Она пошла было вправо, но увидела, что от седьмой палаты, откуда по-прежнему разносились глухие звуки, приближается оставленная ею женщина, и повернула в сторону запасного выхода.
— Я бы хотела подежурить на ночь, — тихо подошла к медсестре Шохина. — Мужу совсем плохо.
— Вы пойдете домой, — мстя за пережитый страх, отказала Таисия. — Ничего с вашим мужем за ночь не сделается. А я без разрешения оставить не имею права. И звонить не буду. Хватит людей беспокоить.
Шохина кротко вздохнула. Казалось, недавняя вспышка надорвала ее.
— У него инсульт, — так же тихо, в пространство, произнесла она. — У него обширный инсульт. Уже два дня. А его не лечат, — она помолчала. — А я идиотка.
— Будет причитать, — Таисия встревожилась. — Врачи у нас толковые. И вообще, ты иди. Паниковать нечего. За твоим я пригляжу.
Она чуть коснулась Шохиной, и та послушно повернулась.
— Если разрешите, я позвоню из дома.
— Нечего названивать. И так с телефона не слезаешь. Иди. Чего случится, тут без тебя найдется кому… — она неловко замолчала. — Ну, словом, давай домой.
Шохина вскинула было голову, но тут же опустила. Она зашла в палату, где все так же, содрогаясь, захлебывался ее муж.
— До свиданья, Мишенька, — склонившись, тихо сказала она. — Сейчас тебе сделают укол. Попытайся уснуть. Завтра утром я приду. Я только на ночь. Чуть отдышусь — и сразу назад. Ты уж перетерпи. А завтра я здесь всех на ноги поставлю. Ты, главное, помни, что мне говорил: пока я рядом, с тобой ничего не случится. Верь в это. Выкарабкаемся.
Михаил Александрович простонал. Она поцеловала небритую ворсистую щеку и выбежала из палаты. Шохин вновь гулко икнул.
— О господи! — измаявшийся Ватузин в отчаянии нахлобучил на голову подушку.
Она шла по улице и слизывала губами воду. Это, однако, странно: ведь она не плачет, а щеки почему-то залиты водой. Она подняла голову, и капля попала в глаз. Только тогда она поняла, что уже около часа идет под дождем. Ей вдруг пришла в голову мысль, что из клиники могли позвонить, а ее нет в квартире, и она побежала. Тем более что уже было совсем рядом. На лестничной клетке, поколебавшись, позвонила в дверь напротив.
Долго не открывали, но чем более явственно было, что визит затеян не ко времени, с тем большим упрямством жала она на звонок. Отпустила его, только когда услышала тяжелые шаркающие, перемежаемые причитаниями, шаги.
— Кто еще?
— Откройте, Александра Ивановна, это я, Шохина.
Дверь, похрустев запорами, открылась.
— Извините, я только…
— Господи, Ирина Борисовна, вы ж насквозь. Да заходи.
— Нет. Ничего. Я сейчас в ванную… Ничего не надо. Александра Ивановна, я что хотела? Вы завтра в церковь пойдете? Вот у меня с собой двадцать пять. Так вы, как там у вас положено, свечку поставьте, а остальные раздайте от его имени бедным. Если мало, я еще…
— Неужто плохо?! — старушка приняла деньги, отмахнувшись от предложения принести еще.
— Инсульт, — она прислонилась лбом к косяку. — Он так мне верил, так верил, что, пока я рядом… А я не уберегла.
— Ничего, — старушка успокоительно гладила ее по мокрому запястью. — Бог поможет. Люди не помогут, а Бог такому человеку обязательно поможет. И все как есть лучше сделаю. И свечечку знаю, кому поставить. С утрева и сбегаю.
— Одни, — Ирина Борисовна вспомнила вдруг, о чем думала всю дорогу. — Всю жизнь вокруг люди. Смех, споры, ругань и… люди, люди, люди. Нескончаемые, чего-то ищущие у него, требующие. Как водоворот. Я даже ревновала. И вдруг — никого, пустота. Живут где-то, спорят, а мы одни. Река вдруг взяла да и сменила русло, а мы вот на мели остались. И никому уж и дела нет, что Михаил Александрович Шохин умирает.
— Что ты! — старушка стукнула ее ладошкой в плечо. — Что ты — окстись, и думать не смей такое. Я старая, я знаю: сейчас он не умрет. Иначе б чувствовала. Ты не смейся.
— Добрый вы человек, Александра Ивановна.
— Ты спать иди. Отогрейся и спи. Может, мне у тебя заночевать?
— Спасибо, не надо, — она только сейчас заметила, что старушка перешла на «ты», и от этого стало как-то теплее. — Я сама.
Она долго отмокала в горячей ванне, держа перед собой газету. Уже вылезая, обратила внимание, что все это время читала «Советский спорт». Кажется, впервые в жизни.
Потом, спохватившись, подбежала к телефону, путаясь, набрала код межгорода, слушала убегающие в пустоту далекой квартиры гудки.
— У телефона.
— Сереженька!
— Мама, ты? Чего это ты ночью? Что случилось, мамочка?!
Она молчала, чтоб не разрыдаться.
— Алло! Мама, мама, говори!
— Да, я здесь. Сережа, ты сможешь сейчас приехать?
— Отец?!
— Нет, но ему хуже. Я на пределе. Приезжай.
— Черт, ведь так все хорошо шло, — ей показалось, что в голосе его промелькнуло раздражение. Скорей всего, просто показалось.
— Алло, мама. Завтра в десять у меня назначено совещание. Я не могу отменить. Это очень важно. Но как только кончится, я брошу все дела и приеду. К вечеру буду у вас. Мама, ты слышишь?!
Она положила трубку; поколебавшись, отсоединила телефон: в любом случае ночью ей звонить не станут. Сейчас главное было заснуть, чтоб хоть чуть-чуть восстановиться. Главное — заснуть: завтра она пробьётся к главврачу, потребует перевода в неврологию, она скажет ему… ну, что сказать — найдется. Важно, чтоб они поняли, что если они не вытащат, то даром это не пройдет. Важно так объяснить, чтоб поняли. И тогда они будут тащить. Их надо заставить тащить… — Люминал сделал свое дело, и она «поплыла» в успокаивающее небытие.
Она проснулась от острой, пронизывающей боли, было ощущение, что полоснули по сердцу. Глубоко вдохнуть не могла. Лежала, откинувшись на подушке, мелкими осторожными глотками вбирая в себя воздух. Таких приступов у нее никогда не было. Левой рукой, стараясь не потревожить грудь, подключила телефон, набрала две цифры.
— «Скорая» слушает. Слушаю, говорите! Ну что, играться будем?
Она положила трубку. «Скорая» может увезти, а это нельзя. Правда, это было слишком похоже на ощущения мужа, когда его увозили со вторым инфарктом. Но сейчас никак нельзя. Просто невозможно.
К счастью, к утру сердце отпустило, и только аккуратненькие мешочки под глазами набрякли и оттянулись книзу.
Едва поднявшись на этаж и выйдя из лифта, она услышала победный, пронизывающий лай, разносившийся из дальнего конца отделения. Даже не сразу поняла, что это, но тут же, сообразив, бессильно привалилась к стене.
— О господи! — в ужасе прошептала она.
— С утра квохчет, — сочувственно подсказал Ватузин. Его уже готовили к выписке, и он горделиво выгуливался по длинному отделенческому коридору. — Ночью было уснул, а потом опять. И сил нет смотреть, как мучается.
Она отвернулась и сжала руками уши: лай слышался теперь глуше, но избавиться от него было невозможно.
Похоже, в отделении уже привыкли к этому постоянному фону: из палат, позевывая, выходили заспанные больные с полотенцами через плечо; мимо, цокая каблучками и тревожно переговариваясь, прошелестели две запоздавшие на дежурство стажерки; из открытого буфета слышался крик нянечки, призывавшей кого-то поставить наконец этот проклятый чайник.
«Господи, — прошептала она в стену. — Спаси его, и я поверю. Никому никогда не признаюсь, даже ему, но мы-то с тобой знать будем. Умоляю, спаси. Ты же знаешь: он этого стоит».
— Шохина, — сказали сзади. — Шохина!
Она развернулась на голос, и Илья Зиновьевич с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.
— Вы! Вы!
— Успокойтесь.
— Из-за вас! Он же умирает! — выкрикнула она запретное дотоле слово и, словно освободившись от наложенного табу, крикнула, уже не сдерживаясь: — Человек умирает!
— Прекратите! — нервно потребовал Карась. На возбужденные голоса начали выглядывать больные, из ординаторской вышла и остановилась у двери Татьяничева. — Я сам только что узнал. Назначен новый курс. Идите к нему в палату! — Он раздраженно обернулся к скапливающимся людям. — Все разойдитесь! Здесь не цирк!.. Шохина! Чего вы в конце концов от меня хотите? Свое дело я сделал грамотно. У вас к моей операции претензии есть? — Он осекся, потому что на ум некстати пришло райкинское: «К пуговицам претензии есть?»
— Сволочь, — отчетливо выговорила женщина и, вздернув сумку со съестным, двинулась навстречу нарастающему лаю.
— Психопатка! — Илья Зиновьевич забежал в кабинет, отшвырнул в сторону подвернувшийся стул, зло обернулся к вошедшей следом Татьяничевой.
— Ну что, доигрались?! И я-то хорош! На кого понадеялся?
— Остынь, — Татьяничева плотно прикрыла за собой дверь. — Шохина надо немедленно переводить в неврологию. Немедленно!
— Да что вы говорите?! — поразился Карась. — А не вы ли, уважаемый крупный специалист, кандидат, так сказать, в заведующие, третьего дня чего-то мне тут совсем другое буровили? Ничего, что я так с вами запросто?
— Прекрати кривляться. Никто не мог предвидеть такого витка. Очевидно, когда «снимали» сердце, перекачали наркотиков, и это спровоцировало инсульт. А то, что его вовремя не определили, так это не наша вина.
— Я, конечно, очень рад, коллега, что наши точки зрения наконец-то совместились, но со своими идеями ты опоздала: он уже нетранспортабелен.
Карась взялся за телефон.
— Что ты собираешься делать?
— Договорюсь, естественно, с неврологией, чтобы прислали специалиста, не эту… — он сдержался. — И будем лечить здесь. Не в моих правилах смиряться с поражением. Алло, неврология?
Татьяничева нажала на рычаг.
— В чем дело?
— Через час здесь будет Ходикян.
— Черт! Совсем забыл.
— Я уж не говорю о том, что лай этого Шохина разносится по всему этажу, а значит, привлечет внимание, но как только его женушка завидит комиссию, я представляю, какой фейерверк она устроит. Или ты собираешься выносить ее отсюда за руки за ноги.
— Ничего я не собираюсь, но больной действительно нетранспортабелен.