полу-вечную.
Но что, если кладбищенские воры откопают их вновь?
Тогда, может, воздастся по справедливости ей, а меня здесь не будет, и я этого не увижу.
Когда-нибудь, но ещё не теперь, надо собраться с духом, написать ей, сказать… сказать… что же?..
Сказать ей, что он почил мирно.
Надо ли?
И все глубинные кристаллические сущности, граниты, амфиболические сланцы, сумрачно просияли при мысли, что она не напишет, что послание будет складываться у неё в голове каждый раз по-иному, со смыслом, неуловимым, как Протей, и что после станет поздно для ответа, по приличьям, и вообще слишком поздно. Та, другая женщина может скончаться, и сама она может скончаться, они обе стары, время сжимается неумолимо.
Поутру она натянет чёрные перчатки, возьмёт с собою чёрный ларец и ветку белых тепличных роз, которые сейчас в доме повсюду и не имеют аромата, – и отправится сопровождать его в последнем, незрячем путешествии.
Предаю себя в Ваши руки…
В руки Твои…
Глава 26
Загадок нынче век. Пойди ко мне,
Любовь моя, скажу тебе загадку.
Есть место – всех поэтов ждёт оно.
Кто годы его ищет, кто наитьем
Находит сразу; кто в пути сражает
Сонм чудищ, кто туда в виденьи сонном
Проникнет. Тот порой от места в шаге,
Кто заперт в лабиринте; кто от смерти
Бежит иль от идиллии аркадской…
Там, в месте том, – сад, дерево и змей,
Свернувшийся в корнях, плоды златые,
И женщина под сению ветвей,
И травистый простор, и вод журчанье.
Всё это есть от веку. На краю
Былого мира, в роще заповедной
У Гесперид мерцали на извечных
Ветвях плоды златые, и дракон
Ладон топорщил самоцветный гребень,
Скрёб когтем землю, щерил клык сребряный,
Дремал, покуда ловкий Геркулес,
Его сразивши, яблок не похитил.
В иной дали, средь северных пустынь,
Где лёд железа крепче, но прозрачней
Стекла и вверх воздвигся острошипо,
Лежал град Фрейи, защищён стеной
От инеистых демонов Нифльхейма,
А в граде – сад с кипучею листвою
И светлыми плодами; в этот сад
Являлись асы, чтоб отведать яблок
Заветных вечной младости и силы.
Вблизи из тьмы рос Ясень-миродержец,
Чей корень грыз дракон свирепый, Ни́дхёгг,
Но жизнь не сякла в Ясене. Там тоже
Луга и воды были (видим сходство!):
Источник Урд, где будущее с прошлым
Мешалось, многоцветный, но бесцветный,
Недвижный иль играющий мятежно.
Сии места – не одного ли Места
Суть тени? Как деревья – тени Древа?
Мифическая тварь – не из пещер ли
Сознанья, из времён, когда скакали
На тяжких лапах ящеры средь древних
Болот, где не ступали человеки?..
А может, это тёмный дух, что нами
Владел и изгнан был? Или его
Измыслили мы сами, чтоб жестокой
Дать имя нашей хитрости, гордыне,
Желанью мучить стебель живоносный?
Назвали Место и назвали мир
Те люди, что вначале жили, сами
Создав слова, как первые поэты:
Сад, дерево и змей (или дракон),
И женщина, и яблоки, и злато…
По имени вещь обретала облик.
Два имени смешавши, получили
Метафору, иль истину двулику, —
Яблоки злата, яблоки златые —
Плод умозренья. Следом чередою
Пришли иносказания: на водах
Чешуйки ряби – это чешуя
На теле змея; ярколистных веток
Изогнутость – змеистая – напомнит
Прелестных рук – змеящихся – движенья;
Под тайным и змеящимся покровом —
Зелёный мох; в укромных нишах крон —
Шары златые – маленькие солнца.
Итак, всё больше различались вещи,
В глазах, в уме змеясь, переплетаясь.
И люди, жившие поздней, узрели
Связь целого с частями, блеска связь
Проворного – с хищеньем, умыканьем.
И стала возникать легенда Древа
Растущего в сияньи одиноком.
Мой друг, мы это Место создаём,
Созданьями сознанья населяем:
Дриадами и ламиями, сонмом
Драконов, мелюзин. Мы сотворим
Смятенье там, тоску и ликованье,
Трагедию и тайну. Мы прибавим,
Отнимем, усложним, умножим. Купы
Пусть будут кущи райские, на ветки
Мы райских птиц посадим. А ручей,
По нашей воле став кровавым, вскоре
Очистится по нашему же слову
И побежит по ложу самоцветов —
Но прочь их унесёт, коль пожелаем, —
Простой песок останется, копящий
Извечно память о воды движеньях.
Я вижу Древо грузным и корявым,
С корой шершавой, с узловатым комлем.
Ты – стройным светочем сребристым, с кожей
Коры, с ветвей руками. В лабиринте,
Где в тупиках тернистых ждёт погибель,
Лежит то Место, или средь пустыни,
Где человек бредёт вослед миражам —
Что тают словно лёд на жарком солнце,
Иль словно пена, кружево прибоя,
На зыбистом песке, – и вдруг увидит,
От жажды умирая, это Место,
Но в подлинность его едва ль поверит…
Загадка – ложь, но правда – ей отгадка.
Мы вызываем Место в бытие
Иль нас оно?..
Роланд спустился по знакомым ступеням ко входу в квартиру и уже готовился отпереть дверь, как его окликнули сзади. На него смотрела, перегнувшись через перила, крупная женщина в фартуке.
– Куда это вы, мил человек? Там никого нету.
– Я там живу.
– Неужто? А где вы были, когда её забирали? Два дня она валялась, под ящиком почтовым. Без сил, без голоса, ну хоть бы пискнула. Спасибо, я приметила, бутылки с молоком не тронуты, давай звонить в службу соцобеспечения. Увезли её в больницу Королевы Марии…
– Я был у друзей в Линкольне. Вы про мою хозяйку, про миссис Ирвинг?
– Ну да. Удар у ней приключился, упала и бедро заодно поломала. Я вот думаю, не отключили электричество? В квартире вашей. Они ведь знаете какие.
– Я ненадолго… – начал Роланд, но тут в нём проснулась осторожность лондонца: не навести бы нечаянно воров, – и он решил не уточнять. – Я отсюда съеду, как только подыщу другую квартиру.
– Кошек не боитесь?
– В каком смысле?
– В таком, что сладу с ними нет. Приехала за ней «скорая», они давай мяукать, шипеть – а потом все на улицу как выскочат!.. С того, почитай, дня и орудуют у нас в окру́ге, шарят по мусоркам, слоняются под окнами, а уж орут, орут!.. Я звонила в общество бездомных животных: мол, приберите эту живность. Обещали чего-нибудь сделать, но обещанного, сами знаете… В доме, надеюсь, никакую не заперли. Так и посыпались на улицу, ровно клопы из мешка. Дюжина, не соврать…
– Боже мой!
– Чувствуете, как весь двор провоняли?
Роланд принюхался: да, тот же запах, навсегда связанный с чувством неудач, с жизнью затхлой и закоснелой, – но теперь этот запах ещё более рьян.
В квартире, как и всегда, было темно. Он нащупал выключатель в прихожей, повернул – лампа зажглась – и в тот же миг обнаружил, что стоит на кипе нераспечатанных писем, большей частью мягких от сырости, и все эти письма адресованы ему. Он собрал их и пошел по комнатам, зажигая свет. Ранний, тёмно-барвинковый вечер стоял за окнами. Где-то мяукнула кошка, и другая, подальше, отозвалась ей кратко, но истово.
– Слушай тишь! – сказал он вслух.
И мгновенно вокруг его голоса собралась эта тишь, столь густая, что впору усомниться – говорил ли ты вовсе.
В прихожей, в ярком свете, на него словно выпрыгнул портрет кисти Мане. Голова отрисована густой тенью, лицо с резкими чертами исполнено раздумья; глубоко посаженные глаза глядят куда-то за Роланда, глядят с навеки застывшей в них спокойной пытливостью. Из всей репродукции современный электрический светильник особенно явственно выхватил мазки таинственного свечения в глубине хрустального шара, что лежит на столе перед Падубом. Да ещё – тонкие блики, переливы отражённого света у него за спиной, на стеклянном обиталище папоротников, на аквариумной бледной воде. Мане, должно быть, подходил совсем близко и внимательно вглядывался, чтобы подлинно запечатлеть живой свет, который полнил глаза этого человека, тогда живого, а нынче – давно уж покойника.
А напротив – иной Падуб, работы Дж. Ф. Уоттса, своей дивной серебряновласой головою, казалось, парил по-над складчатой, столпообразной и тёмной пустотой еле выписанного сюртука, и его взгляд, устремлённый на Роланда, был взглядом пророка или древнего ястреба, что узрел пред собой живое, созерцанья достойное существо.
Оба Падуба были одним и тем же, узнаваемым человеком, но притом полностью отличались друг от друга; их разделяли годы – годы и духовные эпохи. Угадывалось лишь единство личности.
Роланд некогда воображал их частями самого себя. Но насколько сильно успел он с ними сжиться, он понял только теперь, когда осознал, как бесконечно они от него отдалены и насколько он к ним непричастен, – ни поворотом головы, ни малейшею чёрточкой, ни зернинкою света в зрачках они для него не постижимы.
Он зажёг обогреватель в прихожей и газовые рожки в гостиной и, усевшись к себе на кровать, принялся за письма. Одно было от Аспидса, он сразу же положил его под низ стопки. Ещё были счета и открытки от путешествующих приятелей. Три письма, кажется, представляли собой ответы на его очередные запросы о работе. Иностранные марки. Гонконг. Амстердам. Барселона.
Уважаемый доктор Митчелл!
Счастлив Вам сообщить, что Комиссия по английскому языку и литературе рекомендовала нам предложить Вам должность лектора по курсу английской литературы в Гонконгском университете. Должность первоначально предоставляется сроком на три года, по истечении которых будет рассмотрен Ваш отчёт и контракт может быть продлён.