Нет. Он поморгал на нас, дернул самого себя кверху за шнурки собственных найков, чихнул, ахнул – и погрузился в Свой Постамент. Дети визгливо рассмеялись. Я поняла, что Папа Сон был всего лишь игрой света. Как могла пустопорожняя голограмма когда-то внушать мне священный ужас?
Хэ-Чжу пошел искать стол, а я тем временем кружила вокруг Оси. Мои сестры улыбались под слащавыми лампами, свисавшими с потолка. Как неутомимо они работали! Здесь были Юны, здесь была Ма-Лью-Да-108, чей ошейник ныне похвалялся одиннадцатью звездочками, – одна была заработана на несчастье моей погибшей подруги. За старым моим прилавком на западной стороне стояла новенькая Сонми. Здесь же была и Келима-889, заменившая Юну. Я встала к ее кассе и, по мере того как приближалась очередь, нервничала все сильнее.
– Здравствуйте! Келима-восемьсот-восемьдесят-девять к вашим услугам! Аппетитно, волшебно, как всегда у Папы Сона! Да, мадам? Чем порадовать вас сегодня?
Я спросила, узнает ли она меня.
Келима-889 улыбнулась сверх всякой меры, чтобы скрыть свое смущение.
Я спросила, помнит ли она Сонми-451, прислугу, работавшую рядом с ней и однажды утром исчезнувшую.
Бессмысленная улыбка: глагол «помнить» не входит в лексикон прислуг.
– Здравствуйте! Келима-восемьсот-восемьдесят-девять к вашим услугам! Аппетитно, волшебно, как всегда у Папы Сона! Чем порадовать вас сегодня?
– Ты счастлива, Келима-восемьсот-восемьдесят-девять? – спросила я.
Улыбку ее, когда она закивала, озарил энтузиазм. «Счастлива» – это слово из Второго Положения Катехизиса: «При условии, что я повинуюсь Катехизису, Папа Сон меня любит; при условии, что Папа Сон меня любит, я счастлива».
Меня уязвило это жестокое принуждение. Я спросила у Келимы, не хочется ли ей жить так, как живут чистокровные. Сидеть за столиками в ресторации, а не вытирать их?
Келима-889, отчаянно желая услужить, сказала:
– Прислуги едят Мыло!
Да, упорствовала я, но разве ей не хочется увидеть Внешний мир?
Должно быть, когда у Юны-939 проявлялись «отклонения», на лице у меня было написано то же, что у Келимы-889 после этого вопроса. Она сказала:
– Прислуги не выходят во Внешний мир, пока не получат двенадцать звездочек.
Меня подтолкнула девушка-потребительница с цинковыми колечками и накладными ногтями.
– Если вам необходимо издеваться над тупыми фабрикантками, занимайтесь этим по утрам первого дня. Мне требуется пройтись по пассажам до комчаса, понятно?
Я спешно заказала у Келимы-889 сок из лепестков розы и акульи десны. Очень жалела, что рядом со мной не было Хэ-Чжу, и держала ухо востро на тот случай, если бы Душевное кольцо вышло из строя и выдало меня. Устройство сработало, но мои вопросы уже пометили меня как смутьянку.
– Демократизируйте своих собственных фабриканток! – сердито прошипел какой-то мужчина, когда я протискивалась мимо с подносом. – Аболиционистка!
Другие чистокровные, стоявшие в очереди, поглядывали на меня с беспокойством, точно я была носительницей какой-то болезни.
Хэ-Чжу нашел свободный столик в западном секторе – там, где я прежде работала. Сколько десятков тысяч раз вытирала я эту поверхность? Хэ-Чжу тихонько спросил, обнаружила ли я что-нибудь ценное.
– Мы здесь рабыни на срок в двенадцать лет, – шепнула я.
Аспирант Единодушия только потер себе ухо и проверил, не подслушивает ли нас кто-нибудь, но выражение его лица подсказало мне, что он со мной согласен. Он стал потягивать свой розовый сок. Десять минут мы молча смотрели РекЛ: там показывали, как советник Чучхе открывает новый, более безопасный ядерный реактор, ухмыляясь так, словно от этого зависело его пребывание в слое. Келима-889 убирала стол рядом с нами; обо мне она уже забыла. Может, «ай-кью» у меня и был выше, но выглядела она куда более довольной, чем чувствовала себя я.
Значит, ваш визит к Папе Сону был… способом разрядки? Вы нашли «ключ» к своей вознесенной личности?
Возможно, он помог мне избавиться от лишнего напряжения, да. Если какой-нибудь ключ и был, то он состоял лишь в том, что никакого ключа не существовало. У Папы Сона я была рабыней; на Тэмосане – рабыней привилегированной. Однако случилось еще кое-что, когда мы направлялись обратно к лифту. Я узнала миссис Ли, работавшую на своем сони, и громко назвала ее по имени.
Женщина, которая после приема таблеток свежести выглядела безукоризненно, удивленно улыбнулась сочными губами новой модели.
– Я была миссис Ли, но теперь я миссис Ан. Мой бывший муж утонул на рыбной ловле в прошлом году. Несчастный случай.
Я сказала, что это просто ужасно.
Миссис Ан утерла глаза рукавом и спросила, хорошо ли я знала ее покойного мужа.
Лгать труднее, чем чистокровные это изображают.
Миссис Ан повторила свой вопрос.
– До нашего брака моя жена работала в Корпорации, занималась стандартизацией блюд, – торопливо объяснил Хэ-Чжу.
Положив руку мне на плечо, он добавил, что эта закусочная была в зоне моей деятельности и что Смотритель Ли был образцовым работником корпократии. Однако в миссис Ан уже пробудились подозрения, и она спросила, когда именно это могло быть. Теперь я знала, что сказать.
– Когда главным его Пособником был потребитель по имени Чё.
Оттенок ее улыбки изменился.
– Ах да. Пособник Чё. Отправлен куда-то на север, по-моему, чтобы обучиться командному духу.
Хэ-Чжу взял меня за руку со словами:
– Ладно, «Все за Папу Сона, Папа Сон за всех». Нас, дорогая, зовут пассажи. Миссис Ан явно не из тех женщин, что попусту тратят время.
Позже, когда мы вернулись в мою тихую квартиру, Хэ-Чжу одарил меня комплиментом:
– Если бы я всего за двенадцать месяцев вознесся от прислуги до почти что гения, то моим нынешним жилищем был бы не гостевой квартал Факультета Единодушия, но какая-нибудь психиатрическая палата. Серьезно, я оказался бы в самом сердце страны Тру-ля-ля. Вы говорите о «депрессии» – а я вижу одну только жизнестойкость. Вам дозволено чувствовать себя запутавшейся и вывернутой наизнанку. Эта… экзистенциальная тошнота, что вы испытываете, она лишь доказывает, что вы истинно человечны.
Я спросила, как мне излечиться от приступов этой тошноты.
– Вам не излечиться. Придется их терпеть.
До самого отбоя мы играли в го. Хэ-Чжу выиграл первую партию, а я – вторую.
Сколько же было таких экскурсий?
Каждый девятый вечер вплоть до Дня Корпократии. Близкое знакомство породило во мне уважение к Хэ-Чжу, и вскоре я стала разделять высокое мнение о нем, которого придерживался советник Мефи. Профессор во время семинаров никогда не расспрашивал о наших вылазках; возможно, его протеже предоставлял отчеты, но Мефи хотел, чтобы у меня была, по крайней мере, иллюзия личной жизни. Дела в Совете поглощали у него все больше времени, и я стала видеть его менее регулярно. Утренние тесты продолжались: передо мной проходила целая процессия любезных, но незапоминающихся ученых.
Хэ-Чжу, как всякий сотрудник Единодушия, был увлечен интригами, которые плелись в кампусе. Я узнала, что Тэмосан был не единым организмом, но свалкой враждующих племен и групп интересов, в большой степени походя на само Чучхе. Факультет Единодушия, всеми презираемый, удерживал господство. «Тайны – это магические пули», – любил говорить Хэ-Чжу. Но это господство было и причиной того, почему у стажеров-принудителей было мало друзей за пределами Факультета. Девушек, занятых поисками мужа, признавал Хэ-Чжу, привлекало его будущее положение, но мужчины-ровесники избегали напиваться в его обществе.
Архивист, приближается время моей отправки в Дом Света. Нельзя ли перейти к последней моей ночи в кампусе?
Пожалуйста.
У Хэ-Чжу была сильнейшая страсть к диснеям, а одним из преимуществ обучения у профессора Мефи был доступ к запретным картинам в архивах безопасности.
Вы имеете в виду самиздат Союза из Промышленных Зон?
Нет. Я имею в виду даже еще более запретную зону: прошлое, эпоху до Столкновений. Диснеи в те дни назывались «фильмами». Хэ-Чжу сказал, что древние владели искусством, которое 3-мерки Корпократии давно утратили. Поскольку единственными диснеями, которых мне доводилось видеть, были порнослэшеры Бум-Сука, пришлось поверить Хэ-Чжу на слово. В последнюю девятую ночь шестого месяца он явился с ключом от просмотровой аудитории, объяснив, что ему кое-чем обязана некая студентка с Факультета Массмедиа. Говорил он театральным шепотом.
– Я раздобыл диск с одним из самых великих фильмов, когда-либо снятых любым режиссером любой эпохи.
А именно?
Это была плутовская картина под названием «Страшный Суд Тимоти Кавендиша», снятая до основания Ни-Со-Копроса, в некоей провинции бесплодной европейской демократии, давно захваченной мертвыми землями. Вы, Архивист, видели когда-нибудь фильм, датирующийся началом двадцать первого века?
Всемилостивая Корпократия, нет! Архивист восьмого слоя не может рассчитывать на такой уровень допуска даже в самых неистовых своих мечтах! Меня уволили бы за один только запрос, и я изумлен, что простой аспирант имел доступ к столь подстрекательскому материалу, пускай даже и аспирант Единодушия.
Никогда не могла понять, почему у Чучхе под таким запретом исторический дискурс. Не из-за того ли, что, будь обозрение истории разрешено, представители низших слоев смогли бы получить доступ к банку человеческого опыта, который соперничал бы с массмедиа, а порой и вовсе ей бы противоречил? С другой стороны, корпократия финансирует ваше Министерство архивации, призванное сохранять исторические записи для будущих эпох – записи, само существование которых государственная тайна. Зачем?
Не имею ни малейшего понятия. И как вам этот самый «Страшный Суд»?
Фильм полностью завладел моим вниманием. Прошлое неописуемо отлично от эпохи Ни-Со-Копроса. Всю грязную работу чистокровные выполняли сами: единственных фабрикантов можно было встретить среди чахлого домашнего скота. Люди в те дни с возрастом увядали и делались некрасивыми: таблеток свежести не существовало. Престарелые чистокровные ожидали смерти в тюрьмах для слабоумных: не было ни фиксированных сроков жизни, ни пунктов эвтаназии.