Просто, действенно, тонко – ай да хитрый старый лис, ай да Т. К.! К Новому году «Дом Авроры» проснется и обнаружит, что я исчез, словно Зорро.
Урсула приглашает меня в гардеробную. «Ты не состарился ни на день, Тимбо, да и твой змий-приятель тоже!» Ее пушистый олененок трется о мой фонарный столб и нафталинные шарики… но потом, как всегда, я проснулся, и мой набухший отросток оказался не желаннее набухшего аппендикса, да и не полезнее. Было шесть утра. Система отопления сочиняла произведения в стиле Джона Кейджа{153}. Пальцы ног ожигали ознобыши. Я думал об оставшихся позади встречах Рождества: их было намного больше, чем впереди.
Сколько утренних пробуждений придется мне еще выдержать?
«Будь мужественным, Т. К. Быстрый красный почтовый поезд везет твое письмо на юг, в Лондон. Его кассетные бомбы вылетят при ударе – в полицию, в отдел социального обеспечения, по старому адресу на Хеймаркете для передачи миссис Лэтем. Ты мигом отсюда выберешься». Воображение рисовало мне запоздалые рождественские подарки, которыми я отпраздную свою свободу. Сигары, марочное виски, игры с Малышкой-Пышкой за девяносто пенсов в минуту… А что на этом останавливаться? Не провести ли матч-реванш с Прожженным Джоном в Таиланде, не позвать ли капитана Виагру?
Я заметил свисающий с каминной доски как-то странно растянутый шерстяной носок. Когда я выключал свет, там ничего не было. Кто мог проникнуть сюда и не разбудить меня? Эрни, призывающий к рождественскому перемирию? Кто же еще? Добрый старый Эрни! Счастливо подрагивая в своей фланелевой пижаме, я взял носок и вернулся с ним в кровать. Он был очень легким. Я вывернул его наизнанку, и из него явилась метель из бумажных клочков. Мой почерк, мои слова, мои фразы!
Мое письмо!
Мое распотрошенное спасение. Я бил себя в грудь, скрежетал зубами, рвал на себе волосы (или наоборот: скрежетал волосами и рвал себе зубы), я повредил себе запястье, колотя кулаком по матрасу. Преподобный чертов Руни, да сгниешь ты в аду! Сестра Нокс, эта святоша, эта сучка! Она стояла надо мной, словно Ангел Смерти, пока я спал! Счастливого чертова Рождества, мистер Кавендиш!
Я уступил, сдался, не устоял. Уступить, to succumb. Очень старый глагол, конца пятнадцатого века, старофранцузское succomber или латинское succumbere, но жизненно необходимый в человеческих обстоятельствах, особенно в моих. Я уступил тупому персоналу. Я сдался бирке на подарке: «Мистеру Кавендишу от его новых друзей – пусть еще много раз он встретит Рождество в „Доме Авроры“!» Я не устоял перед подарком: календарем с Чудесами Природы, где на каждую страницу приходилось по два месяца. (Дата смерти не указывалась.) Я уступил резиновой индейке, синтетической начинке, горькой брюссельской капусте; я сдался бесшумным хлопушкам (не должно случаться сердечных приступов, вредно для дела), карликовым бумажным коронам, беззубым пастям, понятным шуткам (Бармен: «Что будете заказывать?» Скелет: «Кружку пива и швабру, пожалуйста».). Я не устоял перед специальными выпусками мыльных опер, сдобренных дополнительной рождественской жестокостью; перед речью королевы, раздающейся из могилы. Возвращаясь из туалета, я наткнулся на сестру Нокс и не устоял перед ее торжествующей фразой: «Поздравляю вас, мистер Кавендиш, со всеми праздниками разом!»
В исторической программе по второму каналу Би-би-си в тот день показывали документальный фильм, снятый в Ипре в 1919 году. Эта дьявольская насмешка над некогда приличным городком была адресована моей собственной душе.
Всего лишь три-четыре раза в юности довелось мне мельком увидеть острова Счастья, прежде чем они затерялись в туманах, приступах уныния, холодных фронтах, дурных ветрах и противоположных течениях… Я ошибочно принимал их за взрослую жизнь. Полагая, что они были зафиксированным пунктом назначения в моем жизненном путешествии, я пренебрег записать их широту, долготу и способ приближения к ним. Чертов молодой дурак! Чего бы я сейчас не отдал за никогда не меняющуюся карту вечного несказанного? Чтобы обладать, по сути, атласом облаков?
Я дожил до Дня подарков{154}, так как был слишком жалок, чтобы повеситься. Нет, лгу. Я дожил до Дня подарков, так как был слишком труслив, чтобы повеситься. На ланч был индюшачий бульон (с разваренной чечевицей), и оживляли его только поиски куда-то задевавшегося мобильного телефона Дейдры (заводной куклы-гермафродита). Зомби забавлялись тем, что гадали, где он мог быть (под диванами), где он вряд ли мог быть (на рождественской елке) и где он никак не мог быть (в подкладном судне миссис Биркин). Я обнаружил, что стучусь в дверь котельной, словно раскаивающийся щенок.
Эрни стоял над какой-то стиральной машиной, разобранной на части, которые лежали на газетах.
– Гляди-ка, кого принесла нелегкая.
– Счастливого Рождества, мистер Кавендиш, – просияла Вероника, на которой была русская меховая шапка; на коленях у нее лежал толстый томик стихов. – Входите, пожалуйста.
– Пропустил денек-другой, – неловко преуменьшил я.
– Я знаю! – воскликнул мистер Микс. – Я знаю!
Эрни все еще излучал пренебрежение.
– Э-э… можно войти, Эрни?
Он поднял и слегка опустил голову, показывая, что ему все равно. Он снова разбирал котел на части, и у него в замасленных, коротких и толстых пальцах было множество серебристых винтиков. Он ничуть не облегчал мне мою задачу.
– Эрни, – сказал я наконец, – сожалею о том, что недавно наговорил.
– Ясно.
– Если вы не поможете мне выбраться отсюда… я спячу.
Он разобрал какую-то деталь, которую я не смог бы даже назвать.
– Ясно.
Мистер Микс раскачивался вперед-назад.
– Ну так… что скажете?
Он уселся на мешок с удобрениями.
– Ладно, только не раскисайте.
По-моему, я не улыбался со времен Франкфуртской книжной ярмарки. Лицо у меня так и горело.
– Скажи ему о нашем гонораре, Эрнест, – проговорила Вероника, поправляя свою кокетливую шапку.
– Все, что угодно! – Никогда в жизни я не говорил этой фразы так искренне. – Какова ваша цена?
Эрни заставил меня подождать, пока все до единой отвертки не исчезли в его сумке для инструментов.
– Мы с Вероникой решили попытать счастья на новых местах. – Он кивнул в сторону ворот. – Еще севернее. У меня есть старый друг, который хорошо нас устроит. Так что вам придется взять нас с собой.
На такой оборот дел я не рассчитывал, но какая разница?
– Чудесно, чудесно. Буду рад.
– Тогда договорились. День «Д» наступает через два дня.
– Так быстро? У вас уже есть план?
Шотландец фыркнул, открутил крышку термоса и наполнил ее крепчайшим черным чаем.
– Да, можно сказать и так.
План Эрни представлял собой рискованную последовательность падающих костяшек домино.
– Любая стратегия побега, – произнес он с лекторским видом, – должна быть изобретательнее ваших охранников.
Изобретательным его план точно был, если не сказать – дерзким, но если бы хоть одна из костяшек не повалила следующую, немедленное разоблачение привело бы к самым плачевным результатам, особенно если мрачная теория Эрни относительно насильственного медикаментозного «лечения» соответствовала действительности. Оглядываясь назад, я изумляюсь, как мог я согласиться на такой риск. Могу лишь предполагать, что моя благодарность за возобновленное общение с друзьями и отчаянное стремление выбраться из «Дома Авроры» – живым – заглушили природную осторожность.
Эрни выбрал 28 декабря, потому что узнал от Дейдры, что миссис Джадд в этот день отправится в Эд на рождественское представление со своими племянницами. «Все зиждется на разведке», – говорил он, постукивая себя по носу. Я предпочел бы, чтобы на сцене не было Уизерса или этой гарпии Нокс, но Уизерс уезжал в Робин-Гуд-Бей только в августе, чтобы навестить свою мать, а миссис Джадд Эрни считал самой рассудительной из наших тюремщиков, а следовательно, и самой опасной.
День «Д». Я объявился у Эрни через полчаса, после того как в десять Неумерших уложили спать.
– Последняя возможность выйти из игры, если думаете, что не справитесь, – сказал мне хитрый шотландец.
– В жизни не шел на попятную, – солгал я сквозь приходящие в упадок зубы.
Эрни открутил решетку вентиляции и извлек из тайника мобильный телефон Дейдры. «У вас самый шикарный голос, – сообщил он мне, когда мы распределяли между собой роли, – и трепотня по телефону – это то, чем вы привыкли зарабатывать себе на жизнь». Я набрал номер Джонса Гочкиса, несколько месяцев назад добытый Эрни из записной книжки миссис Гочкис.
В ответ раздалось сонное: «В чем дело?»
– Алло, мистер Гочкис?
– Слушаю. Кто вы?
Читатель, вы будете мною гордиться.
– Доктор Конуэй, «Дом Авроры». Я замещаю доктора Кверхена.
– Боже, что-нибудь с матерью?
– Боюсь, что так, мистер Гочкис. Крепитесь. Не думаю, что она протянет до утра.
– О! Да?
Где-то на заднем плане прозвучал требовательный женский голос:
– Кто это, Джонс?
– Боже! В самом деле?
– В самом деле.
– Но что… с ней такое?
– Тяжелый плеврит.
– Плеврит?!
Возможно, глубина моего вхождения в роль слегка превышала мою компетентность.
– У женщины в возрасте вашей матери всегда может случиться плеврит Хили, мистер Гочкис. Слушайте, я подробно изложу свой диагноз, когда вы сюда приедете. Ваша мать вас спрашивает. Я дал ей двадцать миллиграммов – э-э – морфадина-пятьдесят, и она не чувствует никакой боли. Но странно то, что она все время говорит о каких-то драгоценностях. Снова и снова повторяет: «Я должна сказать Джонсу, я должна сказать Джонсу…» Вы что-нибудь понимаете?
Момент истины.
Он клюнул!
– О боже… Вы серьезно? Она помнит, куда их дела?
Женщина на заднем плане произнесла:
– Что? Что?
– Кажется, она ужасно расстроена и хочет, чтобы эти драгоценности