Первым Восточным? Но генерал Союза – Апис – направил вас на запад.
Да, но к своим приказам он прибавил, что надо «хорошенько поразмыслить над полученными советами», что означало «исполните эти приказы с точностью до наоборот». Таким образом, «запад» означал «восток», «север» означал «юг», «ехать в сопровождении группы» означало «ехать одним».
Мне кажется, что такой шифр до опасного прост.
Дотошные мозги часто упускают из виду простое. Когда мы мчались по магистрали, я спросила своего сотоварища, по-настоящему ли его зовут Хэ-Чжу Имом. Союзник ответил, что для людей его призвания ни одно имя не является настоящим. Дорога к выезду, ближе к заставе, шла под уклон и извивалась, и мы уже едва ползли; впереди каждый водитель в очереди высовывал руку из окна своего форда, чтобы предъявить Глазу свою Душу. Принудители произвольно останавливали форды для расспросов, что не могло нас не тревожить.
– Примерно одного из тридцати, – пробормотал Хэ-Чжу. – Шансы неплохи.
Подошла наша очередь к сканеру. Хэ-Чжу поместил свой указательный палец на глаз, тут же пронзительно взвыла сирена, и шлагбаум опустился. Форды, стоявшие вокруг, лишали нас всякой надежды на побег. Хэ-Чжу прошипел:
– Все время улыбайся, веди себя бессмысленно!
Принудитель подошел к нам и дернул большим пальцем.
– Выйти.
Хэ-Чжу, по-мальчишески ухмыляясь, повиновался.
Принудитель потребовал, чтобы он назвал свое имя и пункт назначения.
– О, гм, Ок-Кён Пхё. – Хэ-Чжу держался великолепно, у него даже голос изменился. – Офицер. Мы, гм, направляемся в мотель, что во внешнем мегаполисе.
Хэ-Чжу глянул по сторонам и сделал рукой жест, непристойное значение которого я узнала от Бум-Сука и Фана. Он начал плести чушь насчет лицензии на кошечек, принадлежащей его матери, но его оборвал краткий приказ заткнуться. Как далеко находится этот отель, требовательным голосом спросил офицер. Разве он не знает, что уже больше двадцати трех часов?
– Мотель «Пиф-Паф-Ты-Убит», в Йоджу. – Хэ-Чжу взял идиотски-конспиративный тон. – Уютное местечко, чистое, и цены разумные, хотя, вероятно, принудителю позволят опробовать их удобства бесплатно. Всего тридцать минут по скоростной дороге, идущей на восток от десятого выезда.
Он пообещал, что мы поспеем туда задолго до комчаса.
– Что случилось с вашим указательным пальцем?
– А, так вот почему мигнул Глаз?
Хэ-Чжу издал театральный стон и принялся молоть бессвязный вздор: он-де порезал его, удаляя косточку из натурального авокадо в доме у матери своей подружки. Повсюду кровь, так неприятно, отныне для него существуют только авокадо без косточек, природа причиняет гораздо больше неудобств, чем сама того стоит.
Принудитель глянул внутрь форда и приказал мне снять капюшон.
Я надеялась, что мой страх сойдет за скромность.
Он спросил, всегда ли мой приятель так много говорит.
Я застенчиво кивнула.
И поэтому я всегда молчу?
– Да, сэр, – сказала я, уверенная, что он опознает во мне Сонми, – да, господин офицер.
Принудитель поведал Хэ-Чжу, что девушки покорны и скромны вплоть до дня свадьбы, а после этого начинают трепаться, да так, что их невозможно заткнуть.
– Ладно, поезжайте, – сказал он напоследок.
Где же вы на самом деле провели комчас в ту ночь? Ведь не в убогом мотеле?
Нет. Мы выехали на скоростную трассу через второй выезд, затем свернули на неосвещенную проселочную дорогу. За плотной лесополосой из колючих елей была укрыта индустриальная площадка на сотню с лишним блоков. До комчаса оставалось совсем немного, и потому наш форд был единственным движущимся транспортным средством. Мы припарковались и через продуваемый ветром передний двор подошли к бетонному блоку с вывеской КОРПОРАЦИЯ «ГИДРА». Душа Хэ-Чжу мигнула, и роликовая дверь откатилась в сторону.
Внутри оказалась не теплица, а освещенный красным зал, где стояли огромные цистерны. Воздух был неприятно-теплым и влажным. Густой и клейкий бульон, который я видела через смотровые окна цистерн, какое-то время скрывал их содержимое. Потом мой взгляд стал различать конечности отдельных существ, идентичные лица в стадии формирования.
Маточные цистерны?
Да. Мы оказались в геномном блоке. Я смотрела на грозди эмбрионов-фабрикантов, подвешенных в маточном геле. Некоторые спали, некоторые сосали большие пальцы, другие быстро двигали рукой или ногой, словно копали землю или бежали. Я спросила у Хэ-Чжу, не там ли меня культивировали.
Хэ-Чжу сказал, что нет. Ясли Папы Сона в Кванджу в пять раз больше. Вглядевшись в маточную цистерну, он сообщил, что эти эмбрионы разработаны для того, чтобы трудиться в урановых туннелях под Желтым морем. Их похожие на блюдца глаза по геному предназначены для видения в темноте. Собственно, они сходят с ума при ярком, нефильтрованном дневном свете.
Из-за жары кожа Хэ-Чжу вскоре заблестела от пота.
– Тебе, Сонми, наверняка нужно Мыло. Наш пятизвездочный пентхаус вон там.
Пентхаус? В фабрикантском инкубаторе?
Мой Союзник обожал иронию. Наш «пентхаус» был скудно обставленной комнатой ночного сторожа. В помещении с голыми бетонными стенами имелись только водный душ, единственная койка, письменный стол, груда стульев, задыхающийся кондиционер и сломанный теннисный стол. От толстых труб волнами исходил жар. Сони, установленные рядами на панели, следили за маточными цистернами, а еще имелось окно, выходившее в инкубационный зал. Хэ-Чжу предложил мне принять душ теперь же, потому что на следующую ночь не мог мне его обещать. Он натянул брезентовую занавеску, обеспечив мне уединение, и, пока я омывала свое тело, соорудил себе постель из стульев. На койке меня поджидала упаковка Мыла и комплект новой одежды.
Вы не чувствовали себя в опасности, засыпая неизвестно где и даже не зная настоящего имени Хэ-Чжу Има?
Нет. Благодаря стимулину, содержащемуся в Мыле, фабрикантки могут бодрствовать более двадцати часов, но потом нас поражает усталость, и мы буквально валимся с ног, почти без предупреждения.
Проснулась я тремя часами позже, совершенно бодрая: Мыло для эмбрионов рудокопов было сильно насыщено кислородом. Хэ-Чжу похрапывал на своей накидке. Я изучила корку запекшейся крови у него на щеке – он оцарапал ее, когда мы бежали из Тэмосана. Кожа у чистокровных по сравнению с нашей такая нежная. Его глазные яблоки вращались под веками; ничто другое в комнате не двигалось. Он то ли произнес имя Си-Ли, то ли просто издал какой-то звук. Я гадала, каким «Я» он был во время сновидений.
Потом я мигнула своей Душой на ручной сони Хэ-Чжу, чтобы узнать о своей собственной вымышленной личности, Юн-А Ю. Я была студенткой геномистики, родилась 30-го числа второго месяца в Наджу, в год Лошади. Отец был Пособником у Папы Сона, мать – домохозяйкой; братьев и сестер не имелось… сведения занимали десятки, сотни страниц. Время комчаса было на исходе. Хэ-Чжу, проснувшись, стал массировать себе виски.
– Ок-Кён Пхё не отказался бы от чашки крепкого старбакса.
Я решила, что пора задать вопрос, волновавший меня еще в просмотровой аудитории. Почему Союз заплатил такую непомерную цену за спасение одной-единственной экспериментальной фабрикантки?
– А! – Хэ-Чжу что-то невнятно пробормотал и протер глаза, изгоняя из них сон. – Долгий ответ, долгое странствие.
Еще одна увертка?
Нет. Он дал мне исчерпывающий ответ, пока мы все дальше углублялись в сельскую местность. Я вкратце изложу его для вашего, Архивист, оризона. Ни-Со-Копрос отравляет сам себя до смерти. Почвы его загрязнены, реки безжизненны, воздух пропитан ядами, а поставляемое продовольствие кишит взбунтовавшимися генами. Нижний слой не в состоянии покупать лекарства, чтобы противостоять этим лишениям. Зоны меланомы и малярии наступают на север со скоростью сорок километров в год. Те Промышленные Зоны Африки и Индонезии, что снабжают Зоны Потребления, ныне на шестьдесят с лишним процентов необитаемы. Основа легитимности корпократии – ее благосостояние – усыхает. Затеи Чучхе с новыми Законами Обогащения – всего лишь пластыри, налагаемые на места ампутаций и кровотечений. Единственная стратегия корпократии, давно излюбленная обанкротившимися идеологиями, – отрицание. Чистокровные нижнего слоя падают в клоаки недочеловеков. Чиновные только смотрят и, как попугаи, твердят Седьмое Положение Катехизиса: «Ценность Души определяется имеющимися в ней долларами».
Но какой может быть логика в том, чтобы позволять чистокровным нижнего слоя… э-э… кончать жизнь в местах, подобных Хвамдонгилю? Как классу? Что может заменить их труд?
Мы. Фабриканты. Произвести нас, Архивист, почти ничего не стоит, и у нас нет никаких опасных притязаний на лучшую, более свободную жизнь. Мы, что очень удобно, угасаем через сорок восемь часов без специального Мыла, производство и поставка которого монополизированы корпократией, а значит, не можем никуда убежать. За исключением меня, все фабриканты – совершенные органические механизмы. Вы по-прежнему утверждаете, что в Ни-Со-Копросе нет рабов?
И как же Союз собирается избавить наше государство от этих… мнимых «хворей»?
Путем революции.
Но ведь, как поется в гимне Первого Советника, Ни-Со-Копрос – одно лишь в мире солнце, что встает! До Столкновений Восточная Азия была тем же хаосом болезненных демократий и вздыбленных мертвых земель, каким до сих пор является весь остальной мир! Если бы Чучхе не объединило и не оградило наш регион, мы скатились бы к варварству вместе со всем земным шаром! Как может любая разумная организация принимать на вооружение веру, которая противостоит корпократии? Дело не только в том, что это терроризм, но и в том, что это самоубийство.
Каждое восходящее солнце когда-нибудь да садится, Архивист. Сейчас от нашей корпократии так и разит разложением и слабоумием.
Что ж, Сонми, вы, по-видимому, всем сердцем восприняли пропаганду Союза.
А я, Архивист, могу заметить, что вы всем сердцем восприняли пропаганду корпократии.