— Онемело, что ли? — сообразила медсестра. — Со сна, должно быть, затекло, — вслух прикинула она, растерянно трогая руку, лоб. — Лежать-то можете? Давай-ка таблетку от головной боли примем. Врач все равно один на три отделения. Тревожить неловко, тоже намаялся человек за смену. Да и дежурит сегодня терапевт. Выпьете и до утра поспите, а там и смена придет, руку вам вмиг восстановят. Ну как, потерпим до утра? Он закрыл глаза.
— Вот и умничка, — одобрила медсестра.
Она приподняла его голову, втиснула в рот принесенную таблетку, наклонила стакан с водой. Острый, поросший сединой, как валун мхом, кадык отчаянно пульсировал. Часть воды стекала из уголка рта на шею и на простыню.
— Что с пациентом? — Татьяничева, скрывая волнение — все шло наперекосяк, — небрежно повертела и отбросила историю болезни.
— Не жалеете вы, урологи, коллег, — пожурила невропатолог, молодая, рано разбабевшая женщина. Усаживаясь, она широко расставила ноги, так что брезгливая Татьяничева отвернулась.
— Сигареткой угостите?.. Спасибо.
— Так что все-таки?
— У-у, — невропатолог аппетитно затянулась. — Устала. Четыре вызова и еще в терапию тащиться. Там, говорят, рыдать один чудик начал. Не клиника, а дурдом.
— Я в отношении Шохина спрашиваю, — поторопила Татьяничева. До чего ж не терпела она этих неопрятных, мужеподобных баб, обо всем поспешно судящих, снисходительно умствующих и панибратски толкующих, самим существованием своим оскорбляющих, по ее мнению, таинство женственности.
— А чего Шохин? — невропатолог, дотянувшись, придвинула к себе бронзовую пепельницу с возлежащей русалкой — сомнительное украшение Карасевого кабинета, нарочито неспешно, смакуя, отерла сигаретный пепел о сосок ее левой груди. — Лицо уже отходит, двигательные рефлексы восстанавливаются. Думаю, небольшое ишемическое кровоизлияние. Видно, перекачали наркоты. В любом случае ничего страшного. Я там кое-что назначила, — она ткнула в лежащую подшивку. — Но больше так, для родственников.
— Он должен лежать неподвижно?
— Почему? Можно и садиться. Нельзя только перенапрягаться. А это, принимая во внимание характер операции, ему уже не грозит, — она со смешком затянулась и решительно ткнула сигарету. — Все, с вами разделалась, теперь вперед за орденами в терапию.
— Может, есть необходимость перевести в неврологию? — быстро просчитала новый вариант Татьяничева. — По нашей линии все развивается абсолютно нормально. Если бы не все эти дела, — она дотронулась до груди и головы, — уже б готовили к выписке.
— Дудки! — невропатолог уличающе засмеялась. — Вы начали, вам и заканчивать. У нас, сами знаете, какая очередь. Если со всякой требухой класть начнем, так засыпемся. А впрочем, нам-то что дергаться? Есть шефы, им и банковать. Привет. К вечеру загляну.
К вечеру речь его стала более связной, и он даже, слегка бравируя, приподнимал то и дело все более послушную левую руку, с радостью чувствуя, как вливается в нее, недавно еще чужую и недвижную, жизнь его тела. Ему казалось, что кровь бегает по ней, как соскучившийся хозяин по комнате, долгое время перед тем закрытой на ремонт.
— А ну-ка, еще чуть-чуть, — жена искренне аплодировала каждому мелкому успеху, отмечая его подсунутым в рот призовым кусочком грецкого ореха.
— А п-помнишь, — он почувствовал умиление, — как ты за меня болела, когда я за сборную факультета против биохимиков играл?
— Ой, да конечно, Мишенька! — она обрадовалась этому воспоминанию. — Ты лучшим баскетболистом института был…
— Нет, Пашка Кравчун тоже силен.
— Да что Пашка? Обычная каланча. Против тебя он не смотрелся. Как ты по центру проходил! Мощный, сильный. Сколько на тебе фолов понабирали. Но и боялись же мы тебя с девчонками. Пигалицы, двадцати ведь не было. А тут — за тридцать, фронтовик, дремучий дед, да еще и слава грубияна. Жуть! Одно первое знакомство чего стоит. Вы представляете? — она посмотрела на недвижно, с сочувствием глядящего на них Ватузина, окинула, обернувшись, других больных, и без того молчаливо внимавших, и, зная, что дальнейшее будет приятно мужу, с удовольствием припомнила: — Меня в тот день первый раз в запас заявили на баскетбольный матч за факультет. Ближе к концу решили выпустить, а у меня даже майки не было. Нашли какую-то мужскую, размера на четыре больше. В общем, вышла, как в тумане: ношусь, куда-то пасую, толкаюсь, майка как знамя хлопает, ничего не помню. После матча все целуют, поздравляют. Вдруг! — она сделала паузу, скосилась на предвкушающего мужа, — чувствую, за майку дергают. Оборачиваюсь — сзади он. Лицо злое, и эдак сквозь зубы: «А ну, снимай майку! Она такого позора в жизни не видела!» Я так плакала, — тихо, словно прочувствовав давнюю девичью обиду, закончила она. Еще раз глянула на мягко улыбающуюся палату и другим голосом, обращаясь к мужу, пожаловалась:
— А вот как в первый раз увидела, не могу вспомнить.
— Как это не помнишь?! — взволновался он. — В аудитории, на лекции Товаровского…
Он принялся вспоминать, теперь уже не умолкая и не желая терять время на выслушивание ее реплик, а она, потрясенная, тихо сидела рядом, потому что сейчас он воспроизводил в лицах те давние, трогательные и незначительные для посторонних эпизодики, которые, как она все эти годы была уверена, этот жесткий, немногословный обычно человек давно напрочь забыл. И она купалась в его словах, сглатывая слезы и боясь утратить ощущение бесконечной нежности и полного слияния, чего ей так не хватало все эти годы.
— Хватит, хватит, милый, — пересилила она себя. — Тебе ж нельзя болтать. Ну, договорились? Слава богу, что пронесло. Хочешь, чтоб настоящий инсульт был? Ну, что ты смотришь, глупыш?
— Досталось тебе. Помучил за свою жизнь.
— Не болтай, — она изо всех сил постаралась рассердиться. — Я выйду. Лежи и молчи.
Он ухватил ее за запястье, но она ласково высвободила руку.
— Да ужин только приготовлю. На кухоньке приготовлю и тут же вернусь. Лежи, родной, отдыхай, — она поцеловала его в холодный и влажный лоб.
Когда Ирина Борисовна вернулась в палату, муж полулежал на левом боку, свесив ноги с кровати.
— Ты зачем сел?!
— Я хочу…
— Да все понятно, что ты хочешь, горе мое. Но ведь можно же лежа, кого стесняешься? — она подхватила его за левое плечо, но едва отпустила, чтобы поднять с пола стеклянную «утку», как его вновь завалило влево, как вытертого плюшевого медвежонка, что полулежал дома на серванте.
— Не держит, зараза, — тихо, с подступающим страхом подивился он.
— А ты хочешь, чтоб все сразу, — укладывая, пожурила она.
— И когда я тебя заставлю докторов слушаться? Чуть получше — и никакого сладу с тобой.
Она нервно посмотрела на часы.
— У-уже?!
— Пора, Мишенька. А то внизу раздевалку закроют и не успею одеться.
Он продолжал смотреть.
— А завтра опять прибегу с обеда, — она заговорщически понизила голос: — Тут в терапии с нашего производства один лежит, а у них завтра приемный день. Так я как будто к нему, а сама к тебе проскочу. Ну, что ты все так смотришь? Скоро укол снотворного сделают и уснешь. Пока то да се, уже и я прибегу.
— Ишь как жинка вокруг тебя квохчет. — Ватузин отходил от операции и теперь с удовольствием часами сидел, покачиваясь на койке. — Мою-то бабу так черт заставит. За все время один раз всего и приехала. И ладно б с добром, а то даже пожрать толком не привезла, волкодавина.
— Любили, видно, плохо, — поддела Ирина Борисовна. Она уже привыкла к безыскусному, солоноватому жаргону этой палаты, как свыклась с видом постанывающего слабоумного старика у окна, исколотые синюшные ягодицы которого выглядывали из-под одеяла.
— Да не, — не стал особо отпираться Ватузин. — Тут уж кому как повезет. Вашему вон повезло.
— Что так, то так, — неожиданно признался Михаил Александрович. Он почувствовал, как голос «рванул» вверх и на глаза навернулись слезы. «Черт, совсем ослаб, уже и нервишки сдают», — досадливо подумал он. Но противиться охватившему его умилению не хотелось, и, чтобы скрыть слезы, он поспешно отвернулся к стене и на поцелуй жены лишь сердито отмахнулся.
— …Что это? — Ирина Борисовна выронила сумку, и молоко из опрокинутой бутылки с веселым чавканьем побежало по палате. В сумерках — прорвалась лишь под вечер — ей был виден муж, недвижно лежащий лицом вверх. Левая щека его была наполовину прикрыта пышным квадратным бинтом, перехваченным крест-на-крест полосками пластыря. На лбу — затянутая свежей кожицей ссадина, в углу рта прикипела плохо смытая кровь.
— Я спрашиваю, что здесь было?! — она угрожающе посмотрела на находящихся в палате.
— Да вы что?! — возмутился под ее взглядом выгуливающийся у окна сосед напротив. — Мы, что ли? Вот с этого агрегата пи… грохнулся, то есть. По ночи еще.
— Как же это? — она ошеломленно присела на табурет у кровати мужа. Перевернутая «утка» валялась под тумбочкой.
— П-понимаешь, приснилось, — он отвел глаза. Она потянулась было подать ему вставную челюсть, но увидела, что она во рту. Сердце ее сжалось — опять нарушилась артикуляция.
— Что? Что тебе еще приснилось?!
— З-забыл, гд-де я. П-приснилось, что на работу оп… Ну, и вскочил.
— Он об угол кровати приложился, — пояснил сосед. — Мы его с Ватузой еле назад взгромоздили на мастодонта этого, — он со скрытым уважением оглядел койку. — Здорово щеку посек. Пришлось хирурга вызывать. Зашивали.
— Мишенька! — Ирина Борисовна тоскливо провела подушечками пальцев по заклеенной щеке. — Что ж ты делаешь-то, Мишенька? Нам еще переломов не хватает.
Он виновато потерся о руку жены.
— Как чувствовала, — сообщила она. — Ночью вдруг проснулась: что-то случилось. Хотела позвонить, но не решилась. И так они меня здесь за дурочку держат.
В самом деле, отношение к ней после истории с кардиологом в отделении переменилось: происшедший накануне скандал широко обсуждался среди младшего медперсонала, и поведение этой Шохиной, настучавшей Илюшке на Таисию, подвергалось, хотя и с некоторыми оговорками, единодушному осуждению. Теперь вид ее, в часы сна мужа сидящей с вязанием в холле, вызывал всеобщее раздражение. И даже обходительная Прасковья Ивановна, в часы дежурства которой Ирина Борисовна уходила домой более спокойной, и та, захваченная общим настроением, как-то неловко отводила добрые свои глаза, будто говоря: «Что ж вы, голубушка моя, так меня подвели? Вроде с вами по-доброму». Наиболее горячие головы предлагали даже