Питер хитро глянул на него, облизывая губы кончиком языка, и забормотал, словно снова лишился разума. Настоятель кивнул на несчастного страдальца.
— Ты же видишь, он умалишенный. Это было пророческое безумие, и пророчество сбылось по чистой случайности. Как видишь, он закован. Он никак не мог ночью оказаться в погребе.
Фалконер указал на юношу:
— Тогда где он так выпачкал одежду? Смотрите, подол вымок и в грязи, и выше тоже пятна. Вы ведь переодели его в чистое, когда принесли сюда. И ноги в грязи. А он не сходил с кровати? Открой рот, Питер!
Питер перестал бормотать и недоуменно склонил голову на бок.
— Открой рот.
Питер медленно высунул мокрый розовый язык. Зрелище было совершенно непристойное. А на языке лежал ключ. Ключ от кандалов, украденный им у травника, когда он хватал монаха за рукав. Все изумленно замерли, а он вдруг вскочил с кровати, сбросив кандалы с рук, и легко растолкал мучителей. Сафира Ле Веске опомнилась первой и выставила вперед изящную ножку. Питер во весь рост растянулся на полу. Фалконер мигом уселся на него верхом, поражаясь, с какой силой сопротивляется обезумевший мальчишка. Эта сила едва не покончила с ним в погребе. Конечно же, то был живой человек — Питер, — перемазавшийся глиной в тоннеле. Фалконер сражался с Питером, а вовсе не с големом, созданным Эйдо Ла Зушем. Теперь бешеные крики Питера разносили по всему госпиталю признание, в котором не было и намека на раскаяние:
— Как ты глуп, Мартин. Эйдо не лепил голема, а хотел разрушить его. Я его создал, а Эйдо хотел разрушить! Просто оттого, что струсил. И ты тоже так струсил, что побоялся идти первым и даже не вернулся в ту ночь в опочивальню. А я не боялся. Я бы его создал, мне это почти удалось, когда я вернулся в тоннель, пропустив тебя мимо. Я уговаривал Эйдо продолжать, а он все спорил и спорил. Вот мне и пришлось его остановить. А тогда у меня уже не оставалось времени до примы. Я бы вернулся потом в погреб, если бы ты не всполошил всех своим отсутствием. Я с ума сходил от злости. Я ведь смог бы. Мне почти удалось.
В вышине прозвенел колокол к мессе.
На развилке дороги, ведущей от Кентербери к Лондону, Уильям Фалконер остановил отдохнувшую и избавившуюся от хромоты кобылу. Он окинул взглядом болотистую равнину, протянувшуюся от стен Бермондси до стеклянной глади Темзы. Утреннее водянистое солнце, поднявшись над зубчатой чертой леса на востоке, наполнило пространство желтым сиянием. Река выпросталась из берегов и вольно разлилась по низким лугам. Монастырь словно плавал в сверкающем озере. Грозовые облака, уходя на запад, выкрасили небосклон ровным серым цветом. Над Оксфордом, над университетом, пожалуй, льет дождь.
Фалконер шевельнулся, седло под ним заскрипело.
— Значит, здесь мы расстанемся.
Сафира Ле Веске, удобно устроившаяся в седле одолженной настоятелем лошадки, кивнула.
— Кажется, так. Я совсем запустила дела в Ла Реоле. И кстати, настой шалфея хорошо укрепляет память.
— Я запомню.
Сафира рассмеялась, и только тогда Фалконер понял, что сказал.
— Если, конечно, сумею запомнить, не приняв прежде настой шалфея.
Ему все хотелось оттянуть расставание.
— И у тебя теперь есть надежный помощник в делах.
Он махнул рукой в сторону мальчика, стоявшего у стремени матери.
— Из Мартина… э… Менахема, как мне кажется, скорее получится купец, чем клюнийский монах.
Мальчик повесил голову, но Фалконер успел заметить улыбку на его лице. Парень снова обрел семью и свою дорогу в жизни.
— Между прочим, Менахем Ле Веске, я так и не поблагодарил тебя за то, что ты навел меня на мысль о тоннеле. Если бы мать не заметила тебя в ту ночь у нужника, мне бы о нем ни за что не догадаться.
Изможденное лицо мальчика выразило недоумение.
— У нужника? Меня не было там ночью. Я прятался у водяной мельницы, пока не стемнело, а потом снова пробрался в тоннель. Понимаете, мне не хотелось оставлять Эйдо одного. Он так боялся темноты. И чего-то в самой комнате.
Фалконер вспомнил серую призрачную фигуру, мелькнувшую перед ними Сафирой во вспышке раздвоенной молнии — фигуру, растаявшую среди каменных стен, подобно привидению.
Холодный озноб пробежал у него по спине.
Акт третий
Назавтра после дня святого Эндрю,[6]
восемнадцатый год правления короля Эдуарда II.
Бермондси, Суррей
Монах смотрел на новобрачных, так откровенно радующихся друг другу, и поначалу ему было только приятно их счастье. Они были такие счастливые, а между тем он отлично понимал, как они рискуют. Внезапно в груди у него что-то сжалось, и он не сразу понял — отчего. Потом вспомнилась стародавняя история леди Алисы и брата Френсиса.
Как давно это было! Женщина, лишенная стыда, распутница, искушавшая бедного инока нарушить обеты и подвергшая опасности его душу. Но, как рассказывают, оба вскоре исчезли, унесенные самим дьяволом.
— Брат Лоуренс, как мы тебе благодарны!
Двое подошли к нему, и монаху стало неловко от их благодарности. «Спаси их! Прошу тебя. Господи!» — молился он. Она так хрупка и молода. Он — гораздо опытней. Эта мысль снова наполнила его опасениями. Он-то знал, как мало значит их взаимная любовь. Их семьи сделают все возможное, чтобы погубить этих двоих. Такое уже случалось и прежде.
— Мы мечтали пожениться с того дня, как впервые встретились здесь в день поклонения веригам святого Петра в прошлом году, — говорила она.
«С того дня!» — с ужасом подумал монах.
— Со дня бегства изменника, — подтвердил ее муж.
— Мне кажется, мы его видели, — щебетала она. — Я видела в сумерках переправлявшихся через реку людей. Меня спас тогда мой муж! Бог знает, что они могли со мной сделать. Но он оттянул меня в сторону, пока те не проехали.
Послушник Джон внимательно прислушивался. Заметив это, Лоуренс движением глаз приказал юноше отойти подальше, и тот повиновался. Лоуренсу не хотелось бы, чтобы тот услышал что-то, что ему трудно будет держать при себе. Мальчик и так слишком много знает. Чем меньше соблазн посплетничать, тем лучше.
— Что ты делала там в такое время? — спросил он.
Она чуть покраснела.
— Я была так глупа. Я в тот день увидела Уильяма и решила поговорить с ним. Мы задержались дольше, чем следовало. Если бы не мой муж, я бы пропала!
Она обернулась к нему с такой радостью, что монаху пришлось отвести взгляд. Пока парочка обнималась, он молился за них, сложив ладони и склонив голову. Да, без помощи Божьей им не уцелеть.
— Когда люди проехали, мы увидели призрака. Я испугалась, но муж прижал меня к себе и защитил. Конечно, потом-то мы поняли!
И в ответ на быстрый взгляд монаха она грустно кивнула:
— Да, я рассказала отцу.
Он знаком попросил ее замолчать и отвел в сторону от остальных, однако, когда они закончили говорить, он, осенив ее крестным знамением в знак прощения, покачал головой. Печальная, печальная исповедь. Оставалось только надеяться, что больше ее поступки не причинят вреда.
Служанка девушки, Ависа, стояла рядом с послушником, но монах видел по ее глазам, как мало радует ее венчание госпожи. В них стояла тайная тревога, словно служанка окидывала взглядом их будущее и не радовалась тому, что видит. Кажется, единственный, кто неподдельно восторгался этим браком, был Джон, молодой послушник, застывший с неподвижной улыбкой на лице.
Брат Лоуренс вздохнул. Похлопал Джона по плечу и кивнул в сторону монастыря. Устав их ордена требовал не только повиновения, но и молчания. Монахи направились прочь от поляны, где было совершено и засвидетельствовано бракосочетание, однако на ходу, как заметил брат Лоуренс, Джон обернулся, чтобы еще раз взглянуть на чету новобрачных.
Потом юноша нерешительно пожал плечами.
Лоуренс знал, что у него на уме. Эти двое так счастливы вместе. Однако у старшего монаха невольно мелькнула мысль: «Да, пока они счастливы. Эта молодая женщина — счастливейшая из всех живущих. Но если ее родные узнают… Боже мой! Надеюсь только, от этого не будет беды!»
Канун дня святого мученика Георгия, на суррейском берегу Темзы[7]
Сэр Болдуин де Фернсхилл не любил бывать в этом самом большом городе королевства.
Он довольствовался жребием сельского рыцаря, жил в Девоне и рад был бы никогда оттуда не возвращаться. Здесь же он побывал много лет назад, когда еще принадлежал к числу счастливчиков — почитаемых и уважаемых членов Братства бедных воинов Христовых, или к Храму Соломона, к рыцарям-храмовникам, тамплиерам. Но орден его сгубил этот змей, король Франции Филипп IV, со своим бесчестным лживым прислужником — папой Климентом V. Эти двое в алчной погоне за богатствами ордена уничтожили орден тамплиеров и убили множество верных братьев.
Да, в последний раз сэр Болдуин видел Лондон и Вестминстер более десяти лет назад, когда после разгрома ордена бежал из Франции. Здесь он, в надежде найти кое-кого из старых товарищей, добрался до Темпла. А когда добрался, его постигло разочарование. Не следовало сюда приходить. Прискорбно видеть главную квартиру ордена в Британии в таком небрежении. Там, куда некогда приносили свои прошения ордену богатые и облеченные властью, куда короли приходили за займом, а другие — чтобы отдать свои мирские жизни, сменив их на суровое послушание, бедность и добродетель, — там ныне собирались нищие и крестьяне. По галереям, предназначенным для духовного сосредоточения, шатались пьяные. Больно было видеть этот храм возвышенной веры оскверненным.
Однако высокий бородатый рыцарь со спокойным угловатым лицом вполне понимал своего спутника, восхищавшегося городом. Саймон Патток из Девона выражал свои чувства столь явно, что их мог заметить и куда менее наблюдательный человек, чем сэр Болдуин.
— Яйца Христовы, Болдуин! Ты смотри, какой огроменный! На что велик мост в Эксетере, но уж этот!..