбил» комнату для ее тяжелобольного, теперь уже давно умершего сына.
Мужа она увидела, едва войдя в отделение: обмякнув, сидел он в холле, в кресле, развернутом к входной двери. Голова его безвольно свешивалась.
— Миша! Мишенька! — он медленно, через силу поднял голову, тихо улыбнулся:
— Пришла? А я вот встречать вышел. Гляжу, все нет и нет.
— Тебе плохо? Пойдем немедленно ляжем. Ну, обопрись! — с трудом поддерживая навалившегося мужа, а другой рукой оттягивая бьющую по ногам сумку с кастрюльками, она довела его до кровати.
— И как ты, хороший мой, в таком состоянии до кресла дошел? Давай ляжем. Вот так, теперь вторую ножку. Ничего, я рядом, все будет хорошо, все будет…
— Стонал он ночью-то, — сообщил медленно выправляющийся Ватузин.
— А кардиолога разве?..
— Звонил я. Да рази ж их дозовешься? — Ватузин безнадежно махнул кистью, разминая одновременно руку.
Круто повернувшись, она шагнула к двери и здесь столкнулась с улыбающимся Карасем. Только что главный подтвердил насчет докторантуры.
— Едва рассвет, и я у ваших ног!.. — он осекся.
— Я же просила. Русским же языком! Я прошу, требую наконец! Ему нужен кардиолог!
— В чем дело? — Илья Зиновьевич невольно отодвинулся, толкнув при этом входящую следом Татьяничеву — Вы же обещали. Ему плохо. Понимаете вы — плохо!
Через ее голову Карась обеспокоенно разглядывал больного.
За эти сутки, да какие там сутки — меньше! — Шохин изменился до неузнаваемости: покрытое холодной испариной желтое лицо, слипшиеся, разбросанные вокруг головы пучки волос, запавший без вставной челюсти рот и втянутые щеки, повторяющие очертания десен. На постели лежал старик, тяжело больной старик.
— Ну что ж, сейчас будет кардиолог. Не надо только паниковать.
— Это что-то ненормальное! Я хорошо знаю своего мужа.
— Недавно вы утверждали то же самое, — напомнил Карась. Шохина отвернулась: на другой день после операции, узнав, что температура у больного 35 и один, она тут же подняла на ноги отделение.
— Вот так, — удовлетворенно закончил Карась. — И я прошу: впредь не злоупотреблять теми привилегиями, которые вам здесь предоставлены. Вы начинаете дестабилизировать работу отделения.
В самом деле, привлеченные шумом, в дверях толпились несколько больных из других палат.
— …Почему не вызвали вчера?
— Вы бы дверь, юноша, потрудились закрыть.
Молодой кардиолог, с нарочито большей силой, чем было необходимо, захлопнув дверь, с тем же возбуждением посмотрел на заведующего урологией:
— Я спрашиваю, почему?!
— Седуксена дать?
— Простите?
— Ну, в чем дело? Только по существу. — С Карасем кавалерийские наскоки не проходили.
— У больного начался отек легкого.
— …?
— Это от сердечной недостаточности. Кардиолога надо было вызывать по крайней мере вчера, а по науке — так «вести» после операции. Он же инфарктник, — последнее кардиолог, заметив сидящую в углу в кресле Татьяничеву, произнес мягче, как бы извиняясь перед женщиной за свое взвинченное состояние.
— Черт! Этого еще недоставало, — Карась нагнулся над селектором. — Воронцову найти и срочно ко мне… Как это могло случиться? Такой идеально чистый случай. И главное — каждый день прослушивал.
— Нужен был кардиолог, — упрямо, хотя и без прежней запальчивости повторил врач. — Тем более, вы же были предупреждены, — он сбился: ироническая улыбка Татьяничевой сделала обычное дело.
— Так каковы перспективы? — Татьяничева размашисто задала вопрос, к которому исподволь, боясь ответа, подводил разговор Карась. — Насколько опасно?
— В его состоянии все опасно. Но вообще-то… К вечеру было бы поздно. Лечение я назначил, буду забегать через час. Да, ему предписано больше пить… ну, чтоб гнать воспаление. Так для сердца это вредно. Надо искать компромисс, — он поднялся. — Может, стоит подключить невропатолога. Как там повернется? Случай-то неординарный.
— Ну, батенька, — Карась тонко, осаживающе улыбнулся. — Это вы после вуза увлекаетесь. А в жизни, как в жизни. Здесь, видите ли, урология. В основном старики. Каждый второй сердечник, и каждый случай неординарный. И если мы строго по инструкции начнем действовать, так вы первый взвоете. Но, впрочем, — он тут же посерьезнел, — включайтесь. И, как говорится, любую помощь.
Недобро глянул на вошедшую прямо в пальто Воронцову.
Кардиолог неловко постоял, явно расстроенный тем, какой поворот принял разговор, и, главное, своим поведением: вместо того чтоб, как собирался, высказать все, что думает, оробел и позволил еще и себя отчитать как мальчишку.
— Все-таки вы очень запустили, — пробурчал он и, кивнув, вышел из кабинета.
— Ишь ты, учитель выискался, — Воронцова, стараясь подгадать под настроение, да и в самом деле возмущенная бесцеремонностью «зеленого» врача, кивнула на дверь.
— Почему, несмотря на мое указание, к Шохину не был вызван кардиолог?! — холодно произнес Карась.
Старшая медсестра непонимающе сморгнула, и стало очевидно, что о вчерашнем разговоре она попросту забыла.
— Так вы же вроде сказали — если хуже будет. Ну, точно! — тотчас оправилась она. — Вы еще сказали поглядеть. Если чего, тогда вызвать.
— Так вот у него это самое «если чего». Вы за ночь хоть раз в палату заходили?
— Ну.
— Что «ну»?!
— Вроде. У меня их двадцать палат. Рази ж упомнишь?
— Но это послеоперационный больной с изношенным сердцем! Уж за такими-то хотя бы можно присматривать?! — он кричал, и на этот раз не хотел себя сдерживать. — А вам опять дозвониться ночью не могли.
— Да чего случилось-то?
— Видите ли, Таисия Павловна, у Шохина начался отек легкого, — мягко, стараясь сбить накал в кабинете, пояснила Татьяничева.
— В ваше дежурство, между прочим! — Карась обличающе ввинтил в воздух палец.
— Да что, в самом деле?! — голос Таисии, едва она почувствовала опасность, загрохотал, как сваливаемые с крыши листы кровельного железа. — Все-то вы недовольны. Уж, кажется, вроде стараешься. Мало эта психопатка, его жена, всю кровь высосала, так и вы. Что теперь, удавиться? Не могу ж я над каждым заместо мамки сидеть. Добро б еще ребенок был. А указания такого не было, — она опасливо посмотрела на грозно примолкшего заведующего.
— Знаете, что я сделаю в следующий раз? — нарочито тихо, стараясь быть предельно убедительным, пообещал Карась. — Я вас просто выгоню. А теперь идите отдыхайте после героической смены. Свое дело вы сделали.
Таисия развернулась с такой яростной стремительностью, что, казалось, вынесет на бедрах косяк.
— Подумаешь, могу и сама написать, — ее вроде ни к кому конкретно не обращенное удаляющееся бормотание было хорошо слышно. — Тоже мне место. Насквозь вонючка. На улицах шарахаются.
— Сволочь какая, — тихо, бессильно прошептал Карась. Чуть что — и в кусты. И главное, никуда ведь он ее, сволочь такую, не выгонит.
— И ведь не выгонишь стерву, — повторил он вслух.
— А чего тебе ее гнать? Приличная медсестра.
Карась с показным неодобрением посмотрел на Татьяничеву.
— Что ты собираешься делать с Шохиным? — вопросила та, равнодушная к начальственному гневу.
— К чему вопрос?
— Просто вижу, каким боком он тебе может выйти.
— Это-то здесь при чем?
— И все-таки, что ты думаешь теперь? — она настойчиво нажала на последнее слово.
— То, что положено врачу, — вытягивать! — его раздражение стало устойчивым, как бывало всегда, когда кто-то пытался надавить на него против воли. — Если в ближайшее время не стабилизируется сердце, переведу в кардиологию.
— Нет.
— Что нет?!
— К Самарину ты его не переведешь. Во всяком случае, до визита Ходикяна. Или ты забыл, что Самарин метит на нашу аппаратуру?
— Чушь какую-то несёшь, — Карась плюхнулся в свое кресло. — Что с того, что я переведу старика с больным сердцем в кардиологию? Как это можно обернуть против меня?
— Как угодно, наивненький ты наш. Во-первых, не забывай, что это не просто старик, а послеоперационный больной, и сердечная недостаточность началась после операции. А кто сказал, что не в связи с операцией? Во-вторых, его жена-психопатка своими придирками и подозрительностью уже извела весь персонал. Так что убедить ее товарищу Самарину в том, что состояние мужа — результат халатности заведующего урологическим отделением, — раз плюнуть. Тем более…
— Что тем более?! — он требовал голосом: молчи, ведь это ж неправда.
— Тем более, так оно и есть, — безжалостно ударила Татьяничева. — С его-то сердцем и не взять под кардиологический контроль? Ты в последние годы был удачлив, Илюша, и, как следствие, стал самоуверен. А это, мой друг, чревато.