— Странно, чтоб такой человек, и никто не знал, — подыграла Татьяничева. Она попыталась вовлечь в разговор и Карася, но тот, отключившись от происходящего, навязчиво смотрел в сторону двери.
— А сняли его тогда, — охотно объяснил Ходикян. — В обком новый первый пришел. Ну, известное дело, нужно векселя отрабатывать, себя проявить. А как раз очередная кампания была по внедрению какого-то метода. Вот он его и попытался на металлургическом протрубить. Шохин уперся: нерентабельно (потом, кстати, по его и вышло). Ну, и сцепились. Шохин мужик видный был, к министру дверь ногой открывал, но тут его свалили. Замордовали проверками, ревизиями, нарушения финансовой дисциплины накопали. Еще б их не было: если б не рисковал, так видели б мы там металл. Ну, и подчистую — убрали на пенсию, еще и дело прокуратура, помнится, с полгода вертела. А где он теперь, наш комбинат? Да, рушить — это мы умеем.
«Это вы умеете», — согласился главный и, боясь быть застигнутым на этой мысли, сочувствующе улыбнулся.
Карася трясло. Он то кровожадно предвкушал возвращение с югов Динки, которой выскажет все, что о ней думает, то вспоминал сцену в коридоре. «Почему я здесь сижу? — говорил он себе. — Ведь там у меня тяжелейший больной. Я его врач. Чего жду? Надо встать и уйти. Встать и уйти».
Дверь скрипнула, и в нее протиснулась испуганная Воронцова. Губы ее подрагивали.
Он сразу, похолодев, все понял. Кто-то подбадривающе нажал пальцами на колено. Это была Татьяничева. Очевидно, она ожидала чего-то подобного, потому что никто, кроме них, появления медсестры не заметил. Все внимали Ходикяну.
— А кстати, ваша-то больница, — с аппетитом припомнил завоблздравотделом, — тоже благодаря ему появилась. На свой страх и риск протащил решение через бюро, выделил деньги, материалы. Так что молиться бы вам на товарища Шохина, а вы вон даже имени не знаете. Я ведь сам у него в заводской поликлинике начинал. Ой, мужичище был! Жаль, сошел с дистанции. Сейчас как раз время таких мужиков пришло. Ах ты, господи! Как мы стариками-то раскидываемся! Значит, личная просьба: максимально внимательно. Что понадобится, прямо ко мне — сделаем. Договорились?
Карась неотрывно продолжал смотреть в пол.
— Не понял, — насторожился Ходикян.
— Да, конечно, все сделаем, — пообещала Татьяничева. — И так бы подняли на ноги, но раз еще такая рекомендация, тут уж… Так, Илья Зиновьевич? Илья Зиновьи-ич?!
— Да, — тихо подтвердил Карась. — Конечно. Вылечим.
Внизу, возле приемного покоя, стояла каталка, на которой под белой простыней угадывалось лежащее тело. Рядом, прямо на кафельном полу, сидела женщина. Откинувшись затылком к стене, она неподвижно смотрела перед собой. Мимо то и дело проходили люди. Завидев скорбную фигуру, они стихали, убавляли шаг, но тут же, пройдя мимо, спешили дальше: день только начинался, и надо было очень многое успеть.
Туточка
На пляж гостиницы «Жемчужина» Вадим проникал аж двое суток. Вчерашняя попытка просочиться мимо угрюмого вислоусого охранника провалилась просто-таки позорно: был он отловлен на турникете и шумно, со скандалом изгнан. Не удался и сговор с расхристанным, дембельского вида сержантом милиции с потрескивающей на боку рацией. Будучи отозван в сторону, сержант вполне равнодушно глянул на удостоверение личности подполковника авиации и, полный сарказма, пояснил, что выход к морю исключительно по визиткам гостиницы, а не по всяким там картонкам.
Кровно обидевшись за «картонку», которую он добросовестно отрабатывал, командуя авиаполком под Норильском, Вадим ретировался на «базу», то есть на одичалый, забитый людьми пляж «Приморский», где и лечил своё потрепанное самолюбие, злорадно представляя сержантика стоящим во фрунт перед грозой «маслобаков» прапорщиком Кувичко.
Но ведь славно же все начиналось! Еще позавчера утром вышел он на томный сочинский перрон и моментально, не торгуясь, снял комнату в центре города — может же командир авиаполка позволить себе не считать на отдыхе деньги! А еще через час Вадим стоял на пирсе среди счастливо-безмятежного галдежа и любовался взбитой мутно-зеленой волной, хрипло накатывающей на пропитанный солнцем и человеческим потом пляжный песок. Сбросив в спешке одежду, он уплыл за волнорезы и с полчаса, отрешенный и расслабленный, покачивался на волнах, смывая с себя воспоминания о хмуром промозглом Норильске и нервотрепке служебного расследования после гибели капитана Тутберидзе.
К обеду он уже вполне освоился и отчаянно флиртовал с двумя предельно раскованными медичками из Воронежа. Девушки оказались настолько без комплексов, что из всех этических проблем оставалось решить, казалось, единственную: начать ли с одной или попробовать сразу обеих. Впрочем, суета летчику не к лицу. Вадим, не форсируя событий, назначил им свидание на вечер, а сам отправился передохнуть и разложить измятые в дороге шмотки.
Разомлевший, с блуждающей улыбкой, он продирался напрямик через кустарники и, довольный собой, прикидывал, что бы сказал сейчас его заместитель по строевой дядя Коля, увидев своего командира. Скорее всего, просто безнадежно вздохнул бы. Ведь всякий раз, когда кто-то из офицеров вляпывался на левых связях, дядя Коля, увещевая очередного нарушителя, неизменно повторял: «И что ж вы так во всем комполка-то подражаете?» Впрочем, дядя Коля имел право на суровую истину. Сам он был семьянином в высшей степени: трогательно привязанный к жене и двум дочкам, он дважды в месяц выезжал за подарками для них в Норильск, где втайне содержал молоденькую любовницу.
Пять лет не бывавший в Сочи, к тому же задумавшийся о своем, Вадим шел по существу на автопилоте, и все-таки глазомер бывалого разведчика погоды не подвел: вышел он точно по курсу, к асфальтовой дорожке, окаймляющей площадь у летнего театра. И вот здесь-то, протиснувшись меж двух кипарисов, он увидел Их.
Полуденный жар спал, и на площади прогуливалось достаточно людей, некоторые уже в вечерних туалетах, но это надвигавшееся метров с двадцати видение он выхватил сразу, будто вмонтированная внутри камера автоматически включила крупный план. Позже он сообразил, почему все произошло так стремительно: фигуры людей, которые он зафиксировал, выйдя к площади, были развернуты в одну, именно в эту сторону. И, черт возьми, было на что посмотреть! Их было двое. Нет, две.
Справа, ближе к бордюру, шла девочка лет пятнадцати в кружевном сарафанчике — эдакая стремительно летящая стрекоза. Делая шаг, она сильно отталкивалась носком туфельки, будто с каждым таким толчком и впрямь собираясь взлететь, — и взлетала! Но, едва поднявшись над землей, раздумывала и плавно возвращалась на горячий асфальт. Выгоревшие пружинистые локоны волос клубились вокруг возбужденного личика. В ней не было совершенной законченности. Длиннющие ноги чуть взбрыкивали, словно у олененка, от резких взмахов рук лопатки трепетали цыплячьими крылышками. Шла прелестная девочка, которая совсем вот-вот, еще два-три штришка, превратится в совершенную красавицу. И в предвкушении этого она порхала сейчас над асфальтом, требовательно собирая взгляды мужчин и гордясь перед своей спутницей.
Рядом с трепетной девочкой шла молодая женщина, полностью, казалось, углубленная в себя. Всеобщее внимание словно не достигало ее. И лишь подрагивание четко очерченных ноздрей на отстраненном, мягко-задумчивом лице выдавало привычное возбуждение, что испытывала она под множеством обволакивающих мужских взглядов, впитывая их в себя столь же естественно, как ее отполированное шоколадное тело — солнечные лучи.
И все-таки именно вдвоем сестры — а при всей внешней несхожести близкая родственность их была несомненной — производили удивительное впечатление совершенной гармонии, когда очарование словно искрилось меж ними, сокрушая встречных мужчин.
Жертвой этого очарования пал и Вадим. Застигнутый врасплох рыщущим взглядом девочки, он испуганно сглотнул прорезиненную слюну, подозревая, что вид у него вполне идиотский, и — не ошибся.
— Двадцать третий! — с торжествующей дерзостью отсчитала та, словно пришпиливая Илью в собранный богатый гербарий.
— Туточка! — нежно укорила старшая, и лукавая парочка просквозила мимо.
Спустя несколько секунд номер двадцать третий помотал головой и сделал наконец то, что давно собирался, — поставил ногу на тротуар. От недавней победительности не осталось и тени, и всей его воли хватило только на то, чтобы плестись следом, стараясь не думать, как сам он при этом выглядит. А выглядел он наверняка неважнецки. Какой-то тоскливо застывший парень — надо полагать, номер двадцать четвертый — сочувственно шепнул:
— Бесполезняк, мужик. Не по нам сшиты.
— Да пошел бы ты, — схамил Вадим, хотя, несомненно, тот был прав — скукоженный, в измятом с дороги тряпье, на что тут рассчитывать?
А Вадим и не рассчитывал. Просто упрямо шаркал по асфальту, молясь своему воздушному богу, с которым втайне от подчиненных поддерживал самые свойские отношения, чтоб они не обернулись.
И накаркал-таки! То ли на звук, а скорее, из озорства, желая обозреть поверженные тылы, но девочка живо крутнулась на одной ноге. Может, она и не признала бы в нем экспонат из своей коллекции, но очумевший Вадим неожиданно для самого себя принялся сосредоточенно ковырять кору ближайшего дерева, она всмотрелась… и весело зашептала в ухо старшей сестре.
И все-таки он добрел за ними до гостиницы «Жемчужина». Уже входя в холл, девочка еще раз обернулась и фыркнула, выказывая презрение к зарвавшемуся недотепе, самой назойливостью своей компрометирующего ее обожаемую сестру.
Ну, что сказать? Конечно, день на этом для Вадима закончился. И, конечно, не дождались резвые медички своего шаловливого кавалера. И уже среди ночи, сев на кровать, уяснил окончательно: если не найдет старшую из сестёр, не объяснится как-то, то не только отпуск наперекосяк.
Перед глазами стояли мягкая, обращенная внутрь себя улыбка и — одновременно — нервная, пульсирующая женственность, казалось, стекающая по смоляным волосам и округлым плечам.