– Не было бы счастья… – сказал Сиксмит.
– Остальное вы, наверное, знаете. Освещал события в Корее для «Иллюстрейтид плэнет», потом стал представителем «Вест-кост геральд» в Латинской Америке. Отправился во Вьетнам, чтобы писать о сражении при Ап-Баке, и оставался в Сайгоне вплоть до первого своего коллапса, который случился в марте. Это просто чудо, что брак моих родителей продлился столько лет, – знаете, самое долгое время, что я провела с ним вместе, приходится на апрель – июль этого года, когда он лежал в хосписе. – Луиза спокойна. – Мне, Руфус, хронически его недостает. Все время забываю, что он умер. Все время думаю, что он отправился куда-то по заданию и на днях прилетит обратно.
– Должно быть, он гордился тем, что вы пошли по его стопам.
– Увы, Луиза Рей – это не Лестер Рей. Я растратила годы на бунтарство, я изображала из себя поэтессу и работала в книжной лавке на Энгельс-стрит. Позерство мое никого не убеждало, мои стихи оказались «настолько лишены содержания, что их даже не назвать плохими», – так сказал Лоренс Ферлингетти{53}, – а книжная лавка разорилась. Так что до сих пор я всего лишь веду колонку в журнале. – Луиза трет свои усталые глаза, вспоминая прощальный залп Ричарда Ганги. – Никаких материалов из горячих точек и премий за них. Питала большие надежды, когда поступила в «Подзорную трубу», но ехидные сплетни о вечеринках со знаменитостями – это наивысшее, чего я пока достигла на отцовском поприще.
– Да, но эти ехидные сплетни хорошо изложены?
– Эти ехидные сплетни изложены отлично.
– Что ж, тогда пока еще рано стенать о даром растраченной жизни. Простите, что я похваляюсь своей опытностью, но у вас и понятия нет о том, что представляет собой даром растраченная жизнь.
– Хичкок любит быть в центре внимания, – говорит Луиза, которую теперь все больше беспокоит мочевой пузырь, – но терпеть не может давать интервью. Он не ответил на мои вопросы, потому что как следует их не расслышал. Его лучшие фильмы, сказал он, похожи на вагончики, несущиеся по американским горкам: тем, кто в них едет, страшно до потери пульса, но под конец они выходят наружу, хихикая и стремясь проехаться снова. Я заявила великому и ужасному, что ключом интереса к вымышленным ужасам является их изоляция или сдерживание: пока мотель «Бейтс»{54} отсечен от нашего мира, нас тянет заглянуть внутрь, словно в огражденное стеклом обиталище скорпиона. Но фильм, показывающий, что весь мир и есть мотель «Бейтс», это… что-то вроде Бухенвальда, антиутопии, депрессии. Мы готовы опустить кончики пальцев в хищную, безнравственную, обезбоженную вселенную – но только кончики пальцев, не более того. Хичкок на это ответил так, – Луиза перевоплощается, что удается ей выше среднего, – «Я голливудский режиссер, юная леди, а не Дельфийский оракул». Я спросила, почему в его фильмах никогда не увидишь Буэнас-Йербаса. Хичкок ответил: «Этот город сочетает в себе худшие черты Сан-Франциско с худшими чертами Лос-Анджелеса. Буэнас-Йербас – это город, выпадающий из пространства». Он все время сыпал подобными остротами, обращаясь не ко мне, а к потомству, чтобы когда-нибудь на званом обеде будущего можно было сказать: «Это, знаете ли, одно из высказываний Хичкока!»
Сиксмит выжимает свой платок, насквозь пропитанный потом.
– В прошлом году я со своей племянницей смотрел в кинотеатре «Шараду». Это его фильм, Хичкока? Она заставляет меня смотреть такие вещи, чтобы я не стал слишком уж «добропорядочным». Мне очень понравилось, но племянница сказала, что у Одри Хепберн «одна извилина, и та прямая». Забавное выражение.
– «Шарада» – это где сюжет вертится вокруг марок?{55}
– Искусственная головоломка, да, но все триллеры без искусственности просто зачахли бы. То, что Хичкок сказал о Буэнас-Йербасе, напомнило мне замечание Джона Ф. Кеннеди о Нью-Йорке. Знаете? «Большинство городов – это существительные, но Нью-Йорк – это глагол». Интересно, а чем мог бы быть Буэнас-Йербас?
– Цепочкой прилагательных и союзов?
– А может, словом-паразитом?
– Меган, моя обожаемая племянница. – Руфус Сиксмит показывает Луизе фотографию покрытой бронзовым загаром молодой женщины и себя самого, выглядящего более крепким и здоровым. Снимок сделан возле залитого солнцем причала. Фотограф сказал что-то смешное как раз перед тем, как щелкнуть затвором. Их ноги свисают над форштевнем небольшой яхты под названием «Морская звезда». – Это моя старая посудина, реликт тех дней, когда я был подвижнее.
Луиза вежливо хмыкает, мол, он не так уж и стар.
– Нет, правда. Если бы я теперь вздумал отправиться в серьезное путешествие, мне пришлось бы нанять небольшую команду. Я все еще провожу на «Звезде» многие выходные, слоняюсь по причалу, немного думаю, немного работаю. Меган тоже любит море. Она прирожденный физик. Математическое мышление гораздо лучше, чем когда-либо было у меня, к огорчению ее матери. Мой брат женился на матери Меган отнюдь не из-за ее мозгов, как это ни прискорбно. Она ведется на фэн-шуй, или «И Цзин»{56}, или еще на какое-нибудь наимоднейшее мумбо-юмбо с гарантией мгновенного просветления. Но у Меган превосходный ум. Чтобы получить ученую степень, она провела год в моем старом кембриджском колледже. Женщина, в колледже Кая! А сейчас заканчивает радиоастрономическое исследование на этих огромных блюдцах, что установлены на Гавайях. Пока ее мать и отчим до хрустящей корочки поджариваются на пляже во имя Праздности, мы с Меган сидим в баре и бьемся над уравнениями.
– А свои дети у вас есть, Руфус?
– Я всю жизнь был женат на науке. – Сиксмит меняет тему. – Гипотетический вопрос, мисс Рей. Какую цену вы заплатили бы – как журналистка, я имею в виду, – чтобы защитить свой источник?
Луиза отвечает не задумываясь:
– Если бы я верила в правдивость его информации? Любую.
– Как, например, насчет тюрьмы за оскорбление суда?
– Если дойдет до этого, то я готова.
– А будете ли вы готовы… поставить под угрозу собственную безопасность?
– Ну… – На этот раз Луиза призадумывается. – Думаю… я была бы обязана.
– Обязана? Как так?
– Мой отец ради своей журналистской честности не боялся ни мин-ловушек, ни генеральского гнева. Было бы насмешкой над его жизнью, если бы его дочь пошла на попятную при малейшем запахе жареного.
«Скажи ей». Сиксмит открывает рот, чтобы рассказать ей обо всем – об отмывании денег в Приморской корпорации, о шантаже, о коррупции, – но лифт без всякого предупреждения дергается и, погромыхивая, возобновляет спуск. Пассажиры щурятся от вспыхнувшего света, и Сиксмит обнаруживает, что его решимость рушится. Стрелка описывает обратный круг вплоть до первого этажа.
Воздух в вестибюле кажется свежим, как горная вода.
– Я позвоню вам, мисс Рей, – говорит Сиксмит, когда Луиза протягивает ему его трость. – Скоро.
«Нарушу я это обещание или сдержу?»
– Знаете что? – говорит он. – У меня такое чувство, словно я знаком с вами не полтора часа, а долгие годы.
В глазах мальчика плоский мир предстает изогнутым, объемным. Хавьер Мозес листает альбом с марками под лампой с абажуром на гибком кронштейне. Вереница эскимосских лодок на марке, выпущенной в Аляске, новые гавайские хонки на специальном пятидесятицентовом выпуске, колесный пароход, взбивающий чернильные воды Конго. В замке поворачивается ключ, и в дверь устало входит Луиза Рей, сбрасывая в кухоньке туфли. Обнаруживая у себя мальчика, она раздражается.
– Хавьер!
– О, приветик!
– Нечего тут разбрасываться «о, приветиками». Ты ведь обещал больше никогда не прыгать по балконам! Что, если кто-то сообщит копам о взломщике? Что, если ты поскользнешься и упадешь?
– Тогда просто дай мне ключ.
Луиза стискивает руки, словно душит невидимую шею.
– Я не могу оставаться спокойной, зная, что одиннадцатилетний мальчишка будет врываться ко мне в квартиру всякий раз, когда… – «твоей мамы всю ночь нет дома» Луиза озвучила иначе, – по ТВ не показывают ничего интересного.
– Тогда почему ты не закрываешь окно в ванную?
– Потому что если ты перепрыгиваешь через эту щель, то хуже только одно: перепрыгнешь – и не сможешь забраться внутрь.
– В январе мне будет двенадцать.
– Никакого ключа.
– Друзья дают друг другу ключи.
– Только не тогда, когда одному из них двадцать шесть, а другой все еще в пятом классе.
– Ну а почему ты вернулась так поздно? Встретила кого-нибудь интересного?
Луиза вспыхивает.
– Застряла в лифте – электричества не было. И вообще, мистер, это не твое дело. – Она включает верхний свет и видит на лице у Хавьера ярко-красную полосу. – Что за… что случилось?
Мальчик вскидывает взгляд на стену, затем возвращается к маркам.
– Это Человек-волк?
Хавьер мотает головой, складывает вдвое тонкую бумажную полоску и облизывает ее с обеих сторон.
– Вернулся этот парень, Кларк. Мама всю неделю работает в отеле в ночную, вот он ее и ждет. Он расспрашивал меня о Человеке-волке, и я сказал, что это не его дело. – Хавьер прижимает бумажную петельку к марке. – Да и не болит совсем. Я уже помазал чем надо.
Рука Луизы уже лежит на телефоне.
– Только не звони маме! Она прибежит домой, будет большая драка, а из отеля ее уволят, как в прошлый раз. И как в позапрошлый.
Луиза задумывается, кладет трубку на место и направляется к двери.
– Не ходи туда! У него крыша течет! Он разозлится и все у нас поразбивает, а потом нас или выселят, или чего-нибудь еще! Пожалуйста!
Луиза отворачивается и глубоко вздыхает.
– Какао будешь?
– Да, пожалуйста.
Мальчик настроен не заплакать, но от этого усилия у него сводит челюсти