иво, но так неожиданно, что никто из нас не успел даже поднять камеру. Следующие несколько прыжков удалось заснять, но они были не вертикальные, а горизонтальные – быстрые выходы из воды в погоне за стремительной морской свиньей. На этот раз свинья оказалась быстрее – через три или четыре таких рывка косатки прекратили охоту и двинулись дальше своим путем.
К этому времени они зашли уже очень далеко на юг, почти на уровень мыса Монати – самого южного мыса острова Беринга. Обычно мы стараемся не уходить так далеко от лагеря: хотя по хорошей погоде это всего пара часов ходу, но, если погода испортится и нам придется возвращаться против сильной волны, это может занять очень много времени, да и есть риск, что бензин закончится. Мы начали уже подумывать о том, чтобы оставить косаток в покое, когда внезапно почти рядом, в 200–300 метрах, вынырнула огромная группа северных плавунов. Сначала показались первые двое-трое, потом еще и еще, они все появлялись и появлялись из-под воды – в итоге их оказалось около 40 особей.
Косатки, конечно, тут же были забыты, и вот мы уже на полной скорости несемся к плавунам. Они вели себя очень интересно – всплывая, многие из них били хвостами, выставляли головы, некоторые выпрыгивали из воды на полкорпуса, как бы ударяя кого-то головой и туловищем. Некоторые выставлялись из воды дугой и с силой заваливались немного боком, как бы притапливая соседа. В общем, мы застали момент активной социальной жизни. Вскоре они разошлись на несколько групп, которые выходили попеременно, сбивая нас с толку, – прежде чем мы это поняли, успели изрядно поездить туда-сюда. Пока мы с ними работали, день начал клониться к закату, но плавуны были такими хорошими, что мы не могли найти в себе силы бросить их, пока не стало слишком темно, чтобы снимать (и то после этого мы еще некоторое время постояли, записывая их щелчки и свисты). На наше счастье, погода так и не испортилась, так что домой мы неслись по гладкому морю на полной скорости, но все равно в бухту пришли уже в полной темноте, в 10 вечера, проведя в море 12 часов.
Море вокруг Командорских островов кишит жизнью, а вот на суше единственный аборигенный вид млекопитающих – это песец. В отличие от материковых, имеющих в основном белую или серую окраску и в целом довольно изящных и гармоничных, командорские песцы обычно бурые или коричневые (хотя в маркетинговых целях обычно называются голубыми), а выглядят нередко так, будто тяжело больны и вот-вот сдохнут, особенно в начале лета, когда зимняя шерсть лезет клочьями. По отношению к людям у них есть две противоположные стратегии. Одни песцы панически боятся человека и убегают, едва заметив его на горизонте. Другие человека не боятся вовсе и совершенно игнорируют его присутствие, кроме тех случаев, когда у них возникает подозрение, что у того может быть при себе что-то съестное. В 2008 году, во второй год нашей работы на острове, возле домика постоянно крутился один из таких песцов, клочной из-за недовылинявшей шерсти; мы назвали его Кутей. Время от времени мы оставляли ему недоеденные остатки обеда или ужина, и, поскольку добрые дела не должны оставаться безнаказанными, в один прекрасный день он прокрался на кухню и спер целый шмат сала. В последующие годы песцы тоже не обходили нас своим вниманием – стоило по недосмотру оставить что-то на улице или просто повесить рыбу сушиться, всеми правдами и неправдами они старались урвать желанный кусок. Как-то раз мы поймали небольшого палтуса и повесили его на ночь довольно высоко на гвоздь, вбитый в стену избы. Наутро нижняя половина палтуса была обгрызена, а рубероид на стенке весь исцарапан когтями – похоже, песец подпрыгивал, хватался зубами за рыбину и жевал ее, вися и пытаясь упереться лапами в стену. В другой раз мы повесили разделанную рыбу сушиться на веревке, растянутой между столбами. Вскоре появилась песчиха, которая, ничуть не смущаясь, прямо у нас на глазах попыталась допрыгнуть до рыбы, а потом, убедившись в тщетности своих усилий, подошла к столбу, схватилась за свисавший с него кончик веревки и начала дергать с таким упорством, что наверняка добилась бы своего, если бы мы ее не прогнали.
Помимо песцов, на острове Беринга обитает еще несколько видов млекопитающих, вольно или невольно завезенных людьми. Самый заметный среди них – северные олени, которых специально заселили на остров для пропитания местных жителей. По долинам рек живут американские норки, предки которых много лет назад сбежали со зверофермы. А самые неприятные поселенцы – это два вида грызунов: красная полевка и вездесущая серая крыса. Крысы удивительным образом расселились по всему острову и встречаются даже в отдаленных бухтах, включая Полуденную. В разбросанных по острову домиках они портят и растаскивают припасы, гадят, шумят и создают массу неудобств двуногим сожителям. Как и на материке, самое действенное средство от крыс – это кошка. Со временем своя кошка появилась и у нас.
Ямаха была настоящей алеутской кошкой с тяжелым детством. Известные нам события ее жизни начались с того, что алеуты нашли ее на свалке. Свалка в Никольском находится в паре километров от села, прямо в тундре, – весь мусор туда просто привозят и бросают. В самом селе помоек нет (ну, то есть по замыслу нет – на самом-то деле мусора там повсюду разбросано немало), а отходы пару раз в неделю собирает специальный трактор – он медленно ездит между домами и сигналит, и все, кто успел, выбегают из подъездов с мешками мусора и бросают в кузов. Кто не успел – ждут следующего раза или вывозят мусор на свалку самостоятельно.
Ну так вот, приехав в очередной раз на свалку, местный алеут обнаружил там истошно орущего совсем еще маленького черного котенка (способность истошно орать, не прерываясь, на протяжении многих часов, которая спасла Ямахе жизнь, оставалась ее характерной чертой долгие годы). Он отвез котенка на пирс, где команда алеутов как раз трудилась над приведением в божеский вид небольшого металлического катера под названием «Везучий» (в народе «Везунчик»). Там кошечку подкармливали прошлогодней соленой горбушей, но потом «Везунчик» спустили на воду, и она перебралась из алеутского сарая под вагончик, принадлежащий Леониду Палычу – капитану никольской баржи. Леня, сын Палыча, и предложил нам котенка в какой-то очередной наш приезд в Никольское. У нас в домике в Полуденной тогда как раз хозяйничала крыса, так что кошка была нам очень нужна, пусть даже сама она размером была тогда не сильно крупнее крысы. Мы посадили орущего котенка в кабину катера и выдали ему кусок сырого гольца, пойманного несколько дней назад, который возили с собой в качестве наживки на случай морской рыбалки. Истошное мяуканье тут же сменилось утробным урчанием, напоминающим рычание уменьшенного в сто раз тигра. Тщедушный котенок вцепился в гольца и начал его жевать, всасывая куски внутрь себя и не разжимая при этом зубов, чтобы рыбу ненароком не отняли. Всю обратную дорогу психическое состояние заморыша колебалось между паникой от пребывания в страшной, незнакомой грохочущей и качающейся кабине и сосредоточенностью на том, чтобы сожрать гольца, не выпуская его изо рта. Когда мы наконец приехали в Полуденную и отнесли кошечку в дом, она сразу же заснула, обессиленная, свернувшись калачиком на чьем-то спальнике.
Свою основную функцию кошка выполнила мгновенно и на 100 процентов – крысу мы больше не видели и не слышали, она то ли ушла в тундру, то ли повесилась с горя, учуяв появление своего естественного врага. Кошечка оказалась очень ласковой, она постоянно старалась залезть на руки (а лучше на голову) и трогательно пыталась сосать и когтить мой шерстяной свитер, наверное напоминавший ей чем-то материнский бок. Кроме способности истошно орать, у нее обнаружилась способность громко мурчать – настолько громко, что мы несколько раз путали ее мурчание с далеким звуком лодочного мотора и выходили с биноклем наружу поглядеть, кого там еще принесло. В связи с этим кошка получила имя Ямаха (так как Судзуки и Тохатсу звучали несколько хуже).
На экспедиционном пайке Ямаха росла как на дрожжах, но не обходила своим вниманием и обитавших в тундре вокруг домика полевок. Уезжая, мы оставили ее на зиму в Никольском, а следующим летом снова взяли в Полуденную, чтобы пугать крыс. К тому времени она изрядно растолстела и обнаглела (хотя скромностью не отличалась и в детстве). Одним из ее любимых занятий стало входить и выходить через окно рядом с нашими нарами. Особенно нравилось ей делать это посреди ночи. После долгого скучного дня, когда все работали с китами в море, оставив бедную кошечку одну, она просыпалась в час ночи и начинала орать у окна, требуя, чтобы ее выпустили. Ванюха сквозь сон высовывал руку из спальника, открывал окно, выпускал кошку и закрывал его. Через минуту Ямаха начинала орать снаружи, требуя впустить ее обратно. Как только ее требование бывало удовлетворено, походив по нашим спящим телам, она снова начинала орать, чтобы ее выпустили. Так могло продолжаться довольно долго.
На вторую зиму мы снова оставили ее в Никольском нашей знакомой, но в октябре кошка пропала, и мы очень переживали, пока она не вернулась месяц спустя. Ямаха стала нам дорога, так что после третьего лета в Полуденной мы решили забрать ее в Москву. Никаких приспособлений для этого, кроме кошачьей шлейки с поводком, у нас не было, и в самолет Никольское – Петропавловск мы несли ее на руках, понадеявшись на ее крепкую психику. Это было ошибкой.
Сначала она спокойно спала у меня на коленях, но, когда самолет стал взлетать, шум моторов привел ее в панику, глаза округлились, и она начала орать. Но это было еще полбеды. Мы сидели на самых передних сиденьях, прямо за кабиной пилотов, а пилоты не закрыли с нашей стороны дверь, так что с моего места была видна часть кабины. Когда паника охватила Ямаху целиком и полностью, она совершила отчаянный рывок к тому, что казалось ей спасительным выходом, а на самом деле было окном кабины пилотов. Я успела схватить ее в полете, заработав несколько глубоких царапин. Не знаю, что было бы, если бы она вырвалась и запрыгнула к пилотам, – скорее всего, этот случай вошел бы в историю как самая нелепая в мире авиакатастрофа, если, конечно, остался бы в живых хоть кто-нибудь, кто смог бы об этом рассказать.