– Дениска, по пять капель будешь? – пожилой усиленно трет виски, морщась от мучительной головной боли.
Названный Дениской – уменьшительная форма имени совершенно не подходит его серьезной внешности – выглядит напряженным. Его пальцы без устали выбивают чечетку по деревянной поверхности «царственного» стола.
– Игорь Андреевич, давайте моих дождемся? Пока никакие «капли» в горло не полезут.
Проговорив это, молодой оборачивается к ожидающим в глубине кабинета охранникам:
– Сколько можно ждать? Где моя семья? Я отправил за ними десять минут назад…
– Милый, чего шумишь? – в открывшейся двери появляется девушка. Она тащит за руку недовольного, упирающегося ребенка лет шести. – Получи своего ненаглядного Колю Денисовича и распишись. Он мне весь мозг выклевал: пока всех его «ковбойцев» не нашли, из дому не вышли…
– Эль, какие ковбойцы?! В Обители объявлено чрезвычайное положение…
– Любимый, это ЧП объявляется каждый месяц уже почти восемь лет, может, стоит попроще…
– Попроще?! – в семейную перепалку вмешивается пожилой. – Ты помнишь, как отправилась на охоту за маньяком, когда было «попроще»? В вопросах безопасности не смей перечить мужу!
– Отец!
– Не отец, а господин Управляющий! У тебя сын растет, вон какой пацан вымахал, а сама, как дите малое! Слушайся мужа, это приказ!
Девушка хмурится, в глазах разгорается огонь.
– Ник, закрой на минутку ушки, – не дожидаясь реакции сына, сама прикрывает его голову руками. – И вы, вся королевская рать, – теперь она смотрит на охрану. – Захлопните ушные раковины. У нас тут нарушение субординации намечается.
Раздав распоряжения, Эль поворачивается к отцу и мужу:
– Уважаемый господин Управдом и его верный цепной песик Дениска, идите вы оба в жопу со своей заботой! Орите на своего маньяка задолбавшего, а меня дрессировать не надо! Сама, кого хочешь…
Не договорив, она легко подхватывает совсем не легкого Ника на руки и с угрожающим видом удаляется в крохотную смежную комнату. Клацает замок. Через дверь слышится предупреждающее:
– У нас фиеста с последующим сон-часом, кто нарушит покой и уединение матери с ребенком – выцарапаю глаза.
– Вся в покойницу мать, – пожилой беспомощно машет рукой и откидывается на спинку кресла. – Чем красивее, тем больше дичи… Катастрофа, не катастрофа, а женщины ни фига не меняются.
– За это и любим, – от прежнего напряжения на лице Дениски не остается ни следа, глубокие морщины на лбу и переносице разглаживаются, он облегченно улыбается. – Ну, теперь, когда все в сборе, можно и по пять капель!
Пока руководство Обители угощает друг друга раритетными напитками, охранники занимают новые позиции – двое выходят из кабинета и остаются сторожить вход с внешней стороны, один дежурит у двери, где закрылась Эль с ребенком, трое рассредоточиваются по разным углам кабинета. Они уверены, что защитят первых лиц Убежища в очередной тот самый день.
Никто из них не замечает, как через вентиляционные отверстия в помещение проникает газ. Он бесцветный и совершенно лишен запаха, и у людей нет ни единого шанса распознать приближающуюся опасность. Сам газ не опасен, от него всего лишь смежаются веки и тело незаметно погружается в глубокий, но не смертельный сон. Смертельным его сделает человек, по-настоящему опасный человек.
Голова в противогазе появляется прямо из пола – небольшая его секция аккуратно сдвигается вбок, впуская человека в кабинет с уснувшими людьми. Убийца никуда не спешит, он деловито перерезает скальпелем горла охранникам, у «хозяйского» стола задерживается, терпеливо ожидая, пока секундная стрелка на старинных напольных часах совершит полных три оборота по циферблату с римскими цифрами, и, наконец, стягивает резиновую маску с лица.
– Надеюсь, друзья мои, не надышусь с вами этого умиротворяющего газа? – молодой Арех приветливо улыбается, разглядывая бесчувственных людей. – Я посчитал невежливым резать добрых знакомых, не снимая головного убора.
Он подносит скальпель к шее Дениски:
– Ты никогда мне не нравился… что поделать, не люблю выскочек! Я сам из таких, но предпочитаю быть единственным уникумом в нашем тесном подземном коллективе.
Скальпель, бурый от крови охранников, вновь омывается красным.
– Теперь ты, Игорь Андреевич, – вытерев скальпель об одежду уже мертвого Дениса, убийца обходит стол. – К тебе всего одна претензия: ты начал делиться своими догадками насчет маньяка с окружающими, начал усиленно копать в совершенно ненужную сторону, а в прошлый раз дошло до совершенной дикости – твои ищейки чуть было не схватили меня! Разве это по-товарищески, Андреич? Нельзя подозревать мертвых, тем более устраивать на них охоту! Мертвые должны мучить живых, но никак не наоборот!
Острое железо вновь вгрызается в плоть.
– Я не хотел твоей смерти, жаль, что пришлось…
Арех направляется к запертой комнате, где остались Эль и ее сын. В свободной от оружия руке появляется огромная связка самых разнообразных ключей, однако нужный находится почти сразу. Тихонечко скрипнув, дверь отворяетcя перед убийцей.
Мать и сын спят, свернувшись на крошечной кушетке. Их сон безмятежен, им неведомо, что случилось всего несколько минут назад.
Арех долго и очень внимательно рассматривает девушку:
– Эль, красивая ты сучка! В такую красоту разве воткнешь нож? Мое прирожденное чувство прекрасного совершенно против такого варварства… Сексапильных ведьмочек убивали только просвещенные европейские инквизиторы – изнеженные западенцы всегда тяготели к педерастии… Что ж, живи пока, милая Эль…
Картина из прошлого блекнет, истончается на глазах, Ник снова здесь, в ангаре, в инвалидном кресле. Диктофон шипит, сквозь помехи наружу рвутся какие-то слова, но не могут пробиться сквозь шум. Обессилев, приборчик замолкает, красный диод больше не мигает, раздражающе яркий огонек угасает с каждым мгновением. Спустя секунды диод начинает мерцать зеленым светом.
– Мы остались с Колькой одни.
Единственная фраза режет тишину ножом. Это Эль, ее настоящий голос, живой, таким Ник запомнил ее, когда слушал дневник. Эль!
– Отца и Дениса больше нет. Он всех убил. Он всех убьет…
Ник слышал раньше эту запись, она была почти в самом конце дневника. Эль, медленно сходящая с ума от страха и обрушившегося на нее горя. Некому утешить, некому защитить. Через несколько дней отчаяние погонит ее прочь из Обители.
– Я должна увести отсюда Колю… Не оставлю здесь… мой последний мужчина… маленький шестилетний мужичок… Остальные мертвы. Ты один…
Помехи и шумы. Ему показалось или он слышал всхлипы? А потом:
– Две тысячи тринадцатый год, спустя несколько месяцев после герметизации Обители, – голос Эль вновь звучит из динамика. Мертвый, высушенный, пустой голос. Другой.
Темное помещение, лишь всполохи фонариков здесь и там. Четыре фонарика, четыре человека, что-то ищущие в темноте.
– Может, крысы? Не мог же кабель сам по себе накрыться!
– Ты обрыв найди, а кто кабель накрыл – пусть инженеры разбираются. Наше монтерское дело маленькое…
– Но…
– Ищи!
– Так ищу…
– Вот и не трынди! Достало уже впотьмах возюкаться!
Резкий треск рации прерывает затянувшуюся перепалку:
– Парни, что там у вас? Свет скоро дадите?
– Шеф, мы в процессе, как только…
– Я уже в третий раз слушаю задолбавшее «кактолько»! Шевелите задницами!
Переждав положенную инстинктом самосохранения паузу после отключения рации, монтер смачно материт надоедливое начальство.
– Достали сраные командиры!
– Точно! Умники траааххххыы… – второй монтер захлебывается собственными ругательствами и замолкает на полуслове.
– Ты чего рычишь? Подавился, что ли?
Но «второй» не отвечает.
– Хорош придуриваться! – луч фонарика нервно скачет по стенам. – Мужики, че за байда?
Оставшиеся три фонаря смотрят в разные стороны – один в потолок, другой в пол, третий вообще еле виден, освещая крошечный пятачок земли прямо под собой.
– Че молчим?! – «первый» явно начинает нервничать. – Шутки вздумали шутить? Мигом пайки урежу, шутники гребучие!
Угрозы не действуют, ответа нет.
– Ну сейчас кто-то огребет! – монтер быстрым шагом направляется к ближайшему световому лучу, он полон решимости надрать кое-кому задницу за неподчинение требованиям начальства.
Сдвинутая на лоб каска второго монтера не дает рассмотреть его лицо. Он стоит, прислонившись к стене в неестественно расслабленной позе, будто готов в любую секунду сползти на пол, однако какое-то досадное препятствие мешает ему осуществить задуманное. Первому приходится подойти почти вплотную к нему, чтобы, наконец, заметить это препятствие: шея товарища пробита насквозь огромным железным болтом и он буквально пригвожден к стенке!
Первый не кричит, сдерживается, как может, только сипло матерится себе под нос. Нужно посмотреть, что с двумя другими, нужно посмотреть, что…
Тело третьего ремонтника лежит ничком на земле, фонарик на каске почти упирается в пол… Первый не знает, что с ним, но достаточно увидеть поблескивающую лужу крови под свежим трупом… наверняка трупом… столько крови…
Четвертый… Монтер не доходит до последнего товарища, прямо перед ним из темноты возникает искаженное гримасой ненависти лицо. Оно застывает в луче света на один крошечный миг – но этого достаточно, чтобы заметить налитые красным, сумасшедшие глаза – в следующее мгновение острый скальпель, с размаху вогнанный в горло, снимает все вопросы.
Как и несчастный ремонтник, Ник видит убийцу не дольше доли секунды – его трудно узнать, настолько облик искажен лютой, нечеловеческой злобой. Но Ник узнает молодого – «здесь и сейчас» ему на двадцать лет меньше, чем будет в тридцать третьем году, – кровожадного и совершенно безумного Ареха… Монстр в обличье казавшегося знакомым человека.
Ужасное наваждение тает, рассыпается прахом далекого прошлого, но калейдоскоп чужих воспоминаний продолжает свое безостановочное движение, кадры проносятся, без устали сменяя друг друга. Убийства, безумие, отчаяние… Ретроспектива с начала новых, проклятых времен до… цепь воспоминаний прерывается в двадцать первом году, словно рвется пленка в древнем кинопроекторе. Вместо изображения белый шум и что-то неуловимое на заднем фоне, второй план, на котором никак не может сфокусироваться взгляд. Наконец сквозь рябь помех проступают силуэты, сначала совсем туманные, но быстро обретающие четкость.