— Такой, как мама, — сказала Ляля. — Он такой, как мама, верно, дедушка?
— Да, — не сразу ответил дед. — Такой же, как твоя мама.
— А Юра какой? — спросила Ляля.
— Хороший твой Юра, чистой воды человек.
Надо было видеть, как засияли Лялины глаза, каким радостным румянцем вспыхнули щеки.
И я тоже обрадовалась. Нет, она не уедет, не бросит нас, своего деда и Юру, которого, должно быть, полюбила…
Но после, оставшись одна, я снова начала сомневаться.
Сомнения терзали меня, я подолгу не могла заснуть по ночам, но ни с кем, ни с одним человеком не могла поделиться своими мыслями и тревогами.
Однажды я застала у них Юру. Он читал свои стихи. Я слушала его стихи впервые: это были выспренные, полные трескотни и назойливых рифм строчки. По выражению моего лица Ляля поняла, что стихи мне не нравятся.
Она сжала мою ладонь, шепнула:
— Он ужасно обидчивый…
Потом Юра кончил читать и снова стал таким, как всегда.
Он спросил:
— Хотите, я прочитаю вам гениальное стихотворение?
— Твое? — спросила я.
Он опять не обиделся, он оказался куда умнее своих стихов. Засмеялся, сказал:
— Нет, не мое. Всего две строчки:
Так что ж я боюсь умереть,
Если спать я ложусь с мольбой, чтоб все пережили меня?[1]
Великолепно, не правда ли?
Я не успела ответить. Внезапно Ляля закрыла лицо ладонями.
Мы с Юрой одновременно испугались. Первой опомнилась я.
— Ляля, что с тобой? Что случилось?
Даже Редька что-то почувствовала и начала подпрыгивать на своих толстых лапах, стремясь лизнуть Лялю в нос, чтобы на свой манер утешить ее.
Ляля вытерла ладонью слезы.
— Хорошо, что дедушки нет.
— Конечно, хорошо, — ответил Юра. — А чего это ты расклеилась?
— Прочти еще раз…
— Не буду.
— Почему?
— Опять реветь станешь.
— Стану, — задумчиво произнесла Ляля. — Меня эти стихи как-то вдруг ударили вот сюда… — Она ткнула себя пальцем в грудь.
— А ты впечатлительная, — сказал Юра. — Скажи, старушка, часом, сама стихи не пишешь?
— Еще нет.
— Значит, будешь, — уверенно заметил он. — Тогда вспомнишь меня.
Она медленно произнесла:
— Я тебя и вправду буду вспоминать часто.
— Что значит — вспоминать часто? — удивился он. — Никак, уезжать куда-то собралась?
— Да.
Прежде чем она вымолвила это короткое «да», я уже безошибочно поняла все.
— Ты уезжаешь? — спросила я. — К маме?
Ляля кивнула.
— Почему ты так решила? — спросил Юра.
— Я ей нужна. Она совсем одна теперь. Ее муж бросил, ушел к какой-то костюмерше из их театра.
— Вот оно что, — протянул Юра.
— Она уже тогда, когда приезжала, сказала тебе, что разошлась с мужем? — спросила я.
— Да, уже тогда, только просила не говорить никому. Может быть, надеялась, что помирится с ним.
— Так, так, — сказал Юра.
— Она совсем одна, пойми, — сказала Ляля. — У нее больное сердце, и никого нет рядом, и она такая одинокая.
— Так возьми ее сюда.
— Я уже думала, но это невозможно. Дедушке будет очень тяжело. Мама трудный человек, и я не могу заставить дедушку взять маму. Он не откажет, ради меня согласится, но он с нею не уживется.
— Тогда не уезжай, оставайся здесь, — сказал Юра.
— Нельзя, — сказала Ляля. — Сейчас я очень нужна маме.
Я спросила:
— Думаешь, ты дедушке не нужна?
Мне вспомнилось лицо Алексея Кирилловича, когда он говорил о Ляле, и снова послышался его голос:
«Боюсь умереть…»
Эти два слова, произнесенные спокойным, даже будничным тоном, поразили меня тогда своей обнаженной горькой сущностью, неприкрашенной правдой. Он знал, чего ему следует бояться, и справедливо страшился уйти, оставив Лялю незащищенной.
Ляля не ответила мне, наклонилась, потрепала Редьку за уши. Потом подняла голову, сказала:
— И он мне нужен, но я не могу иначе. Сейчас я для мамы нужнее всех.
Она собиралась ехать сразу после окончания школы.
— Даже не желает остаться на выпускной вечер, — сказал дед.
Он резко изменился за это время, похудел, весь как-то ссохся.
Он уже не уговаривал ее, понял — все будет бесполезно. Только однажды не выдержал, сказал в сердцах:
— Стоит ли тебе жертвовать своей жизнью для кого-то?
— Дедушка, — остановила его Ляля, — подумай, о чем ты говоришь! Разве для мамы что-то делать — это для кого-то?
И он замолчал, нахмурился.
А она вдруг испугалась, что обидела его, подошла к нему, прижалась щекой к его щеке:
— Дедушка, не сердись, слышишь?
— Я не сержусь, Ляля.
— Дай честное слово.
— Даю.
— Нет, самое честное-расчестное!
— Честное-расчестное!
— Повтори за мной: честное-расчестное, что не сердишься на меня!
— Честное-расчестное, не сержусь на тебя!
Это была их давняя игра. Ляля могла переспрашивать сколько угодно, а дед столько же отвечать и клясться: честное-расчестное слово!
И мне казалось, обоим одинаково нравится эта игра, и старому и малому.
Мы провожали ее втроем — дед, Юра и я.
Юра сказал:
— Хоть напиши когда-нибудь, слышишь?
— Слышу, — ответила Ляля.
Алексей Кириллович произнес с горечью:
— Внучка окончила школу, а я даже не догадался хотя бы что-нибудь подарить ей.
— И превосходно сделали, — сказала я. — Вы же ее знаете: что бы вы ей ни подарили, все равно подарит кому-нибудь, кто попросит.
Ляля засмеялась:
— И то верно.
Я спросила:
— Когда ты приедешь?
— Осенью. В сентябре или в октябре.
— Или в январе, — продолжил Юра.
Она не ответила, глянула на деда. Подошла, обняла за шею, прижалась к его плечу.
— Дедушка, я приеду, честное слово, осенью я приеду обратно, к тебе…
Он улыбнулся:
— Честное-расчестное?
— Честное-расчестное, самое пречестное-прерасчестное.
— Очень хорошо, — сказал он.
— Дедушка, — сказала Ляля, — очень тебя прошу, не надо так широко улыбаться, тебе не идет.
— Разве? — удивился дед.
По Лялиным щекам катились слезы одна за другой, словно стремились догнать друг друга. Я боялась, что она не выдержит, разревется в голос.
Но она пересилила себя, сказала:
— Дедушка, ты не забывай: с Редькой надо непременно гулять на ночь, слышишь?
— А я не знаю, что ли? — спросил дед.
— Нет, просто напоминаю тебе, с нею надо обязательно гулять на ночь, когда бы ты ни ложился спать.
Ляля взяла меня за руку:
— Тетя Ася, дайте слово, что вы на меня не рассердитесь.
— Даю. А за что я должна на тебя рассердиться?
— Честное-пречестное, что не рассердитесь?
— Вот именно, честное-пречестное. Так за что же я должна на тебя рассердиться?
Лялины светлые глаза просительно смотрели на меня.
— Вы иногда, ну не часто, ну пусть хотя бы в выходной, берите Жульку Колотыринскую, погуляйте с нею подольше, ладно?
— Нечего подлизываться, не купишь, — отрезала я.
— Я не подлизываюсь, просто говорю то, что есть. Дедушка, — сказала она. — Я сейчас подумала о Редьке. Ты ей на обратном пути купи ливерную колбасу, она ее так любит.
— Я тоже люблю ливерную колбасу, — сказал Юра.
— Но ты не будешь плакать, а Редька будет.
— Почему это я не буду плакать? — удивился Юра. — Вот такими слезами, с горошину величиной, весом в пятьдесят граммов каждая!
— Да ну тебя, я же не шучу! Ты понимаешь, Редька будет очень сильно скучать по мне.
— Я тоже буду сильно скучать, — сказал Юра.
— Правда? — переспросила Ляля. Серьезно, почти хмуро посмотрела на него, потом перевела взгляд на деда. Светлые глаза ее потемнели.
Мне казалось, сейчас она в полной мере все как есть осознала: что-то будет с дедом, когда она уедет, как-то он перенесет эту разлуку?
Когда Ляля уже стояла на площадке вагона, примчался Петька Симагин. Стоя рядом со мной, сказал, снизу вверх глядя на Лялю:
— Когда ты приедешь, я, наверно, уже в другой школе учиться буду.
— Почему в другой? — удивилась Ляля.
— Меня выгонят, поняла?
— Поняла. А почему выгонят?
— Потому. Я без тебя все равно ни в одной школе учиться не буду. Так и знай!
Петька обернулся и увидел Юру. Нахмурился, надул губы; должно быть, и в самом деле давняя вражда, как и старая любовь, не забывается, не проходит бесследно.
И вдруг Петька подошел к Юре, протянул ему руку. Сказал, глядя в сторону:
— Привет.
Юра ответил:
— Привет.
Если бы я не боялась обидеть Петьку, я бы непременно сказала:
«Общая беда объединила и примирила обоих».
Но я, разумеется, не сказала ни слова.
Потом Петька по очереди поздоровался со мной и с Алексеем Кирилловичем.
— Петя, — строго сказала Ляля, — надо учиться, стараться хорошо учиться, а здесь ли я или не здесь, это, уж поверь, все равно.
— Нет, — сказал Петька, — не все равно.
В эту минуту он вдруг показался мне выросшим, почти взрослым…
Молча, пристально вглядывался он в Лялю, потом отвернулся, побежал обратно, к вокзалу.
Юра сказал:
— Если хочешь, я буду вместо тебя заниматься с ним.
— Нет, не хочу, — сказала Ляля. — У тебя ничего не получится.
— Почему ты считаешь, что у меня ничего не получится?
— У тебя не хватит терпения, — ответила Ляля.
Вздохнула, покачала головой. Должно быть, неосознанно подражала кому-то из старых школьных учителей. «Нет, — подумала я, — как хотите, а все-таки в Ляле сильны гены матери, актрисы…» Раньше я не замечала ничего, но, с тех пор как появилась Лялина мать, мне стало бросаться в глаза их сходство, может быть, не всегда четкое, но все-таки неоспоримое. Ляля, как и мать, тоже любила подражать, невольно копировать кого-то, кто нравился ей.
Алексей Кириллович посмотрел на часы:
— Осталось без малого четыре минуты.