нимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.
Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.
Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!
Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.
Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.
Смотрел всё это время вверх, в небо, щурился…
Как солнце себе выдавил в рот: кислое, сальное, горчичное.
– Жить будете в келье, – сказал Борис Лукьянович. – На занятия приходи́те сами, без десятника – десятников нет. Потом зарядка, и…
– А сегодня можно?
– Что?
– В келью?
– А когда же?
Артём даже не пошёл в двенадцатую за вещами: решил, что дождётся, когда Василий Петрович будет возвращаться со своего ягодного наряда, и попросит его принести.
Происходящее с ним нельзя было спугнуть.
Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: “Как только будет нужно – вас вызовут”, – сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!
Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.
“Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу”, – думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник – он когда-то умел делать такую штуку.
Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.
“А ведь он такой же лагерник, как и я, – подумал Артём, спрыгивая с турника. – Как, интересно, ему доверили всё это…”
Руки пахли железом, салом и горчицей.
Пока Артём облизывался как кот – щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, – едва не упустил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.
При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.
“Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту”, – подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.
Но куда было деваться?
Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.
– Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, – сказал Борис Лукьянович строго.
– А меня туда пустят? – спросил Артём.
– Чёрт, действительно, – ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.
“Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!” – выругался Артём.
Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу – и передал Артёму: “Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…”
– Будет исполнено! – громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.
– Вы всё-таки пообедали бы! – крикнул Борис Лукьянович ему вслед. – И завтра, думаю, можно отоспаться, – на этих словах Артём оглянулся. – Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!
Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.
Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти. Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.
Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма – скорей с раздражением, чем с испугом.
На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.
– Вы кто? – спросил он неприветливо.
– Меня сюда определили жить, – осматривая келью – точно такую же, как у Мезерницкого, – сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.
– Эта кровать предназначена для моей матери, – заметил человек очень строго и даже протянул руку, как бы указывая, что даже садиться на вторую, тоже деревянную и незастеленную кровать нельзя; только тут он заметил, что держит морковь, и попытался положить её на деревянный столик возле кровати, что удалось ему с некоторым трудом, так как морковь прилипла к ладони. Видимо, придя на обед, человек заснул с этой морковью, не успев её доесть.
“Вот как”, – подумал Артём, глядя на морковь и пытаясь понять, о какой такой матери идёт речь; впрочем, замешательство его было почти весёлым: тут явно имела место какая-то ерунда, которая обязана была разрешиться хорошо.
– А где ваша мать? – спросил Артём.
– Она ещё не прибыла, – важно ответил человек, грязной и липкой после моркови пятернёй причёсывая свою всклокоченную гриву, отчего та ещё больше расползалась в разные стороны.
– Может быть, я побуду здесь до её прибытия? – с улыбкой спросил Артём.
– Нет, – ответил всклокоченный. – Я знаю, как это бывает: сначала вы займёте место, а потом маме будет негде жить.
– Но у меня бумага, – сказал Артём. – И я всё-таки присяду. Мы ничего не расскажем вашей маме о том, что я садился на её кровать.
Когда Артём сел, всклокоченный немедленно встал, и вид у него был такой сердитый, словно он собирался немедленно выбросить гостя вон, что, конечно же, казалось забавным в сочетании с его вдавленной грудной клеткой и длинными, из одних тонких костей, руками.
– Да смотрите же, – сказал Артём, улыбаясь и протягивая бумагу.
Тот взял её в руки.
– Вас зовут Артём? – спросил он. – Горяинов?
– Да. А вас?
– А нас Осип, – ответил всклокоченный в крайнем неудовольствии и, взмахнув бумажкой, твёрдо объявил: – Это ошибка! Вам немедленно нужно пойти и разобраться. Сказать, что вышеприведённое заявление не соответствует действительности!
– Дайте-ка мне… вышеприведённый документ, – мягко попросил Артём, потому что Осип слишком уж широко размахивал рукой с зажатой в ней бумагой. – Я обязательно во всём разберусь, позвольте только отдышаться.
– Разберётесь? Обещаете? – спросил Осип с той строгостью, которую напускают на себя в общении с ребёнком.
– А когда приедет мама? – спросил Артём.
– Скоро, – ответил Осип и быстро добавил: – Но съехать вам будет нужно гораздо раньше, чтоб я успел, – он окинул рукой келью – четыре шага в длину, три в ширину, – всё подготовить…
– Так и будет, – пообещал Артём.
Некоторое время они пробыли в тишине: у Артёма не было вещей, и заняться ему было нечем, а уходить из кельи он не хотел.
Зато уверенно чувствовал, что в комнате есть овощи, помимо моркови на столе.
– Кажется, у вас имеется сухпай? – прямо спросил Артём. – Давайте я приготовлю нам на двоих салат, а потом вам всё верну, как только получу своё довольствие?
Осип больше для видимости задумался, подняв глаза к потолку, и, выдержав паузу, решительно ответил:
– Отчего бы нет, – и с этим выдвинул из-под лежанки ящик со съестным.
Там были картофель, крупа, солёная рыба – Осип значительно отметил, что это сазан, – морковь, лук, репа, макароны, подболоточная мука и мясные консервы.
У Артёма даже голова закружилась.
– Я не знаю, что со всем этим делать, – вдруг признался Осип, взяв морковь в одну руку, а картофель в другую, так что напомнил Артёму монарха с державой и скипетром.
Зато Артём знал.
Вскоре Осип Витальевич Троянский громко и размашисто делился с Артёмом своими наблюдениями и выводами по самым разным поводам.
– В северо-западной части острова Белое озеро переименовали… в Красное! – Его покрытое оспинами, носатое и не очень симпатичное лицо стало вдохновенным и почти привлекательным. – Святое озеро у кремля, – здесь Осип поднимал вверх тонкий и длинный, как карандаш, палец, – называют теперь Трудовое! Постоянная путаница! Мне сложно привести в порядок свои представления об острове. Но самое важное – они! – и Осип поднимал палец ещё выше, словно пытаясь проткнуть кого-то зависшего над его головой. – Они думают, что, если переименовать мир – мир изменится. Но если вас называть не Андрей, а, скажем, Серафим – станете ли вы другим человеком?
– Я Артём, – поправил Артём. Он выставил на стол грубо порезанный салат из репы, моркови и лука и начал ловко очищать рыбу.
– Да, безусловно, извините, – соглашался Осип и продолжал, время от времени облизывая губы, отчего, видимо, они даже летом у него были обветренные: – Вместо того чтоб менять названия, они бы лучше обеспечили нам питание. Вы даже не представляете, какое разнообразие рыбы можно обнаружить в этих водах. Сельдь и треска – это понятно, это и сюда перепадает, хоть и в ужасном приготовлении, я ел в карантинной. Но здесь ведь водится три вида камбалы, навага, зубатка, корюшка, бычки – поморы их называют “керчаки”, до десяти видов вьюнов – редкая среди рыб живородящая форма! А ещё сёмга, два вида колюшек – трёхиглая и девятииглая… А озера? Здесь великое множество озёр – более трёхсот! И в них водится ёрш, карась, окунь, щука, плотва. И даже встречаются форели! И всё это можно есть! Но мы не едим! Почему?