мои чувства! Однако я до последнего дюйма был именно тем джентльменом, которым ты меня знаешь. Вместо того чтобы флиртовать в ответ, я сказал:
– И каково ваше первое впечатление от этого молодого человека? Не совсем отрицательное?
– Только отчасти.
На лице у нее я видел капельки пота, выступившего из-за подъема по лестнице, видел ее губы и тонкие, очень тонкие волоски на верхней губе.
– Это высокий, смуглый, красивый музыкант-иностранец?
Она фыркнула.
– Он… высокий, да; смуглый, очень даже; он красив, хоть и не настолько, как сам полагает, но, скажем так, может притягивать взгляд; он музыкален, изумительно; и он до мозга костей иностранец. Замечательно, как много вам о нем известно! За ним вы тоже шпионите, когда он проходит через Минневатер-парк?
Мне пришлось рассмеяться. Ей тоже.
– Роберт, я чувствую… – Она застенчиво на меня посмотрела. – Вы опытны. Да, кстати, можно мне называть вас Робертом?
Я сказал, что этому самое время.
– Мои слова… не совсем уместны. Вы не сердитесь?
Нет, сказал я, отнюдь нет. Удивлен, польщен, но совсем не сержусь.
– Я вела себя с вами так враждебно. Но надеюсь, что мы сможем начать все сначала.
Ответил, что да, разумеется, мне бы тоже этого хотелось.
– С самого детства, – сказала Е., отворачиваясь, – я думаю об этом балконе как о своем собственном бельведере, из сказок «Тысячи и одной ночи». Я часто поднимаюсь сюда в это время, после занятий. Я, понимаете ли, владычица Брюгге. Все горожане – мои подданные. А ван де Вельде – мои шуты. Я могу приказать, и им отрубят головы.
И вправду, она – очаровательное создание. Кровь моя воспламенилась, и меня охватил позыв запечатлеть на устах владычицы Брюгге долгий поцелуй.
Дальше дело не пошло; в узкий дверной проход протиснулся целый рой инфернальных американских туристов. Полный глупец, я притворился, что был там не с Евой. Смотрел на вид, открывавшийся с другой стороны, пытаясь смотать обратно размотавшийся внутри меня клубок. Когда Работяга объявил, что смотровая площадка вскоре будет закрыта, Ева уже исчезла оттуда. В своей всегдашней манере. Спускаясь, опять забыл пересчитать ступеньки.
В кондитерской Ева помогала самой маленькой из в. д. В. с кошачьей колыбелькой. Мадам ван де Вельде обмахивалась меню и вместе с Мари-Луизой вкушала boule de l’Yser[57], между делом обсуждая одеяния прохожих. Ева избегала моего взгляда. Чары были развеяны. Мари-Луиза, напротив, искала случая заглянуть мне в глаза, маленькая телка с чувственным взором. Потрусили обратно, к дому в. д. В., где, аллилуйя, ждал Хендрик со своим «коули». Ева кивнула мне на прощание в дверном проеме – оглянулся и увидел ее улыбку. О блаженство! Вечер был золотистым и теплым. Всю дорогу до Неербеке видел перед собой лицо Евы, пересеченное одной-двумя прядями волос, поднятых ветром. Только без этой омерзительной ревности, Сиксмит. Сам знаешь, как оно бывает.
И. учуяла сердечное согласие между Евой и мной, и ей это нисколько не нравится. Прошлой ночью я вообразил, что подо мной лежит Ева, а не ее мать. Крещендо последовало буквально через несколько тактов, на целую часть раньше, чем у И. Могут ли женщины определять воображаемые измены? Спрашиваю потому, что она с изумительной интуицией выдала мне вот такое нежное предостережение:
– Хочу, чтобы ты кое-что хорошенько запомнил, Роберт. Если ты хоть когда-нибудь дотронешься до Евы, я об этом узнаю, и тебе несдобровать.
– Я об этом и не помышлял, – солгал я.
– На твоем месте я об этом даже и не мечтала бы, – предупредила она.
Не мог оставить это без ответа.
– Почему, черт возьми, ты думаешь, что я положу глаз на твою нескладеху-дочь?
Она фыркнула точно так же, как Ева на своем бельведере.
Зедельгем,
24-X-1931
Сиксмит,
где, черт побери, твой ответ? Слушай, я тебе многим обязан, но если ты думаешь, что я буду терпеливо ожидать твоих писем, то, боюсь, ты жестоко ошибаешься. Все это совершенно мерзко, так же, как мерзок мой отец-лицемер. Я мог его погубить. Он погубил меня. Предвкушать конец света – самое древнее развлечение человечества. Дондт прав, лопни его бельгийские глаза, лопни все бельгийские глаза вообще. Адриан был бы по-прежнему жив, если бы «отважной маленькой Бельгии» никогда не существовало. Кто-то должен превратить эту карликовую страну в огромное глубокое озеро и швырнуть в него изобретателя Бельгии, а к ногам привязать «минерву»{189}. Если всплывет, значит виновен. Ткнуть бы раскаленной добела кочергой в проклятые глаза моего отца! Назови хоть одного. Давай, назови хоть одного известного бельгийца. У него больше денег, чем у Ротшильда, но заплатит ли он мне еще один фартинг? Ничтожно, как это все ничтожно! Насколько это по-христиански – выставить меня из дому, не отписав на мое имя ни единого шиллинга? Утонуть – это для него слишком хорошо. Да, боюсь, что Дондт прав. Мир не вылечивается от войн, а добивается лишь передышки на несколько лет. Временная ремиссия. Конец – вот чего мы хотим, так что, боюсь, Конец и есть то, чего мы добьемся. Так-то. Положить это на музыку. Тамбурины, цимбалы и миллион труб, если будешь так любезен. Платить старому ублюдку своей собственной музыкой! Это меня убивает.
Зедельгем,
29-X-1931
Сиксмит,
Ева. Потому что ее имя – синоним соблазна: что проникает ближе всего к самому сокровенному в мужчине? Потому что ее душа плещется у нее в глазах. Потому что я грежу о том, как крадусь через складки бархата в ее комнату, вхожу, так – так – так мягко напеваю ей некую мелодию, а ее босые ступни стоят на моих, ее ухо прижато к моему сердцу, и мы вальсируем, словно марионетки. После этого целуемся, она говорит: «Vous embrassez comme un poisson rouge!»[58] – и в залитых лунным светом зеркалах мы влюбляемся в свою молодость и красоту. Потому что на протяжении всей моей жизни изощренные идиотки возлагали на себя задачу понимать меня, лечить меня, но Ева знает, что я есть terra incognita[59], и исследует меня не спеша, так же, как это делал ты. Потому что она стройна, как мальчик. Потому что от нее исходит запах миндаля и луговой травы. Потому что, когда я подтруниваю над ее мечтой стать египтологом, она пинает меня под столом по лодыжке. Потому что она заставляет меня думать о чем-то ином, нежели я сам. Потому что она предпочитает рассказы о путешествиях сэру Вальтеру Скотту{190}, а Билли Майерля{191} – Моцарту, и ей неведомо, чем отличается до мажор от мажордома. Потому что я, только я, вижу ее улыбку за миг до того, как она появляется на лице. Потому что императора Роберта не назовешь хорошим человеком – лучшая его часть ушла в музыку, нигде не исполняемую, – и все же она одаривает меня этой редчайшей из улыбок. Потому что мы вместе слушаем козодоев. Потому что смех фонтанирует у нее из макушки и рассыпается в утреннем свете. Потому что такой человек, как я, не имеет никаких дел с субстанцией, именуемой «красотой», – и все же она тут как тут, в звуконепроницаемых каморах моего сердца.
Отель «Ле Рояль»,
Брюгге,
6-XI-1931
Сиксмит,
разводы – это оч. хлопотные предприятия, но у нас с Эйрсом все было закончено в один день. Всего лишь вчера утром мы работали над вторым действием его амбициозной лебединой песни. Он объявил о новом подходе к нашему Сочинительству:
– Фробишер, сегодня я хотел бы, чтобы ты выдал несколько тем для той части, которая в тональности Severo[60]. Что-нибудь типа кануна войны в ми миноре. Стоит одной из них привлечь мое внимание, как я займусь этой темой и разовью ее потенциал. Понял?
Понять-то я понял. А вот понравиться мне это не понравилось, ничуть. Научные работы пишутся в соавторстве, да, и композитор может работать с музыкантом-виртуозом – как Элгар с У. Х. Ридом, – но писать в соавторстве симфоническое произведение? Оч. сомнительная идея, и я сказал об этом В. Э. в выражениях, не допускающих двоякого толкования. Он поцокал языком.
– Я не говорил о «соавторстве», парень. Ты собираешь сырой материал, а я перерабатываю его по своему усмотрению.
Это меня нисколько не переубедило. Он стал выговаривать:
– У всех Великих были подмастерья, которые этим занимались. Иначе как Бах выдавал бы каждую неделю по новой мессе?
Вроде бы мы жили в двадцатом веке, когда я в последний раз оглядывался по сторонам, парировал я. Слушатели платят, чтобы услышать того композитора, чье имя стоит в программе. Они не платят денег за Вивиана Эйрса только затем, чтобы получить Роберта Фробишера. В. Э. очень разволновался.
– Они тебя не получат! Они получат меня! Ты не слушаешь, Фробишер. Ты занимаешься топорной работой, я оркеструю, я аранжирую, я шлифую.
«Топорная работа» вроде моего «Ангела Монса», отнятого под дулом пистолета ради адажио в блистательном финальном монументе Эйрса? Плагиат можно рядить в любое платье, но он все равно остается плагиатом.
– Плагиат? – Эйрс не повышал голоса, но костяшки его пальцев, сжимающих трость, побелели. – В минувшие дни – когда ты был благодарен мне за обучение – ты называл меня одним из величайших ныне живущих композиторов Европы. А значит, и всего мира. Зачем же такому художнику заниматься плагиатом у подражателя, который, напомню, не смог даже получить степень бакалавра в колледже для смертельно привилегированных? Ты недостаточно голоден, парень, вот в чем твоя проблема. Ты – всего лишь Мендельсон, передразнивающий Моцарта.