На следующее утро мы первым делом поехали в сторону Румилета в надежде, что косатки еще там. Они не подвели – навстречу нам вырос целый частокол плавников. Такой большой группы мы здесь еще не видели – для плотоядных косаток это редкость. Казалось, все сенявинские косатки собрались на какой-то косаточий праздник: здесь были и вчерашние четверо, и троица из самцов и «другого», которую мы видели за пару недель до этого, а также какая-то новая самка с детенышем и подростком. Правда, ничего интересного они не делали – просто медленно плыли тесной группой к центру пролива, будто бы отдыхая. Похоже, мы пропустили что-то интересное – ночью к четверке, донимавшей горбачей, присоединились сородичи, и не исключено, что таким составом они могли добыть и съесть кого-то крупного. Мы сфотографировали отдыхающую группу, после чего начался дождь, и нам пришлось возвращаться домой, так и не узнав причины этого массового сборища.
В один из дней в начале сентября, возвращаясь на кордон после работы с горбачами, мы издалека увидели в тундре множество движущихся точек. Вблизи стало понятно, что это северные олени. Многотысячное стадо разбрелось по долине, а возле устья речки, чуть поодаль от кордона, виднелся ГТС – гусеничный вездеход с крытым кузовом, на котором приехали пастухи. Оленеводство до сих пор распространено на Чукотке, оно пережило и советскую коллективизацию, и лихие 90-е. Традиция разведения домашних оленей появилась у чукчей не так давно, всего несколько сотен лет назад: они переняли ее у соседних народов, а до этого просто охотились на диких. Стадо из нескольких тысяч голов способно обеспечить безбедное существование нескольких семей, что делало такой образ жизни довольно привлекательным по сравнению с непредсказуемой судьбой охотников, у которых изобилие то и дело сменялось голодом. Но легкой жизнью разведение оленей не назовешь: пастухам приходится постоянно двигаться вслед за стадом, так как олени быстро выедают и выбивают всю окрестную растительность, и им нужно все время перемещаться. Раньше оленеводы кочевали пешком, перевозя свой скарб и сложенные яранги на оленьих упряжках, а сейчас обычно пользуются вездеходами, в которых зачастую и живут, хотя нарты и яранги кое-где тоже до сих пор в ходу.
Вечером того дня Леша постучался в наш балок и выдал нам целый тазик оленьего мяса – пастухи устроили выбраковку, забив несколько хромых оленей. Остаток дня Оля провела за жаркой и варкой неожиданно свалившегося на нас щедрого подарка. Обычно в экспедиции в качестве белковой пищи мы берем с собой тушенку, и за все эти годы она нам так осточертела, что свежее мясо в неограниченных количествах стало настоящим праздником – мы ели его на ужин и на завтрак и брали с собой в море, приправив собранными вокруг кордона кисловатыми ягодами брусники.
Еще один экзотический деликатес, который нам довелось попробовать благодаря щедрости местных жителей, – это так называемый мантак, кожа и жир серого кита. Когда-то, много лет назад, меня пытались угостить им на Камчатке, но тогда я придерживалась строгих принципов и отказалась от этого варварского, как мне тогда казалось, блюда. Но с тех пор многое изменилось у меня в голове, консеквенциализм пришел на смену деонтологии, и вместо свода правил я стала руководствоваться последствиями своих действий. Едва ли убитому киту станет хуже, если я съем мантак, подумала я и смело отправила в рот первый кусок. Оказалось, вкусно.
Каждый год на Чукотке коренные жители – чукчи и эскимосы – убивают несколько десятков серых китов. Туши вытаскивают на берег и разделывают, мантак и мясо едят сами или кормят ими животных. Эта практика вызывает бурное возмущение у зоозащитников, которые ругают китобоев и требуют немедленно прекратить жестокий промысел и перейти на питание куриными окорочками из супермаркета, а лучше и вовсе стать вегетарианцами. Когда-то и мне казалось, что в современном мире нет нужды убивать китов, но с годами до меня постепенно начало доходить, что реальный мир несколько сложнее, чем кажется, когда сидишь у экрана компьютера в большом городе.
На Чукотку продукты попадают сложным и долгим путем; те немногие, что доживают до конца пути, не протухнув и не заплесневев, стоят как обед в мишленовском ресторане. Зимой, когда навигация закрыта, большей части продуктов просто нет, так что питаться приходится собственными запасами. Зверобойный промысел на Чукотке – это не дань традициям предков и не блажь зажравшихся бюргеров, это самая настоящая охота ради выживания; ее не стоит ни демонизировать, как это делают зоозащитники, ни романтизировать, как пропагандисты. Убийство китов – жестокое и кровавое занятие, кто бы им ни занимался: люди или другие хищники, но протестовать против чукотского аборигенного промысла – это все равно что пытаться запретить косаткам охотиться. Хотя чукчи и эскимосы пользуются электричеством, ездят на автомобилях и звонят друг другу по мобильникам, во многом они остались такими же детьми природы, какими были всегда. Они легкомысленны и непосредственны, как живущие с ними бок о бок косатки и медведи, и столь же мало приспособлены к жизни в современном западном обществе.
Одна из достопримечательностей национального парка «Берингия», тесно связанная с аборигенным китобойным промыслом, – так называемая «китовая аллея». Я слышала об этом месте задолго до того, как попала на Чукотку, и представляла себе его как длинную вереницу выбеленных ветрами китовых костей, вертикально вкопанных в землю парами через равные промежутки, – тогда это действительно напоминало бы аллею. Когда мы под конец экспедиции наконец выбрали время доехать до «китовой аллеи», выяснилось, что реальность значительно прозаичнее: вертикальных китовых челюстей там было всего несколько штук, кое-как воткнутых в землю под разными углами и разбавленных разбросанными вокруг полурассыпавшимися от старости китовыми черепами. Честно говоря, современные «китовые кладбища» – скопления скелетов в местах, где добытых китов вытаскивают на берег и разделывают, – выглядят гораздо более впечатляюще.
«Китовая аллея» датируется XIV–XVI веками и относится к эскимосской культуре, но для чего она была воздвигнута, никто точно не знает. Археологи считают это место святилищем, но ни у самих эскимосов, ни у чукчей воспоминаний об этом не сохранилось. Самое забавное, что всего в двухстах метрах от «китовой аллеи» вплоть до середины прошлого века находился эскимосский поселок Секлюк, но ни местные жители, ни команды заходивших сюда судов не обращали внимания на достопримечательность – ну торчат кости и торчат, мало ли зачем. С «аллеей» не было связано никаких легенд и преданий; эскимосы, которые обычно бережно и почтительно относятся к могилам и остаткам жилищ своих предков, использовали вкопанные в землю челюсти китов как мишени для стрельбы, а матросы причаливших в бухте судов крепили на них канаты.
Между тем экспедиция наша подходила к концу. Чтобы попасть в Провидения, нам нужно было сначала дойти на лодке до кордона в вершине бухты Румилет, а оттуда добраться по грунтовой дороге до самого поселка. В условленный день мы стартовали из бухты Гильмымыль двумя лодками: в наш «Зодиак» все оборудование не влезло, поэтому Леша вез остальное барахло на нацпарковской моторке. В Румилете нас уже ждал «Трэкол» – вездеход на шести огромных пузатых колесах. Дорога до Провидения идет сначала по долине, а потом забирается в сопки. «Трэкол» осторожно преодолел первый перевал, сложенный из крупных камней, и мы попали в мир щебенки. Казалось, мы очутились то ли на Марсе, то ли на великанской стройплощадке, – кругом, сколько хватало глаз, были большие и маленькие кучи щебенки, из нее была сложена дорога, даже опора щита с надписью «Национальный парк “Берингия”» была вставлена в бочку с щебенкой. Тысячелетия назад ледник, сползавший в море из центра полуострова, вспахал лежавшие на его пути скалы, растерев их до мелких камешков и породив известную в народе шутку, что Чукотка является самым большим в мире месторождением щебня.
Работа в проливе Сенявина оказалась такой плодотворной, что мы решили вернуться туда снова следующим летом. Правда, балок в бухте Гильмымыль оказался занят – там жили строители, собиравшие дом для туристов, поэтому нам пришлось поселиться в маленьком вагончике «Берингии» в бухте Румилет. Поначалу мы не придали этому большого значения: Румилет так Румилет, расстояние оттуда до прошлогоднего скопления почти такое же, как из Гильмымыля, а к сентябрю киты заходили и в саму бухту. Правда, прибыв на место и обнаружив, что вагончик рассчитан на двоих (нас было трое), а таких излишеств, как туалет, на этом кордоне вовсе не предусмотрено, мы несколько приуныли. Да и местность была совсем не та, что в Гильмымыле, – вагончик стоял на длинной голой галечной косе, с одной стороны море, с другой – лагуна. Ни тундры с евражками, ни грибов, ни ягод. Особый комизм ситуации придавало то, что я в то время как раз читала «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”» Чарльза Дарвина и через пару дней после заселения на кордон мне встретилась там фраза: «Никто в здравом уме не выберет местом своего поселения узкую косу из галечника». Эта фраза прекрасно описывала наше настроение на тот момент.
Но хуже всего оказалось то, что это место было для местных жителей чем-то вроде вокзала под открытым небом. На другой стороне пролива Сенявина расположено чукотское село Янракыннот, из которого местные жители добираются до Провидения через Румилет – сначала на лодке, а потом по грунтовке на машине. Так как в Румилете мобильник не ловит, а чукчи не отличаются пунктуальностью, то стыковки между лодкой и машиной нередко длятся несколько часов, и непосредственные аборигены частенько заглядывали к нам в гости, особенно если снаружи лил дождь или дул сильный ветер. Первое время это было даже интересно, но очень быстро такие посещения превратились в тягостную рутину.
Через день после заброски мы собрали лодку и отправились на поиски горбачей. Пройдя весь Румилет, внимательно глядя по сторонам, мы не встретили ни одного. Место скопления, где год назад вода бурлила от китов, тоже выглядело пустым. Мы растерянно поездили взад-вперед и через полчаса наконец наткнулись на пару, потом нашли еще нескольких, но все это выглядело довольно жалко по сравнению с прошлогодним изобилием.