И вот Сева с Реной одни, никто им не мешает, никому до них нет дела.
И тогда начиналась игра, та самая, о которой знали лишь они двое, и больше никто, увлекательная, обольстительная, одинаково отрадная для них обоих.
Он садился возле ее кресла на низенькую скамеечку.
— Наука идет вперед огромными шагами, — говорил он. — В один прекрасный день мы тебе достанем такое лекарство, от которого ты встанешь и пойдешь на своих на двоих. Веришь?
— Верю, — говорила Рена.
— Вот тогда мы поедем с тобой вдвоем на моем мотоцикле, я впереди, за рулем, ты будешь сзади за меня руками держаться. Как, усидишь?
— Еще как!
— То-то! Теперь валяй, выбирай, куда поедем…
Каждый раз они выбирали различные маршруты. То решали поездить по Рязанщине, вдоволь надышаться ясным воздухом рязанских лугов и березовых рощ, то задумывали отправиться к Черному морю, или на озеро Байкал, или еще куда-нибудь…
Сева заливался соловьем, откуда только слова брались.
— Представь себе, — говорил, — сидишь ты сзади, у тебя за плечами рюкзак, у меня рюкзак, там всякие хурды-мурды, котелки, сковородки, спальные мешки, продукты, и мчимся мы с тобой вдоль берега Волги, только камешки встречные в лицо…
— А мы очки специальные наденем, — говорила Рена.
— Согласен, пусть очки. Ну так вот, едем мы с тобой, утро над Волгой…
— Солнце еще не встало…
— Да, конечно, еще рано, только-только ночь растаяла и роса кругом…
— Птицы спят…
— Нет уж, прости-подвинься, птицы не спят, они, милая моя, знаешь, когда просыпаются?
— Знаю, — вздыхала Рена, потому что обычно просыпалась на рассвете и лежала без сна, прислушиваясь к нарастающим звукам на улице.
Первыми начинали щебетать птицы, потом уже слышалось гудение мотора машины, завозившей хлеб в соседнюю булочную, потом принималась скрести тротуар метла дворника.
— Так, значит, — продолжал Сева, — остановимся мы с тобой где-нибудь под деревом, глянем вокруг, а река розовая…
— От солнца?
— Конечно, от солнца. От чего же еще? И представь себе — по розовой реке белая баржа плывет, а на веревке белье матросское под солнцем сохнет, ветер треплет белье, а баржа все плывет себе да плывет…
Сева мог говорить часами, и Рена не уставала слушать его. И только тогда, когда приходила домой Ирина Петровна, Сева замолкал. Игра кончалась. Начинались обычные будни.
Ирина Петровна шумно шагала из комнаты в коридор и обратно, расставляла на столе чашки, вносила горячий чайник, жаловалась на несносных своих пациентов, включала телевизор, выбегала к коммунальному телефону, оттуда слышался зычный ее голос:
— Вы только послушайте, что я вам скажу…
Сева и Рена, усмехаясь, переглядывались, словно заговорщики.
— Ладно, — говорила Рена, — в следующий раз доскажешь.
— Послезавтра, — соглашался Сева. — А теперь пойду поброжу с Цыганом.
Прицеплял поводок к ошейнику Цыгана и уходил с ним побродить по окрестным переулкам — Скатертному, Столовому, Чашникову, Хлебному.
И Рена прислушивалась, когда снова хлопнет дверь и Сева с Цыганом вернутся домой.
Иной раз Рена расспрашивала Севу о свадьбах. В день он, случалось, возил пять, а то и семь-восемь брачующихся, из дома — во Дворец бракосочетаний, оттуда — обратно домой или в ресторан.
— Выкладывай, — командовала Рена. — Какая невеста была самая хорошенькая?
— Ни одной, — отвечал Сева. — Все мымры, как на подбор.
— Этого не может быть, — возражала Рена. — Хотя бы одна была ничего?
Однако Сева упрямо стоял на своем:
— Даю слово, одна хуже другой.
Конечно, то была чистой воды неправда. Попадались невесты до того красивые — обалдеть можно. Иные даже снились ему порой… Особенно одна грузинка, он запомнил ее имя — Элисо, имя это удивительно подходило к ней, вся золотисто-смуглая, каштановые волосы, огромные глаза, неожиданно синие, и такая тонкая в поясе, кажется, двумя пальцами схватишь…
Само собой, все невесты выглядели, в общем, неплохо, одеты к лицу, в белых платьях, ясное дело, волнуются и от этого кажутся еще симпатичнее.
Всё так, кто же спорит?
Но Рене он не хотел говорить. Ни за что! Талдычил свое:
«Одна невеста хуже другой».
Ведь какая бы Рена ни была терпеливая, независтливая, а и ей может стать обидно, ведь для нее все это навсегда недоступно: и белое платье, и свадебная машина, и жених рядом.
А Рена все равно не верила:
— Не может быть, чтобы все, как одна, уродки!
— Может, — настаивал Сева. — Глаза бы мои на них не глядели!
За два дня до Нового года Сева вернулся со смены, сказал, дуя на красные ладони:
— Мороз нынче знаменитый, давненько такого не было.
Цыган подпрыгнул, положил обе лапы на Севины плечи.
— Все понятно, — сказал Сева. — А ну, давай свое ярмо…
Цыган ринулся в угол, где на гвоздике висел его поводок, сдернул поводок вниз и, держа его в зубах, снова подбежал к Севе.
— Приходи поскорей! — крикнула вслед Рена.
— Слушаюсь и повинуюсь! — ответил Сева.
Рена повернула свое кресло, глянула в окно. Кружились безостановочно снежинки, тяжелые декабрьские облака медленно проплывали в небе.
«Через два дня Новый год, — подумала Рена. — Самый веселый праздник».
Еще тогда, когда Рена была маленькая, любимой книгой был «Пиквикский клуб» Диккенса. По сей день она перечитывала описание святок и рождества в доме толстяка Уордля, друга мистера Пиквика. Как вкусно было читать про жаркий огонь в камине, в то время как за окном завывает вьюга и шумит ветер! Рена представляла себе ярко освещенный свечами зал, в ту пору же еще не было электричества, но герои Диккенса превосходно справлялись и без электричества, и вот зал, освещенный множеством свечей, под потолком пучки остролиста и омелы, кругом танцы, веселье, музыка…
Рена знала, новогодний праздник не пройдет мимо нее.
Она догадывалась, Сева уже припас елку, наверно, прячет ее у кого-то из соседей. Но она не спросит ни о чем, сделает вид, что не подозревает, существует ли вообще эта самая елка или нет. И еще наверняка ее ждет подарок от Севы, что-то, что должно ей понравиться.
А что может ей понравиться? В сущности, нет ничего, чего бы ей очень хотелось. Кроме, конечно, одного — опять стать здоровой! Совершенно здоровой! Только пусть Сева не знает об этом, пусть думает, что она беспечальна, неуязвима, что ей хотя бы в какой-то степени хорошо.
Впрочем, он этого не думает. Не может так думать. Разве он не понимает, что ей тяжко? Что она никогда не сумеет привыкнуть? Из года в год, изо дня в день сиднем сидеть в этом кресле на протяжении долгих лет, кто бы еще мог выдержать?
Правда, в детстве, лет примерно до двенадцати, она была такая же, как все, и у нее были точно такие же ноги, как у любой другой девочки.
До сих пор помнится: она бежит на лыжах в Измайлове. «Бежит», разумеется, громко сказано, просто идет по лыжне, проложенной Севой, а вот он бежал в самом деле, где-то далеко алела его вязаная шапка, потом повернул обратно, прямиком направился к ней.
«Как дела?» — спросил.
Рена не ответила, старательно нажимая на палки. Ветер шумел в ушах, снег падал на землю с неба. В небе летали птицы. Рена закинула голову, и Сева тоже посмотрел наверх.
Сколько лет прошло с того дня? Сто или тысяча? Или всего лишь один год? Не все ли равно? Иногда кажется, всего ничего, иногда — до ужаса много. Потому что уже никогда не повторится та чудесная, почти невесомая легкость, когда казалось все хорошо, она счастлива и так будет всегда, всегда…
Каждое утро она просыпалась тогда со счастливым предвкушением радости, которая неминуемо сбудется, которая никогда, никогда не иссякнет.
Не надо, чтобы Сева понял. При Севе надо улыбаться, острить, рассказывать смешные истории, быть готовой постоянно взорваться смехом и стараться смотреть ему в глаза веселыми, бездумно-счастливыми глазами.
А вот и Сева вместе с Цыганом.
Цыган, холодный, пахнущий свежестью снега, подбежал к Рене, раскрыв добрую горячую пасть, улыбнулся. Он умел улыбаться, этот удивительный пес, и даже, как уверял Сева, умел свободно вылаивать слова «Рена» и «Сева».
«Клянусь, — говорил Сева, — он эти слова классно вылаивает».
«Не клянись, я тебе верю, — отвечала Рена. — Я тоже сама слышала».
— Хорошо погуляли? — спросила Рена Цыгана.
Он положил лапу на ее колено.
— Верю, — сказала Рена. — Стало быть, хорошо? Вот и прекрасно.
— Страшно холодно, — промолвил Сева. — Просто ужас.
— У тебя лицо красное, как помидор, — заметила Рена.
Сева потер ладонью щеки, сперва одну, потом другую.
— Я же тебе говорю, что мороз жуткий.
— Мороз полезен для здоровья, — сказала Рена. — Во всяком случае, лучше, чем слякоть и сырость.
— Все плохо, — сказал Сева.
— Начинаются рождественские морозы, — задумчиво произнесла Рена.
— Терпеть не могу морозы, — сказал Сева.
«Врешь, — мысленно ответила Рена. — Это ты нарочно для меня говоришь, а я знаю, что любишь».
— Где твои лыжи? — спросила она вслух.
Сева пренебрежительно пожал плечами:
— Не знаю. Где-то там, на антресолях.
— А ты любил раньше ходить на лыжах, — сказала Рена.
— Мало ли чего я любил, а вот теперь остыл начисто.
«Врешь, — снова возразила Рена. — Не может этого быть! Это ты из-за меня так говоришь, чтобы я не страдала, чтобы мне не было больно, потому что уж кто-кто, а я о лыжах должна позабыть напрочь и навсегда».
— Помнишь, — спросила, — как это у Жуковского?
Громким, четким голосом отчеканила:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали.
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали.
— Разве это не Пушкин? — спросил Сева, засмеялся. — Ну прости, прости мое невежество!
— Прощаю, — сказала Рена. — У тебя зато есть много других очень даже приятных качеств.
— У меня плохая память, — признался Сева. — Что-нибудь прочитаю, тут же забуду, как не читал вовсе. У тебя ведь так не бывает, верно?