– И где живёшь? – спрашивал Эйхминис. – В келье?
Артём ответил, что да, в келье, на два места, и зачем-то уточнил: с Осипом Троянским, ботаником.
– А, я знаю про него, – сказал Эйхманис.
– Он сказал, что скоро меня должны оттуда переселить, потому что он обратился с просьбой разрешить его матери приехать к нему с материка и проживать с ним в келье, – пояснил Артём, отчего-то догадавшись, что Эйхманису это будет любопытно.
– Мать в келью? – улыбчиво переспросил Эйхманис и посмотрел на Горшкова. – Как весело, – Горшков на всякий случай кивнул. – Думаю, он чего-то недопонял, – сказал Эйхманис, и Горшков снова кивнул, на этот раз куда убеждённей.
– В общем, Артём, я посмотрел на всех вас, – продолжил Эйхманис. – Будете работать при мне, задачи я объясню, ты будешь старший группы.
Артём щёлкнул бы каблуками, если б не был босым – но пятки всё равно медленно соединил и подбородок поднял чуть выше.
– Горшков, сделай ему бумагу, что он командирован в монастырь и обратно, – велел Эйхманис, на Горшкова не глядя. – А ты, Артём, получишь там обмундирование на всех и продукты. И инструменты кое-какие – там Горшков всё напишет в заявительном письме.
“Жаль, что в военных уставах не прописано, что помимо ответа «Будет исполнено!» – можно в особо важных случаях подпрыгивать вверх, – совершенно спокойно и очень серьёзно думал Артём, – …подпрыгивать и орать”.
Собрался спешно, всё принюхиваясь – Феофан явно наготовил чего-то грибного и вкусного, из печи шёл важный дух.
Когда уже выходил – заявились навстречу все остальные лагерники, неся на лицах усталость от долгого смеха: Курез-шаха и Кабир-шаха всё-таки выгнали на сушу и обрили.
– Суп с грибами будет вам, каторжные, – посулил отец Феофан, тоже немного развеселившийся.
Все разом уселись за стол, в благоговейном ожидании: лица вытянулись и сосредоточились.
Артём решил остаться: ему так не хотелось лишиться обеда, что даже бритые – и оттого почему-то обрусевшие на вид – индусы не смешили.
Суп пах, как лесной концерт. Эти чёртовы грибы выросли под птичий в сто тысяч голосов гомон и теперь сами запели: их голоса струились вокруг и волновали невероятно…
Но тут объявился Горшков.
– Ты чего пристыл тут? – в меру строго сказал Артёму. – Я за тобой ходить буду?
Артём запнулся, не зная, что ответить, – хорошо, ещё не уселся за стол и не начал суп хлебать.
– Держи свою бумагу, – сказал Горшков недовольно. – Провожатый ждёт, мчи пулей.
“…В который раз хотел назвать меня шакалом, но из-за того, что я старший группы, – снова не решился, – догадался Артём и тут же посмеялся над собой: – Что-то ты слишком о многом стал догадываться, догада. Может, все твои догадки – ерунда? И всё не так, и ты – дурак, Артём?”
С красноармейцем он знакомиться не стал, сел на лошадь – и поехал следом.
Верхом, надо сказать, он катался впервые – поначалу было боязно, что лошадь окажется норовистой и Артёма сбросит наземь – вот и будет тебе тогда “старший!” – но нет, она спокойно пошла вслед за красноармейской кобылой.
Трясло, конечно, но если приспособиться, то ничего – красноармеец никуда не спешил, спасибо ему. Через несколько минут Артём успокоился.
“Как скоро ты превратишься в Бурцева, дружок? – задиристо спрашивал себя он, – Начнёшь ли бить Щелкачова лопатой по хребту?..”
…Посмеивался, но ответа до конца не знал.
Нет, конечно, он и представить себя не мог в такой ситуации, но – вдруг?
“Если, к примеру, Эйхманис попросит? – Что попросит? Ударить Щелкачова лопатой?..”
Ни к чему не придя, Артём вообще перестал думать, а только озирался и поглаживал себя по голове ладонью: это было приятное чувство.
Если по пути попадались лагерники – из числа работавших за пределами кремля, – Артём выправлял осанку, и выражение лица его становилось независимым – ему так хотелось показать, что он теперь не просто шакал, как и все, – а шакал верхом на лошади, и даже красноармеец впереди не столько охраняет его, сколько – сопровождает.
Судя по тому, что на Артёма смотрели в основном неприветливо, лагерники кое о чём догадывались. Например, о том, что этому бритому наголо парню выпал кант. Или даже фарт.
В монастырь явились уже ближе к ночи.
Артёму, конечно же, хотелось, чтоб он подъезжал, а там – р-раз, и Василий Петрович идёт, или Афанасьев – ай, как хорошо можно было бы порисоваться. Но красноармеец заставил Артёма спешиться у ворот, забрал повод и пошёл в свою сторону.
– Эй, а куда мне? – негромко окликнул его Артём.
– А я, мля, знаю, – сказал красноармеец, не оборачиваясь. – Куда приказано – туда и следуй.
Потом всё-таки смилостивился, обернулся.
– Завтра соберёшь всё, что приказали, и двинем взад. Стой на площади, как соберёшься, жди меня. До полудня должны уехать.
На воротах Артём показал своё командировочное письмо, его пропустили, и он поспешил в келью.
– Надеюсь, что мама Осипа ещё не приехала, – бубнил вслух Артём. – А то Осипу придётся спать на полу…
Постучалась самозваная мысль о том, что мама Осипа могла оказаться вполне моложавой… а что? – если, допустим, ему двадцать с небольшим, а она родила его молодой… но Артём тут же оборвал себя: мерзость какая, мерзость, прекрати.
Монастырский двор был пустым. Артём подумал и решил, что, наверное, ни разу не случалось такого, чтоб он оказался здесь совсем один.
“А вдруг все ушли? – то ли усмехнулся, то ли затаился в надежде Артём. – Осталось двое постовых, и никого нет?..”
“…И не было”, – ответил сам себе.
Только две чайки вскрикивали и кружили над двором, мучимые бессонницей и мигренью.
Навстречу одинокому человеку с разных концов двора двинулись олень Мишка и собака Блэк – каждый в своей манере. Блэк – достойно, но чуть танцуя своим мускулистым телом и сдержанно помахивая хвостом. Мишка – более бестолково и поторапливаясь, словно опасаясь, что, если он запоздает, – всё вкусное достанется псу.
“…Вот и лагерники, – посмешил себя Артём, – …зайду сейчас в любую роту – а там нары полны всякого зверья. Кроты, крысы, лисы – все грызутся, дерут друг друга, обнюхивают… Кто там на воротах у меня проверял документ, я забыл уже, – и Артём всерьёз посмотрел в сторону поста. – Может, там два козла сидело, с козлиными глазами, а я и не заметил…”
Мишка и Блэк приближались.
“А у меня и нет ничего”, – с привычным огорчением подумал Артём, глядя на зверьё, и осёкся, нащупав в кармане кусок пирога: не помнил даже, когда прихватил его. Вроде после бритья на озере… кажется, да… чей-то объедок лежал там – зажрались. Или не объедок, а кто-то оставил, пока брили, и Артём умыкнул, не задумываясь.
Разломил пирог, левую протянул псу, правую оленю, оба взяли поднесённое, даже не принюхиваясь. Касание звериных влажных губ осталось на обеих руках.
Артём так и пошёл в свой корпус с этим ощущением: лёгкого и чуть мокрого тепла.
Зверьё доело всё разом, олешка сделал пару шагов вослед, но понял, что ничего больше нет, и остановился, а Блэк сразу знал, что, если дают один раз и уходят, значит, всё. Благодарно дождался, пока Артём исчезнет за дверями корпуса, и пошёл досыпать.
В келье пахло кисло, Осип, как обычно, спал крепко, Артём, особенно не церемонясь, стянул ботинки, потянул с плеч пиджак – и тут его сосед неожиданно вскинулся, напуганный шумом. Артём даже застыл, так и став с полуспущенным пиджаком на руках.
– Кто? Что? – вскрикнул Осип: в глазах его гулял ужас, он не узнавал своего товарища и двигал ногами, отползая в угол. – Уходите! – то ли приказывал, то ли умолял он. – Прочь! Мне не надо этого!
– Осип! Осип! – Артём хотел взмахнуть рукой, но мешал пиджак. – Это я, Артём!
Несколько мгновений Осип пытался осознать смысл сказанного.
– Я напугался… – сказал он шепотом. – Думал: чекист. Потом долго тёр виски.
– …Сконструировал аппарат для осаждения и фильтрации йода, – рассказывал Осип с утра, под завтрак. – Большой чан с двумя фильтрами. Мешалка и труба движимы электричеством. Труба снабжена вентилятором. Знаешь, как было до этого?
– Как? – поинтересовался Артём; он всё равно ничего не понимал и лишь время от времени думал: огорошить Осипа словами Эйхманиса о том, что едва ли в келью к нему подселят мать, или не лезть не в своё дело. Кстати сказать, кому-кому, а Осипу Артём не очень хотел хвалиться своим новым назначением. Хотя всё равно с трудом сдерживался, вопреки здравому смыслу.
– До сих пор осаждение велось вручную, в бутылях, – объяснял Осип; отчего-то, говоря о бутылях, он показывал поднятую вверх морковь, которую держал в руке. – Процесс, во-первых, трудный для рабочих, а главное, вредный – пары брома, окислы азота, пары кислоты, пары йода – и всем этим люди дышали.
– Ужас, – согласился Артём и повторил: – Окислы. Пары.
– Да, – кивнул Осип, довольный, что его слышат. – А я сделал так, что запаха почти нет, усилий прилагать не надо – всё идёт само собою, – и тут же, без перехода, мелко засмеялся, немножко даже подпрыгивая на своей лежанке. – Как же я вчера был напуган! Отчего вы побрились? Вошёл кто-то без волос – как бес, – рук не видно, и – будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу.
Осип так же резко перестал смеяться, как начал.
– Ешьте морковь, – сказал Артём, кивнув Осипу на зажатый в его руке овощ.
– Мне пора, – вдруг ответил Осип и засобирался.
– А мама ваша? – не сдержался Артём. – Она скоро приедет?
– Ой, – встрепенулся Осип. – Спасибо, что напомнили. Мама уже выехала. Вам нужно зайти в ИСО и заявить о необходимости предоставления вам нового места.
Артём поперхнулся, но ничего не сказал, только в который уже раз подумал: “Вот Анчутка… К нему мама приезжает – а я иди в ИСО. Чёрта с два я туда пойду”.
…Пока Артём размышлял, Осип уже ушёл, забыв попрощаться.
Артём ещё раз умылся и даже решил на себя посмотреть – в их корпусе имелось общее зеркало. Из зеркала глянул бешеными и яркими глазами взрослый, повидавший жизнь пацан – загар чуть в белую крапинку, как подсоленная горбушка хлеба, башка красивая – по Арбату б её выгулять, ох.