А я сказала:
— И без слуха жить можно.
С того дня мама решила учить Антона музыке.
Антон жил вдвоем со своей мамой. Она работала медсестрой в Боткинской больнице, и у нее было странное имя: Зиновия. Не Зинаида, а Зиновия Семеновна. Она была худенькая, светловолосая, на вид слабенькая, и только руки у нее казались очень крепкими, сильными. Когда я смотрела на ее руки, мне представлялось, что она заняла их у кого-то куда более рослого и сильного, чем она сама.
Антон был похож на свою маму: те же серые, в чуть припухших веках глаза, широкие брови и нервный, большой рот, который у него немного кривился, когда он разговаривал.
Зиновия Семеновна сказала моей маме:
— Конечно, я понимаю, это хорошо, когда у человека есть слух.
— У человека незаурядные способности к музыке, — сказала мама.
Зиновия Семеновна зачем-то сняла с шеи свою косынку и стала перебирать ее своими сильными пальцами. Потом призналась:
— Только, понимаете ли…
— Я все понимаю, — перебила ее мама. — Пожалуйста, не беспокойтесь ни о чем. Поверьте, учить такого мальчика, как Антон, одно удовольствие!
Я не выдержала:
— Ну уж удовольствие! Он ведь ленивый. Попробуй заставь его решить хотя бы одну задачку!
Мама строго посмотрела на меня:
— Самое нехорошее чувство — это зависть. Запомни, Катя!
Мне стало совестно. Мама была права. Конечно же, я завидовала. Совсем немного, а все-таки…
И Антон стал приходить к маме, и она учила его, и он приходил еще тогда, когда она была в училище, и садился за рояль, играл на нем упражнения, которые она ему задавала. Мама говорила, что сперва подготовит Антона дома, а после возьмет его в свое училище для музыкально одаренных детей.
Я спрашивала Антона:
— Скажи правду, ты хочешь учиться в этом самом училище?
— Хочу, — ответил он.
— Все-таки это все как-то странно. Можешь себе представить, в училище все, от самых маленьких до самых больших, — сплошь музыкально одаренные!
Он говорил:
— А я как-то не думал об этом.
— А я думала. И каждый считает себя гением или очень большим талантом, по крайней мере, и еще считает, что он гениальнее всех.
— Пусть считает, — отвечал Антон.
Я радовалась за Антона. Когда я слышала, как мама хвалит его, я гордилась им, вот какой у меня друг, и все же, признаюсь, завидовала. Совсем немного, потому что мама была права, зависть — нехорошее чувство. И все-таки я ловила себя порой на том, что и мне бы хотелось учиться играть и чтобы мама хвалила меня за то, что я способная. Может быть, это и была никакая не зависть, просто, глядя на Антона, мне думалось — хорошо, если б и я была бы музыкально одаренной.
У меня были подруги в школе, и в нашем доме тоже жили две мои подруги, но все же больше всех я дружила с Антоном. Мне было с ним интересно. Он много читал, все больше детективы, и потом рассказывал мне, но обычно рассказывал не до конца. Он говорил:
— А теперь угадай, кто же на самом деле убийца.
И я пыталась угадать, но почти всегда ошибалась.
Антон любил собак и кошек, постоянно приводил с улицы то брошенного кем-то щенка, то покинутого котенка, и Зиновия Семеновна нещадно ругала его, потому что они жили в одной комнате и у них было и без того тесно. Но Антон все равно продолжал подбирать собак и кошек, а потом мы с ним писали объявления и наклеивали их на дома на соседних улицах.
«Отдается щенок очень хорошей породы, — писали мы. — Послушный и красивый. Наверняка будет отличный сторож».
Или еще писали:
«Кому нужен пушистый котенок безусловно сибирской породы?»
И мы радовались, когда удавалось пристроить щенков и котят, и Антон снова находил бездомных и снова брал к себе, и мы опять пытались их пристроить.
Отца у Антона не было, он умер, когда Антону было три года. Антон уверял меня, что помнит отца, а мне думалось, вовсе он его не помнит, просто ему кажется, что помнит.
Антон хотел поскорее вырасти, начать работать, чтобы помочь своей маме. Она работала в больнице на полторы ставки, часто дежурила по ночам, но денег все равно не хватало.
— Когда я буду большой, я куплю машину «Москвич», и мы поедем с мамой на юг, — говорил Антон.
— А без машины что, никак не сумеете? — спрашивала я.
— На машине интересней. Я поведу машину, а мама будет сидеть рядом, и мы с ней поедем по шоссе Симферополь — Москва и по дороге будем покупать яблоки, вишни, ряженку, и мама ничего делать не будет, только сидеть возле меня и смотреть на дорогу…
— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивала я.
Поначалу Антон думал стать дрессировщиком зверей в цирке, потом решил, что будет работать в уголовном розыске, ловить преступников, но, с тех пор как моя мама стала учить его музыке, он сказал мне:
— Буду пианистом и буду давать концерты, на улицах будут висеть афиши, и на них вот такими буквами: «Пианист-исполнитель Антон Пугачев. В программе Бетховен, Шопен, Глюк, Рахманинов».
А я говорила:
— Ты счастливый, ты знаешь, чего хочешь, а я до сих пор не знаю, кем быть.
— Давай попробуем выберем вместе, — предлагал он. — Хочешь быть архитектором?
— Нет, охота была, это очень трудно…
— А учителем?
— Вот уж никогда!
— Ну артисткой?
— Это, конечно, лучше, но артистки же все красивые.
Он старательно оглядывал меня с ног до головы.
— Да, конечно, ты не самая красивая.
Я, разумеется, знала, что я не самая красивая, и все же слова Антона обижали меня.
— Тоже мне какой красавец нашелся!
Мы ссорились и потом снова мирились, и Антон признавался:
— Знаешь, Катя, ты не сердись, только я не могу лгать. Что есть, то есть…
И я, хочешь не хочешь, признавала его правоту. В конце концов, это все-таки хорошо, когда человек не признает лжи и всегда старается говорить только правду.
2
Слухи о том, что наш дом будут ломать, поползли еще зимой.
Слухи то угасали, то вновь начинали оживать. Время от времени являлись какие-то люди с портфелями, которых называли инспекторами, обходили квартиры, спрашивали, сколько здесь проживает людей и с какого года. Потом они опять исчезали, и о них забывали и не вспоминали до тех пор, пока они не появлялись опять.
Многие жильцы полагали, так оно все и будет, походят и перестанут, тем дело и кончится. А весной, сразу же после майских праздников, нам всем объявили: дом будут ломать и к июню здесь не должно оставаться ни одного человека. Всех переселят в разные районы, в новые дома.
И кто радовался этому, а кто огорчался, как оно всегда и бывает, когда в жизни случается какая-то перемена.
Пожалуй, больше других сокрушалась Агния Сергеевна Усольцева, врач районной поликлиники. Она работала в нашем районе лет пятьдесят, никак не меньше, и, должно быть, все семьдесят, со дня рождения, прожила в нашем доме.
Агния Сергеевна говорила о себе:
— Я в своей жизни исходила, должно быть, с миллион лестниц, а может, и целых два миллиона!
И вправду, в дождь ли, в холод или в зимнюю непогодь, она вышагивала по окрестным улицам, спеша к больным, и, когда я встречала ее, торопливо спешившую на вызовы, мне казалось, в нашем районе особенно много больных.
Прошлым мартом Агния Сергеевна ушла на пенсию. Провожали ее торжественно: в поликлинике устроили вечер в ее честь, выступали и врачи и пациенты, наверно, такие, которые особенно часто болели, и все говорили о ней одно лишь хорошее, хвалили ее за безотказность, добросовестность, умение поставить точный диагноз, надарили всяких подарков, а потом усадили в «Победу», на которой ездили врачи «неотложки», увитую первыми мимозами и яркими лентами, и доставили Агнию Сергеевну на этой самой «Победе» домой, хотя поликлиника находилась в переулке, совсем рядом. Мы, ребята, собрались возле дома и смотрели, как она вылезает из праздничной, в цветах и лентах, машины, и Антон сказал:
— Если бы это была «Волга», а к «Волге» привязали еще бы куклу, то совсем как свадьба…
Я засмеялась, и все ребята тоже засмеялись, потому что очень смешно было представить себе седую, старую Агнию Сергеевну невестой в нарядном платье и с тюлем на голове.
А на следующее утро Агния Сергеевна пришла к нам, села напротив мамы и сказала:
— До чего же это все непривычно…
— Что непривычно? — спросила мама.
— Некуда спешить, никого не надо навещать.
— Вы хорошо и плодотворно поработали за свою жизнь, — сказала мама. — Теперь отдыхайте на здоровье.
Вошел мой дедушка, протянул обе руки Агнии Сергеевне.
— Вчера, — сказал дедушка, — я был в поликлинике и слушал, как вас хвалили.
— Что же вы, папа, не выступили и не похвалили тоже? — спросила мама.
— Я хотел выступить, но до меня очередь не дошла.
Агния Сергеевна молча разглядывала свои руки, жесткие, с шероховатой кожей от частых умываний, уже совсем старенькая, лицо в морщинах и шея тонкая-тонкая.
Сказала, не поднимая головы:
— Юбилей — это, по сути, подготовка к некрологу. Особенно тогда, когда уходишь на пенсию.
— Будет вам! — сказал дедушка. — Я, к примеру, вышел на пенсию лет пятнадцать тому назад и до сих пор ни о каком некрологе и думать не думаю!
Она покачала головой:
— Представляю себе, что не надо никого лечить, ни к кому не идти на вызов…
Мама с дедушкой переглянулись, а мне вдруг стало жаль Агнию Сергеевну. Ведь теперь, несмотря на все добрые слова и подарки, она внезапно оказалась уже никому не нужной, а до сих пор, всю свою жизнь, привыкла считать себя нужной, и так оно и было на самом деле.
Я сказала:
— Если я заболею, буду лечиться только у вас.
Мама озабоченно спросила:
— А что, плохо себя чувствуешь?
Я хотела сказать правду, что все у меня в порядке, но неожиданно для самой себя пожаловалась:
— Что-то сегодня голова болит и горло тоже вроде немного.
Мама испуганно посмотрела на меня, потом взглянула на Агнию Сергеевну. В раннем детстве я часто болела ангиной, и мама боялась, вдруг у меня опять ангина. Агния Сергеевна сразу все поняла и сказала: